Читать книгу: «Литера «Тау»», страница 6

Хельмар снова засмеялся.

Ощутив что-то, Ваня посмотрел на дверь. Изнутри, начиная от щелей, она уже покрылась инеем, и страшно было подумать о том, какая температура царит на лестнице.

– Этот ваш полтергейст становится все наглее, – заметил доктор Мерц, обхватывая себя за локти. Он уже понял, что мобильник здесь не ловит, закончил комплекс отжиманий, приседаний и опять немного согрелся. Но все равно мерз.

– Простите.

– Ансгар Фридрихович, а помните, как тот человек, за которым пришли эксгуманты – он покаялся, и они ушли. Может быть, если и Хельмар покается, мстители тоже уйдут? Я бы очень хотел.

– Чего?

– Чтобы он покаялся. Ведь эта сволочь, – Ваня неприязненно покосился на Хельмара, – могла и моего деда в свое время репрессировать! И прадеда.

– Тот человек был живым, – сказал Ансгар. – А Хельмар – это как старый за́мок с привидениями. Все, что могло в нем покаяться, он уже потерял.

– Как вы думаете, – Ваня явно увлекся осуждением Хельмара, – что этот палач сейчас ощущает? Ведь рано или поздно приходят за каждым!

Ансгар с Хельмаром переглянулись.

– Почему бы ему не ощутить отчаяние? – кисло предположил Ансгар Фридрихович, растирая онемевшие руки. – Я, например, его очень неплохо ощущаю.

Вспомнилось, как в пору его студенчества принесли им в морг замерзший труп и положили на стол – размораживать. Труп был твердый, свернувшийся и сильно грохотал, когда его перекатывали. Ансгар тогда смотрел на него довольно равнодушно. Явно не предвидя собственную участь.

– У вас тут окна открываются? – спросил он.

– Да. Но мстители не позволят вам выйти, – сказал Хельмар. – Они хотят похоронить вас со мной. Им все равно. Когда мстят – всегда все равно. Жажда мести запускается поиском справедливости, но потом теряет этот мотив.

– Scheisse.

– А вот смотрите, Ансгар Фридрихович, – сказал Ваня, – у меня есть зажигалка. Может, мы вселим этих полтергейстов в различные тела, которые закопаны в парке? Ну, собак там каких-нибудь, белок… каких-нибудь пропавших без вести людей?

– Это надо делать в тепле, – Ансгар подтащил поближе ковер и снова принялся отжиматься от пола. – При таком морозе я не выдержу транса и вернусь в свое тело, когда оно уже станет непригодно к возвращению.

…Через пару часов к возвращению стал непригоден весь мир. Ансгар снял с Ивана рубашку (мертвому все равно), надел поверх куртки и размышлял, не снять ли пиджак с Хельмара. Мешала мысль о наличии в старых и пыльных предметах одежды обязательных жуков. И вообще было противно брать пиджак у трупа с такой биографией. С другой стороны – какие могут быть жуки при таком морозе. И приходится мучиться такими вот сомнениями, потому что больше у него ничего нет, а силы, которые можно было бы потратить на согревание, остались лишь на то, чтобы сидеть и молотить каблуком по желтой обшарпанной тумбочке образца семидесятых годов развитого социализма.

Иван сидел на другой желтой тумбочке, с отломанной дверцей, стоявшей впритык к первой, и что-то говорил, кажется, о книгах, но Ансгар уже с большим трудом понимал смысл его речи. Он на своей тумбочке, поскольку был еще живым, медленно замерзал.

Чтобы отвлечься, он заставил себя вникнуть в Ванин рассказ о сверхпроводимости и сверххрупкости, которые непременно помогут ему разбить стены, когда температура понизится еще на пару градусов, что он все посчитал, надо только немного выждать пусть пока Ансгар Фридрихович не замерзает. Ваня даже показал, как это может произойти и взмахнул рукой.

Что-то прозрачное просыпалось ему на колени. Хрупкое, и, если судить по виду, колючее.

– Что это? – спросил Ансгар, взяв уже почти потерявшей чувствительность рукой один кусочек и рассматривая его.

Ваня провел пальцем по шее и подцепил пробку за веревочку.

– Моя пробирка со святой водой, – отрапортовал он. – Замерзла и лопнула.

– Дерьмо. Если я тут умру, постарайся добыть себе новую.

– Вы не умрете. Можно разжечь костер, нагреть Хельмара. Он развоплотится, мстители заберут в ад астральную проекцию его тела, и мы согреемся.

– Я – уже вряд ли.

