Читать книгу: «ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами»

Редактор Надежда Гуреева

Корректор Надежда Гуреева

Дизайнер обложки Валентина Михайлова

© Виктор Попов, 2020

© Валентина Михайлова, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-1046-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
                                           Адаму
                    Тьмы низких истин мне дороже
                    Нас возвышающий обман…
 

А. С. Пушкин

Вопросы

203… год, Средняя Азия

Возникает на мушке. Ниоткуда. На последнем патроне. На лёгком дымке из раскаленного ствола. Белянка, каких везде полно. Разве что немного крупнее обычной. Пятна-кляксы на верхних, окутанных пороховым туманом, крыльях. Нижние – желтые – закрыли мушку без остатка, не прицелиться. Усики-булавки ходят выверенными миллионами лет эволюции миллиметрами туда-сюда, туда-сюда. Да, точно такая была в тот день, на ДР. Точно такая. Точно?

Убирает палец со спускового крючка. Бессмысленно. Патронов больше нет. Полицейский револьвер с детским стволом в два дюйма в боковом кармане брюк не в счет. Для ближнего боя. До пятидесяти. Ближайший из окруживших его залег на семидесяти. Не меньше. Вон те, густо побитые его шестью уставными магазинами глыбы. Так что здесь и сейчас эти два вороненых дюйма пригодны, пожалуй, только для того, чтобы застрелиться. Но и это уже ни к чему. Он вызвал огонь на себя. Координаты точны. Точнее некуда. Ждать недолго. Время подлета ударного дрона – пятнадцать-двадцать минут. Если решат бить залповой системой, то и вовсе пять. Ну семь. Просто и эффективно. Больший квадрат покрытия, больший урон противнику. Да и дрон недешев. При такой насыщенной ПВО девять из десяти собьют. Не здесь, так на отходе.

Еще вариант – самоходная артиллерия – экономично и при наличии в квадрате быстро. На максимуме её дальности. Но «Коалиции»¹ нет в ближайших квадратах. По крайней мере, не было неделю назад. Переброс от соседей – это время. А его, как и патронов, нет. Он один. Он окружен. И он нужен той стороне живым. Убить – убили бы давно.

Скальный выступ. Площадка двадцать на сорок. С трех сторон обрыв. Четвертая простреливается на всю длину склона. Позиция для обороны лучше некуда? Для кино и дилетанта. Реальность – четыре-пять 120-х мин. Или десяток 82-х. И то, и другое – меньше минуты. И смерть. С запасом. По старинке. Но ведь есть и дроны. Один висит прямо над ним. Но не бьет. Фоткает. Все видит. Все знает. Глумится. Смеется. Имеет право. Иван, командир, в ответ на запрос «огонь на себя» не сказал «нет». Значит, и он не видит выхода. А если Иван там, на том берегу этой мутной коричневой реки не видит выхода, значит, его и правда нет. И он в который раз правильно оценил обстановку. Нашел единственно верное решение.

Бабочка вспархивает с мушки и скрывается за скальным выступом. Провожает ее взглядом и переворачивается на бок. Прежде чем отложить теперь уже бесполезный автомат, по привычке отстегивает магазин и проверяет патронник. Излишняя предосторожность. Но навык, если он навык, – пожизненная милость. Он выше разума. Тем более когда в руках такая ветхость. Древний АКСУ. Пусть и густо тюнингованный, но все равно повод для усмешек. В отряде один такой. Не старше, конечно, чем этот петроглиф Будды на соседней скале. Но они одного поколения. Поколения богов и пороха. Скоро не будет ни того, ни другого. Не тот эффект. Не та сила. Правда, верить во что-то выше и больше себя не перестанут. И убивать тоже. Найдут причины и способы. Ответят на вопросы «как», «почему» и зачем».

Снизу в очередной раз кричат. Тарабарщина. И ведь он знает их язык. Говорит слабо. Но все понимает. Но то ли те, кто кричат, не местные, то ли полчаса боя уничтожили грамматику с лексикой. Долетающие до него слова кажутся знакомыми, но сложить их во что-то осмысленное ни в начале боя, ни сейчас не удается. Впрочем, понятно, чего они хотят. Поднятых рук. Смирения. Второе – пожалуйста. Теперь он наверняка знает, чем все закончится. Смерть – что как не смирение? Но первое – извините. Не тот навык.

Улыбается – бабочка показывается из-за выступа. Секунду парит в воздухе и причудливым зигзагом приземляется на пустующую с ночи флягу. Не закрыта. Незачем. Сегодня не добрался до воды. И не доберется. Уже и не надо. Одной проблемой меньше. Это преимущество скорой и неизбежной смерти – отсутствие каких-либо проблем.

За неделю выходил к ручью трижды. Всякий раз ночью. До реки далеко, да и вода в ней – грязь, смешанная с кровью, – вверх по течению большие бои. Ручей гнилой. Течет через «городок» гиен. Четверо с отряда за прошлый месяц отравились. Что-то желудочное. Трое до сих пор на молочном пайке. Одного и вовсе отправили в Москву. Печень ушла. Навсегда. Похоже, комиссуют. Молодой. Брился раз в неделю. С учаги месяц как. Ускоренный выпуск. И не повоевал-то совсем. Первый выход. Годы подготовки – нулевой результат. Что и почему – до конца не разобрались. Молодой повезет в себе в столицу анализы. Там разберутся.

Полевые эскулапы свалили все на гиен, согнанных войной с юга в места, где их никогда раньше не водилось. Он был в этом «городке». Пара гектаров. Норы, лежки, пылевые ванны. И раньше был. И в эту неделю. Часть корректируемых им позиций противника оттуда как на ладони. Еще и прикрытие. Вонь – ни одна свалка рядом не стояла. Потей, не мойся – не вопрос. Не то что человек, ищейка не учует. А понакопано… Будто инженерный батальон стоял. Есть, где отлежаться. Если не брезгуешь. Кости, остатки шкур, трупы людей и животных. Сколько они там падали понатаскали в свои норы, прежде чем уйти дальше на север? Вот и кидай аквахлор в воду. До ближайшего города – точнее того, что от него осталось, – пара сотен километров, а из фляги несет водопроводом. Война все смешала. Вода, хлор, гиены, люди…

Бабочка перебралась по телу фляги на горлышко. Ищет хоть каплю воды. Тщетные поиски. Плюс тридцать пять в тени. Солнце днями висит почти в вертикаль. Вечером уходит быстро. Будто падает. И так же, прыжком, встает. Облака – редкий гость. Гипсово-белые. Без намека на дождь. За неделю с неба не упало ни капли. И нечего ждать. Не сезон. И без того пустыня стала ею вдвойне. Все нипочем, только Авалокитешваре² напротив. Но и его тысячелетняя каменная улыбка в этом удушающем мареве кажется выжатой, придуманной, ненастоящей. Нельзя же так улыбаться в такие дни. Но, быть может, все дело и не в жаре вовсе. Когда ее здесь не было? Быть может, виной всему бои полугодовой давности. Тогда разрушили без шанса на восстановление соседние петроглифы Шакьямуни и Амитабхи³. Одиночество сжало третьего до размеров его скалы, казавшейся некогда такой неприступной и величественной. И, видя украдкой полуразрушенную святыню, он ясно понимал, что бесконечного сострадания Авалокитешвары теперь не хватает на всех. Да и никогда не хватало.

Бабочка все-таки заглядывает во флягу. Внутрь не идет. Действительно, незачем. Думает пару секунд и взлетает. Делает круг над ним и улетает в сторону склона. Вернется? Бог весть. Есть ли она вообще? Или сознание на седьмой день за линией фронта, прячась от кошмара действительности, развлекается как может?