Задумчивый Хельмар мягко ходил вокруг регистрационной стойки, с сожалением рассматривал свои руки и никак не развоплощался.

– Они все еще не позволяют мне, – сказал он, наконец.

Чуть подальше стояли мстители. Ансгар видел их уже без всякого транса, и сам уже находясь на грани двух миров; стоило только немного прикрыть глаза и мысленно погрузить комнату в туман. Они появлялись в сознании – белые, оборванные люди с глазами, замотанными через голову слоями марли.

– Вы что, любили вырезать им глаза, полковник Хельмар?

– Нет. Но с завязанными глазами им лучше виден мой страх – я всегда боялся, что они меня узнают. Иррациональный страх.

Ансгар прикрыл глаза и увидел, что мстители подступили ближе. Наверно, потому, что страх испытывал не только Хельмар. Ансгар тоже. Он понимал, что замерзает, и что боялся бы куда больше, если бы не так замерз. Что нужно взять табурет, выбить стекло, выбить дверь, прыгнуть вниз с третьего этажа, на голые ветви полусонных осенних кустов, сломать себе что-нибудь, но выжить, уйти с потерями, но живым… однако силы закончились. Остался только пыльный, поганый ужас. Сейчас он встанет. Сейчас.

– Ваня, разожги костер. Пожарим Хельмара.

– Зажигалка не работает, Ансгар Фридрихович. Они нагадили нам в зажигалку.

– Чертов Витольд.

…И вот он уже не в библиотеке, а в сером городском дворе с почерневшими от неуюта частными домиками и комьями лошадиного навоза на обочинах.

– У Витьки вчера мамку в жандармерию спровадили! Что, Витька, съел?

Что-то в этом роде кричит высокий подросток в форме гимназиста с блестящими пуговицами. Рядом с ним еще два таких же паренька в форме. Они смеются и кидаются комьями земли.

Витька – бледный мальчик с тонкими руками, в драных штанах, картузе и свежей, но не по росту клетчатой рубашке, сидит крыльце и держит в руках холщовую сумку. На заборе поодаль нахохлившись, сидит галчонок, расклевывая кусочек хлеба. Никто, кроме сверстников, не смотрит на них.

– А ну геть отседова! – кричит дворник по кличке «Татарин», подметающий уже года три как «поплывшую» брусчатку двора.

– Чего, малец, сидишь? – спрашивает он, подходя к крыльцу.

Подростки пятятся, потом уходят.

– Мамку жду.

– Она не скоро вернется.

– Она ни в чем не виновата.

– Ты виноват и она виновата, – зашептал сторож, оглядываясь. – Фатера ваша виновата. Понравилась кому. Купец до жандарма мзду отнес, я видал. Тебя в заведение заберут. Ты им кажи – нет! Не выйдет по ихнему! Бери что есть дорогое, приходи ко мне. Сыном назову, учить буду.

Витька подумал, покачал ногой.

– А мамка как же?

– Отуда ей не сможешь помочь. От меня – сможешь. Мамка твоя не просто нэ, женщина. Нэ варун-квэ. Волшебница.

– Врешь, дядя. Я дома жить буду, мамку ждать. Мормон сказал, скоро отпустят.

Пыль, лепестки вишневых деревьев, окно, занавешенное старым одеялом. Витька лежит на кровати из старых книг, накрытый тряпками и шкурой, смотрит на огонь керосиновой лампы.

– Я еще фотографию папки забрал, – говорит он, уже почти засыпая. – Я не говорил тебе. Она за сундуком. Потеряешь – убью, а потом подниму снова. Хоть ты и варун-квэ. Я тоже варун-квэ. Я шаман, и сильнее тебя. Вчера лабазника дети мою галку убили. Я, как ты говорил, заснул для нее, тень на хлеб подманил. И сегодня она Рыжему Семену лоб разбила. Могу галку воскресить, могу – человека, даже если они – сорумпатум хотпа. А Бог меня за это точно не высечет?

– Спи, пыг хортхан, – усмехается с сундука дворник, сощурившись. – Не высечет. У него другие дела есть. Много не знаешь еще, семечка варун-квэ. Ты еще не тростник. Завтра кошку поднимать пойдем.

*

Холод. Все в снегу, по снегу бредет старушка с узелком. Останавливается, что-то спрашивает у молодой матери, выгуливающей замотанного по самые глаза карапуза.

Бредет дальше. Мимо посеревших домов, мимо закопченных стен, кое-где забитых досками окон. Кажется, вечность бредет.