Планировались стандартные три дня и в паре. Но Паша-напарник повредил ногу при высадке. Не так и не на то наступил, спрыгнув ночью с вертушки. Прохромал километр, а дальше пришлось вывозить. Хромое прикрытие корректировщика – не прикрытие, обуза. Строго говоря, и он должен был вернуться вместе с ним. На Паше две трети боекомплекта. Почти все ручные гранаты. Подствольник только у него. Автомат – крайняя модель. Он с такой даже не стрелял. Ему и не надо. Его задача – подтвердить цель. Даже не обнаружить. Подтвердить. Обнаруживают уже давно не люди, а все эти штуки, заполнившие небо и космос. Человеку остается мало. Но без этой малости по-прежнему не стреляют наверняка. И эта малость на вес золота.

Он не Паша. Он – звезда армии. Более пятидесяти выходов за линию фронта. Чаще всего – глубоко за линию. Как и сейчас. И ни одного обнаружения, ни одного боевого контакта. Случайный, раза три, минометный обстрел, один, предположительно «дружественный», – не в счет. Паше втихую завидовали – прикрывал спеца, каких больше нет, да к тому же еще и «заговоренного», и потому гарантированно выживал сам.

Он же при наличии Паши под боком мог ни о чем не думать, кроме наведения на цель. И потому все его разведывательное барахло в разы перевешивало боевую выкладку. Находясь порой менее чем в километре от противника, он как бы и не предполагал стрелять. Поэтому вывоз напарника – это отмена задания. Но Иван приказал остаться. Финал общевойсковой операции. Ее необходимо завершить до конца недели. Это важно. Для страны важно. В штабе армии сказали, что скоро прямая линия президента, выборы и что-то там еще…

Паша успел скинуть ему только гранаты да лишний сухпай, который на четвертые, уже не запланированные сутки, оказался более чем не лишним. И не то чтобы такого не было: один и долго. Было и не раз. Но не при столь тесном контакте с той стороной и не при такой интенсивности боя. Да и местность та еще для скрытого нахождения. Пустыня – прямой обзор на десятки километров. Редкие скалы не в помощь. Не больно-то за ними спрячешься – в основном голые, ни травинки. Эти художники знали, где гравировать своих Будд, – далече видать. Из деревьев – местами тамариски с крохотными ивами. Кое-где вдоль реки тугайные заросли. Но в низине мало что разглядишь. Так что смена позиции только ночью. В темноте другая беда. Все тысячи вверенных ему квадратов усыпаны минами. Понабросаны обеими сторонами на несколько лет послевоенного разминирования. Считай, где бы ни шел – идешь по минному полю. Днем еще видно – закапывают приметно, если вообще закапывают, а вот ночью идешь наугад, и каждый шаг как последний. И так шесть ночей. Десятки тысяч метров, возможно, последних в жизни шагов.

Сон – час-два. Ночь – пик авиационной поддержки – не до отдыха. Вторые час-два сна – днем. Та еще сиеста. Пара дней в тени. Как раз там. Под Буддой. Под его милостью. Остальные здесь, на вершине скального массива, на самом пекле. Деться некуда – лучшая точка обзора. Водой из фляги к концу дня можно заваривать. Недалеко до кипения. Он и заваривал. Мерзкий пакетированный чай из аварийных пакетов да всегдашние, сопровождавшие его в любом выходе, кофейные зерна. Кофемолкой стал рот. Обычно жевал и ел. Хороший энергетик. На этой неделе алгоритм другой: пожевал, сплюнул во флягу, пара минут и готово. Такой вот эспрессо. В первые три дня к кофе шел еще рафинад. Его примета. По куску на сутки задания. И один запасной. Никогда не съедал. Не съел и сейчас. Вот он, в верхнем кармане, почти на сердце. Не пора ли? Смотрит на часы. Нет. Еще есть время. Снизу не пойдут. Незачем. А свои, возможно, сообщат. То есть попрощаются.

Но глянуть, что там внизу, стоит. Береженого бог бережет. Пусть и беречься придётся недолго. Разворачивается и, отжавшись на руках, выглядывает из укрытия. Тут же получает очередь в бруствер и опускает голову. Ниже бьют. Не в него. Пугают. Мертвый он им ни к чему. Мертвых вокруг полно. От них нет толку. Часто их даже не хоронят. Не успевают. Где тут успеть? Ежачасно-ежеминутное пополнение. Одним гиенам благодать. Не для них ли эта людская кутерьма?

Повторяет попытку. На этот раз стреляют не сразу. И не очередью. Одиночными. Раз. Два. Только подтверждая его догадки. Миномет тем не менее уже подвезли. Успел заметить наметанным глазом. Почти не прячут. 82-й. Когда упадет первая мина, седьмая уже покинет ствол. Это если не ограничатся пятью. И если без пристрелки. Впрочем, чего тут пристреливать? За пять лет этой бойни на сто километров вокруг давным-давно все пристреляно.

И ведь они тоже понимают, что, если не возьмут живым в десять-пятнадцать минут, может прилететь им. И прилетит. Не первый случай. Не только у него навык. Не он один герой по ошибке командования. Впрочем, есть ли ошибка? Ну оставили на семь дней вместо обычных трех без напарника. И что? Другого бы не оставили. Заслужил такое доверие. Вот и умирай теперь, как учили, не порть биографию – показывай навык.

Ложится на спину. Зажмуривается от солнца. Прикрывается рукой. Снова она. Бело-жёлтая птаха из того дня. Почти невидимая на прямом солнце. Выдает мохнатое брюшко. Зависает на несколько секунд и всегдашними зигзагами планирует на левый ботинок. На носок. На большой палец. Прямо на сорванный два дня назад при спешном отходе на лёжку ноготь. Села, как умная кошка, на больное. Ноги – его слабость. Ногти то и дело врастают. Или слетают от зряшного удара, как сейчас. Бедра в промежности преют в жару и под нагрузкой. Не лучше обстоят дела и меж пальцами. Поэтому на базе с ним всегда тальк и хлоргексидин. Но на выходе это лишнее. Приходится терпеть. Благо большую часть суток думать об этом некогда. И сну не мешает. В таком крохотном объеме и под такой нагрузкой сну ничего не мешает. Бессонница – интеллигентщина. Болезнь умных и бессильных.

Бабочка перелетает на подъём. Бродит туда-сюда по запыленной шнуровке. Пыль большей частью с гиеновой лежки. Отвальную ночь провел там. Обнаружен, когда лежал в «ванной». Пылевой. Изысканный аромат. Гнили и падали. Всех возможных и невозможных оттенков. Собрание сочинений. Непревзойденное собрание. Подготовка к неизбежному и очень, как оказалось, скорому событию. Так что лети куда-нибудь еще. Лети, ищи свой нектар. Здесь очень скоро не будет ничего. Ничего живого.

Бабочка словно читает мысли. Отлетает к разгрузке, сброшенной как попало. Не похоже на него. Аккуратист. А тут будто с хламом… Хлам и есть. Не сейчас. Через несколько минут. Да и его не останется. Бабочка садится на засаленный ремень. Крутится на месте.

Точь-в-точь как в тот день. Рюкзак Германа. Нет, Вали. Перелетела с одного на другой. Герман как раз вернул ему пневматический револьвер, очень точную копию боевого. Валя, доставая из внутреннего кармана деревянный гребень, спугнула ее, и бабочка полетела вдоль веранды. И он пошел следом. Нет, побежал. В пять лет не ходят – бегают. Еще играл бандонеон – Платоныч вел чакону Пахельбеля⁴ на другом берегу. Валя, расчесываясь, что-то напевала. До палатки тех двоих пела одно, потом другое. Пела и за тем камнем у озера, пела ему на ухо, пела в последний раз… Что? Что она тогда пела? Что??

203… год, Москва

Из запроса начальника колонии особого режима

ФСИН РФ считает необходимым информировать СК РФ о некоторых дополнительных обстоятельствах, открывшихся в связи со смертью заключенного Л. П. Торова, осужденного Московским городским судом по ст. 105 ч. 2 УК РФ и приговоренного на основании обвинительного вердикта коллегии присяжных к пожизненному заключению.

После смерти осужденного, наступившей в силу естественных причин, в его личных вещах была обнаружена прилагаемая ниже рукопись, разделенная на главы-тетради. Их последовательность и единый характер текста элементарно устанавливаются.