Вот, рассматривает неприметную дверь. Стучит. Стук выходит негромко, и женщина разматывает руку, стучит костяшками двух пальцев. Соседних двух у нее наполовину нет, и потеряны они давно – шрамы уже побелели.

На этот раз получается громче, и она слышит шаги. Щелкает засов, приоткрывается дверь. В щель выглядывает высокий подросток – старый шерстяной бушлат, тонкие, обветренные руки.

– Здравствуйте, – говорит он ломающимся голосом. – Что вам…

– Витя? – тихо, почти неслышно говорит женщина.

– Мама!

Подросток хватает старушку, вводит в комнату, чтобы получше рассмотреть. Ее лицо неподвижно, только глаза – живые, блестящие. Светло-голубые.

– Я говорил, она придет, варун-квэ. Шесть смертей ты отвел, а седьмая придет нескоро.

Об ноги вошедшей трется полосатая кошка с комосом вместо глаз, щурится. Личная кошка варун-квэ Витольда Венглера.

…

Много зим, много весен, много лепестков вишни. Война, революция, снова война.

Человек, по виду уже начавший стареть, в дверном проеме. Руки только развязаны.

– За антисоветскую деятельность… именем Союза Советских Социалистических Республик… к высшей мере наказания – расстрелу!

Или что-то в этом роде. Точно не разобрать – время искажает все.

…Утро, метель, человек с военной выправкой у выщербленной стенки. Вот и закончилась карьера флибустьера, говорят. Сначала в охранке, потом в ЧК. Только как веревочка не вейся, а кончик-то вот он.

Двое в форме не торопятся, разговаривают. Смертнику холодно, на улице минус двадцать, а на нем только длинная белая рубаха без единой пуговицы.

– Ну давайте уже! – кричит он.

– Отдыхай, – кричат ему. – Насмерть не замерзнешь! Не успеешь.

Минут через десять подходят еще двое солдат. Смертник снова начинает ругаться, и солдаты вскидывают винтовки.

Нестройные выстрелы, дым над заснеженным двориком. В открытое окно вытряхивают истрепанную рогожу. Галки срываются с кирпичного карниза, делают круг высоко над дымным столбом.

Человек лежит у стены, его глаза открыты, в них отражается тонкая береза с плакучими ветвями, растущая из стены. Кровь течет слабо – слишком холодно. Кто-то подходит, машет широким железным ножом – неровным, выкованным вручную, но очень острым. Человек умирает, взметнув снежинки.

Разные культуры по-разному относятся к смерти, и, если тебе приходится умирать, не омрачай свои последние мысли обидой.

Тело по вечеру грузят на дрожки, вместе с еще тремя, накрывают задубевшей рогожей. К ночи вывозят за город.

За телегой, словно привязанная, бежит уже пятнистая кошка с глубоким космосом вместо глаз.

*

Рассвет. Пустошь затянута дымкой метели, и снег так глубок, что из сугробов торчат только верхушки вейника.

Высокий человек в шинели и кроличьей серой шапке медленно ступает сквозь сугробы, стараясь попадать в собственные следы. На плече у него холщовая сумка, вся в потеках от свечей.

В двадцати шагах за ним идет мертвец в серых лохмотьях. Ему не нужно выбирать, куда наступить, он силен, словно ледокол. В ободранных почти до кости пальцах у него – маленькая белая пуговица, и снег вокруг него идет волнами, будто не снег это, а вода.

Они уходят все дальше, а наблюдатель остается в центе сумрачной пустоши, не имеющей краев и, уже не пытаясь сдвинуться с места, тонет в холодном, обжигающе-холодном снегу.

Я убил тень Витольда. Вот за что.

*

– Ээээй! Эй, господин Мерц! Ваня! Вы здесь?

Ансгар сначала даже не понял, что это ему. И что это за окном.

Он приоткрыл глаза. Ваня уже сделал несколько шагов, отделяющих его от синего прямоугольника ночи, мерцающей за стеклом. Скрипнули заледенелые паркетины. Круглый источник света снизу дрожал на потолке. Из-за него тень Ивана расплывалась и рывками ползала по стеллажам.

– Там какой-то человек, Ансгар Фридрихович, – сказал он. – Вроде бы лохматый. С коробочкой и фонариком.

– И чем он нам поможет? – прошептал Ансгар. В коробке пуговица, подумал он. Вторая – у Хельмара. Конечно нет, дурацкие мысли.

– Мы здесь! – крикнул Ваня.

– Откройте мне! – крикнули снизу. – А то молоток примерз. У меня дело к Мерцу.

– Изнутри тоже все примерзло! Мы тут в плену.