Рукопись представляет собой три общие тетради формата А4 в мелкую клетку. Первые две заполнены целиком. Заключительная – на две трети. Первичное ознакомление с текстом дает основание полагать, что его содержание может иметь значение для прояснения обстоятельств совершенных осужденным преступлений. Данный текст имеет характер исповеди и потому не может быть оставлен без внимания следственными органами.

Со своей стороны считаем нужным указать, что Л. П. Торов, будучи в прошлой жизни доктором исторических наук и президентом фонда «Ненасилие XXI век», в заключении большую часть времени проводил за чтением книг и различными записями. Он мало общался с соседом по камере, что удалось подтвердить в ходе допроса сокамерника Л. П. Торова. Допрошенный заключенный, помимо прочего, отметил, что где-то за неделю до смерти Л. П. Торов попросил его запомнить и передать администрации колонии следующую информацию: рукопись после его смерти должна быть отправлена некоему Юрию или Георгию Камневу по прозвищу «Мелкий». Торов пояснил, что Камнев, по последней доступной ему информации, был курсантом Академии ПВО. Но в данный момент, возможно, уже является офицером ВС РФ.

О гражданине Камневе в Академии ПВО сообщили, что он действительно проходил обучение, но предоставить информацию о месте и характере его дальнейшей службы администрация учебного заведения категорически отказалась. Как и каким образом Камнев был связан с осужденным Л. П. Торовым, выяснить не удалось. Подобные действия, впрочем, находятся вне компетенции ФСИН, поэтому данный вопрос мы адресуем СК РФ.

В связи с вышеизложенным ФСИН РФ запрашивает мнение СК РФ о судьбе рукописи: необходимо ли исполнить последнюю волю покойного? Или рукопись Л. П. Торова имеет значение для проведения дополнительных следственных действий, в связи с чем не может быть передана гражданину Камневу ни при каких обстоятельствах?

К запросу прилагается фотокопия рукописи. Оригинал находится в архиве исправительного учреждения. Представление оригинала – по требованию.

Первая тетрадь

Предисловие

Сидя, как некогда сказано, на санях⁵, я принял решение рассказать историю своей жизни, которая, как и у прочих, не исчисляется совокупностью дней, но сводится к дням, часам, порой лишь к мгновениям. Мгновения эти, несмотря на астрономическую ничтожность, вбирают в себя человеческую жизнь без остатка, ибо всё, что между ними, – всего лишь к ним стремится, в них отражается и ими оправдывается. И годы, которыми обычно измеряется длительность бытия, к человеку применимы документально, но не сущностно, ибо длительность жизни не есть количество лет, но количество и качество событий, случившихся за эти годы, умещающихся порой в доли секунды, в обрывок фразы, возглас, движение руки, улыбку, слезу, небрежно сделанный шаг. Событий, заслуживающих, чтобы считаться подлинной жизнью, а не просто цифрой в календарях, которые придуманы, дабы хоть как-то упорядочить ужас, всякий раз охватывающий нас при осознании того, что все и вся проходит и уже не вернется никогда.

Причудливость и странность этих мгновений еще и в том, что они зачастую относятся к малозначащим фактам, отношениям с людьми и словам, которые лишь по прошествии многих дней обнажают свое подлинное значение. Так и моя жизнь в итоге свелась к тому дню, точнее, суткам – с вечера до вечера – в которые я все нашел и все потерял, к суткам, которые и привели меня сюда, в то место, где живут давно умершие, казненные дарованной им жизнью.

День тот, начавшись как прочие, ушел в ночь великой тревогой, чтобы утром наступить, как водится, надеждой, с которой расстались, как полагается, к сумеркам. Расстались со всем тем, чем жили до этого, стали абсолютно другими, внешне сохранив облик прежних лет.

Что тому виной? Только лишь живущий и поныне ребенок, игравший, не зная того, в тот роковой вечер в вечность? Ребенок, ко дню рождения которого поначалу готовились, а потом странным, даже чудовищным образом отметили? Или в тот день слилось воедино, в нечто большое и цельное, множество несущественных мелочей? Даже сейчас, по прошествии стольких лет, мне сложно ответить.

Гора источников, разнообразных по форме и сути, проанализированных умелым, обученным ремеслу историка разумом, не привела меня к истине, к знанию, лишенному сомнений и тумана неясности. Одно понятно: семья, с которой я столкнулся, и которая безвозвратно изменила мою жизнь, словно вобрала в себя поколение, желавшее быть абсолютно другим, но в итоге сравнявшееся со всеми прочими, попав в колесо бытия, которое, двигаясь вперед, неизбежно возвращается в свое начало.

Ну а я… Я исчезну, как и все вы, сколько бы вас ни было, читающих меня. Исчезнут и те, кто прочитает вас. И пусть сани мои не выстелют соболями и за ними не двинется толпа скорбящего народа, и пусть записки эти не станут поучением потомкам – их нет – но нельзя не оставить ничего после себя, хотя бы на краткий промежуток времени обозначить свое «здесь и сейчас» присутствие. Это позволительная любому человеку слабость, которой я, прося прощения за все, уступаю, повторяя путь многих бывших до меня и многих будущих впредь, сохраняя вслед за другим величеством благожелательность, как благожелателен и тот, кто отпускает меня⁶.

Глава 1. Беглецы

Камневы переехали в Старцево из Москвы в 2004-м. И спустя девять лет, к моменту моего появления в тех краях, они уже считались старожилами. Местные, правда, использовали другое выражение, с их точки зрения, гораздо более точно характеризующее и семью, и сам факт её переезда из столицы в место, забытое богом не недавно, а прямо с седьмого дня. Еще при разгрузке вещей на мой вопрос, кто живет на острове, сосед-алкаш Гришка, ни секунды не думая, ответил:

– Там? Еб… ые…

Как оказалось, ответ его не был абстинентной импровизацией, это было сложившееся и почти единогласное мнение большинства. Тогда я не обратил особого внимания на это утверждение. Поглощенный своим побегом из столицы от семьи и карьеры, пусть и в узких кругах, но всемирно известный профессор нескольких крупнейших вузов страны, член-корреспондент Академии наук, заведующий и председатель бесчисленных, в том числе и зарубежных обществ и кафедр, шестидесятилетний домохозяин, муж и отец не думал в тот момент ни о ком и ни о чем.

Решив начать жизнь с чистого листа, я, как мне тогда показалось, оставил прошлое в прошлом. Это было несложно. Прошлое не попыталось меня удержать и не спешило искать. На все перечисленные места и статусы оказалось так много охотников, что обо мне забыли так быстро, как я не мог и пожелать. Искала меня одна лишь дочь и нашла годом позже. Только кому от этого стало лучше?

Тогда же, к третьему дню, управившись с переездными делами, – бюрократия всюду – я отправился-таки в лес, чтобы дать наконец волю своей нудистской музыкальности. Мечта ходить голым по лесу и вообще где бы то ни было преследовала меня со студенческих лет. Долгое время она находила выход лишь изредка и преимущественно в зарубежных поездках, а хотелось постоянства. Что до музыки, аккордеон, а позднее и бандонеон были моими спутниками с четырёх лет. Я даже выбирал, кем быть – историком или музыкантом. Третье увлечение – живопись – в практическом смысле быстро сошло на нет, оставив на всю жизнь горечь сожаления. Я превосходно видел, но вот руки так и не смогли ответить глазам взаимностью. А вот с музыкой все сошлось: абсолютный слух совпал с пальцами, и назвать меня «профессионалом» можно даже сейчас, когда я не брал инструмент в руки уже больше десяти лет, пусть, наверное, и с определенными оговорками.

В тот же год я мог позволить себе взяться даже за барокко и плотно сидел на Пахельбеле, с «Чаконы фа минор» которого я, углубившись в лес на полкилометра, и планировал начать свой концерт ни для кого. Но очень скоро у меня появились слушатели. Обнаженность исполнителя была примечена комарами и мошкой, обычными для лета-весны в той местности. Масштаб угрозы я, находясь дома, в привезенной из столицы бане-бочке, значительно недооценил. По мере углубления в лес незваные слушатели не просто мешали, а грозили сорвать концерт.

Пришлось вернуться на берег и разместиться прямо за бочкой, на широком дубовом пне для рубки дров, окутавшись легким дымком незатушенного с ночи костра. Чакона шла своим чередом и я, часто вдохновенно и благоговейно закрывая глаза, – ноты не требовались – музыкант помнил чакону наизусть – только в финале произведения обнаружил напротив себя молодую пару, держащуюся за руки, которая внимательно и со знанием дела слушала, и потому у меня было время, чтобы не только закончить партию, но и в свою очередь внимательно рассмотреть неожиданных зрителей.

Она. Слегка за тридцать. Весь облик её при первом же взгляде я охарактеризовал как «хрупкая нежность». Боттичелли и его прозелиты нашли бы в ней модель и музу. Тонкие, уже испорченные то ли возрастом, то ли небрежным отношением к себе черты лица. То же, но еще в большей степени, касалось рук. Они были разбиты работой, так не вязавшейся с хрупкостью, которую лишний раз подчёркивал джинсовый комбинезон, слегка висевший на женщине, как позже выяснилось, намерено – её нынешняя работа требовала свободы движений.

Он – очкарик. Ровесник или чуть старше. Будучи на полголовы выше своей спутницы, он обманчиво казался на фоне нее богатырём. О таких в спортзале говорят «дрыщ». Лицо, причёска ершиком – ничем не примечательные. Только глаза смотрели, будто бы всматриваясь, словно ища в собеседнике какую-то тайну, быть может, неведомую ему самому. Одежда – рубашка в чёрно-серую клетку, местами испачканная, и рабочие джинсы с многочисленными карманами – ему не шла. Он так и виделся мне в чем-то брендово-офисном, а эту «деревенщину», казалось, надел совсем случайно.

Первое, что я заметил, открыв глаза, – их ноги. Оба были босы. То ли в спешке забыли обуться, то ли ходили так всегда. Тогда я не понял причину. Позже оказалось, что обе мои догадки были верны. По своему острову все Камневы в теплый сезон ходили преимущественно босиком и обувались, только выбираясь на большую землю. В то утро я нарушил их алгоритм. Боясь, что бандонеон замолчит так же неожиданно, как и возник, они, не теряя ни секунды, прыгнули в лодку и потому пришли ко мне по-домашнему, как есть.

Выжав на положенную длину финальную ноту, я уставился на них, не зная, что сказать. Слушатели тоже некоторое время молчали, не сводя с меня восхищенных глаз, после чего расцепили руки и дружно захлопали. Я встал и только тут вспомнил, что из одежды на мне исключительно бандонеон, оказавшийся при смене положения тела как раз в нужном месте. Я встал, чтобы поклониться, но в итоге лишь чуть наклонил голову, боясь нарушить сложившееся между телом и бандонеоном равновесие. Слушательница в ответ на кивок шагнула вперед и протянула руку.

– Даниэла. Можно Даня.

Я начал было высвобождать правую ладонь из петли, но инструмент, лишившись поддержки, предательски пополз вниз, и мне пришлось вернуть кисть на место. Даня вежливо улыбнулась, убрала протянутую руку и отступила назад. Ее спутник, уже приготовивший руку к рукопожатию, мгновенно оценил ситуацию и ограничился словами:

– Федор. Федя.

Я вторично кивнул и представился:

– Лев.

И зачем-то, скорее по преподской привычке, добавил:

– Платоныч.

Тогда я даже подумать не мог, что имени в итоге не останется, и для всех в округе, даже для детей, я буду известен только по отчеству. Произнесенное трижды «очень приятно» слилось в единое целое, после чего снова наступила тишина. Она висела до тех пор, пока Федя, переглянувшись с Даней, не прервал молчание неожиданным, в финале почти панибратским:

– Сыграйте танго. Можете? А, Платоныч?

Постепенно раскрывая для себя историю их семьи, я узнал, что впервые увиделись они на одной столичной милонге⁷, однако при первой встрече… не заметили друг друга. Одна Бьяджи-танда⁸, и никакого желания продолжать. Ни единой зацепки. Ни намека на сладкий ужас в груди. Кабесео⁹ оказалось изящной обманкой. Первый взгляд – не первым.

Настоящее знакомство произошло спустя полгода в фойе театра. Он был в пиджаке и джинсах, она – в красном брючном костюме (сохранилось фото). В ожидании «Трех сестер» они одновременно взяли зеленое яблоко – последнее в блюде, выставленном для гостей на древнем, позапрошлого века буфете. Федя уступил. Даня взяла плод, откусила кусочек и, чуть помедлив, передала яблоко Феде. Он взял и тоже откусил. Откусил как попало, не ища свободного места, и вернул Дане. Она повторила его жест: откусила не глядя.

О милонге они в тот момент не вспомнили. Танец напомнил о себе позже. Но не для раскаяния. Для саркастической улыбки. А тогда… Тогда был спектакль. Была декорация – березовый лес, связавший сестер в триликое целое. Была нудность первого акта, после которого ушли соседи Дани, а позади Феди кто-то шумно через голову снял свитер. Было тихое Иринино «в Москву», которое они, как признались мне, повторяли чуть ли не каждый день все эти годы в сказочно-дремучей глуши. В антракте был яблочный пирог со смородиновым вареньем. Даня много раз делала похожий, но слаще того ей так и не довелось испечь. Было почти церковное величие второго акта, так что обоим стало мучительно жалко тех, кто покинул зрительный зал до срока. Была последняя просьба Тузенбаха: сварить кофе. Все Камневы говорили «сварить барону» и отчего-то дружно смеялись. И, наконец, было главное: бесконечно-прекрасное, мудрое и наивное Ольгино «если бы знать, если бы знать…»

Предав однажды, танго в тот же вечер вернулось. И связало их окончательно. Обманув их первый взгляд, оно больше не расставалось с ними. Едва оказавшись за дверьми театра, они не смогли удержаться; тот двор-сад перед театром и некошеный дворик у дома-бочки голого бандонеониста разделяло без малого тринадцать лет, но все эти годы, как бы не менялась жизнь, тот по-настоящему первый танец будто повторялся снова и снова.

А я в то утро даже и не поинтересовался, почему вот так сразу после Пахельбеля танго. Не поинтересовался: «Ничего, что я голый?» Не поинтересовался, что делают в глуши люди, которые танцуют так, что позавидовали бы маэстро-латиносы. Не поинтересовался… В тот момент я видел двух влюбленных, босых, немного грязных и неприятно пахнущих, – они прибежали-приплыли ко мне тогда с уборки навоза – танцующих будто в последний раз. Они так вкладывались в каждое движение, что даже банальная «плитка»¹⁰ показалась мне верхом прекрасного и совершенного. Я и сам не мог остановиться, впервые за долгое время импровизируя на тему слышанного мной лишь однажды Soledad Пьяццоллы¹¹. А когда наконец музыкант замер, тяжело дыша и дымясь в испарине, они, покачиваясь из стороны в сторону, все никак не могли разорвать глубокого, ближе некуда, объятья.

И все закрутилось. В три часа дня за мной по договоренности на двухместном каяке приехал Герман. Старший сын. На одноместной байдарке его сопровождала сестра, Валя. Двойняшки. Подростки были схожи тонкими чертами лица, унаследованными от матери, но предельно различались по характеру. Серьезный, не по возрасту логичный и рассудительный Герман. Конечно, как и отец, очкарик. И Валя, которая больше пела, чем говорила, не ходила, а пританцовывала. Валя к тому же, в отличие от брюнета Германа, – отцовская кровь – была блондинкой. Не просто русый, как у матери, а неистовый, как яркая солома, цвет ее волос волновал и притягивал. В них была особая магия. Лишь однажды случайно коснувшись их – Валя, пробегая мимо, встряхнула головой – я смею утверждать, что ничего более нежно-шелковистого мир не создал и никогда не создаст.