– Блин. Что, совсем все плохо?

– Плохо.

– Звать пожарку, чтобы вас вытащили через окно? Нет, мобильник не ловит… Я сейчас!

– Нет! Подождите!

Мстители.

Внезапно Ваня ощутил, как давление, которое он испытывал последние часы, пропало. Изморозь на стенах потускнела, словно для нее ускорилось время, и начала превращаться в капли. Ледяная сосулька на пробке, висящая теперь у него на шее, закапала на пол.

Ваня вгляделся в темноту. Хельмар куда-то пропал, но было слышно, как он ходит между стеллажей, видимо, еще не развоплотившись.

– Мстители оставили нас, – сказал он, появляясь и подходя к Ансгару. – Что-то их отвлекло. Что-то более сильное, чем я.

– Возьмите его, – он кивнул Ивану на Ансгара, – и уходите. Я помогу открыть дверь. Я еще могу это делать. Скоро не смогу.

Ваня помог окоченевшему Ансгару подняться.

– Пусти, – вяло вырвался тот. – Я сам. Только дай руку. И кинь Арколу ключ, пусть подгонит сюда мою машину.

*

Дверь, мокрая, словно в испарине, отворилась с треском. За ней, словно ангел, стоял лохматый Аркол с фонариком, светя им себе под ноги.

– Мне сказали, вы здесь. Привет, Хельмар. У меня дело, срочное.

Ансгар и Ваня вышли.

– Ансгар, – позвал Хельмар.

– Да?

Доктор Мерц с трудом обернулся.

– Прощайте, – сказал Хельмар. – Я хочу, чтобы вы знали – я не хотел вселяться в полковника. Но на пустоши больше не было ни души. Только моя.

И, отвернувшись, сгинул в темноте прихожей.

– Судьба человека, – вздохнул Ваня. – Про этого Хельмара можно книгу писать. Ну, про его лучшую часть.

– Как вы? – спросил Аркол, повернувшись к Ансгару.

– Плохо, – ответил тот. – Башка очень болит, наверное, от холода. Поехали домой.

– Кажется, я пару раз поцарапал вашу тачку об кусты, – виновато сказал Аркол, отдавая Ивану ключ.

– Не важно, – хрипло сказал Ансгар.

Устроившись на заднем сиденьи, Аркол прижал к себе коробку.

– Зачем ты пришел, Аркол? – спросил Ансгар. – Что-то все-таки случилось? Что в коробке?

В голосе его не чувствовалось никакого интереса – только воля.

– Там… просто мощи. Мы ж некроманты с вами, господин Мерц. Вот я и привез вам мощи. Косточки.

Ансгар понял, что Аркол, осуществивший не самый простой поиск нужного ему человека, теперь оробел. Чувствовалось в его голосе некое желание отойти подальше. Но в тоже время слышалась и решимость. Как будто для того, чтобы прийти к Мерцу, ему понадобилось не только узнать, где он, но и многим поступиться.

– Если бы ты только что не спас мне остатки здоровья, я бы выгнал тебя к чертям с этими косточками.

*

– Ансгар Фридрихович, я хочу нарушить Кодекс.

Аркол стоял возле стола, придерживая одной рукой свою коробку – длинную деревянную, антикварного вида, разрисованную длинным инвентарным номером.

– Сядь, Аркадий Борисович – доктор Мерц кивнул на стул. – Вот именно сейчас, да? Неделю подождать, конечно, нельзя было.

Ансгар, отогревшийся в ванне, но еще слабый, закутанный в халат и плед, размещался на диване, разглядывая свои обмороженные руки, покрытые красными, белыми и даже оранжевыми пятнами.

– Время сошло с ума, – упрямо наклонив голову, объяснял Аркол. – Люди думают, что все, что они говорят – это только слова. К Учредителям каждый день ломятся сатанисты – не по одному, заметьте, а целыми организациями. Реально предлагают вызвать. Типа, они умеют. Массовое сумасшествие. Вы думаете, это легко терпеть? Они полные идиоты!

– И что вы желаете им помочь? – ехидно поинтересовался Ансгар. – Нарушить Кодекс и вызвать армию зомби с запрещенной биографией? Вроде в прошлый раз вы все хотели именно этого. Вынужден вас разочаровать – сегодня, ценой своего здоровья я выяснил, что это не только не рекомендуется, но и не получится.

Аркол покачал головой, даже не полюбопытствовав, почему не получится. Его вид внушал Ансгару все большую тревогу.

– На этот раз – нет. Вы…

– Давай на «ты». У нас конфиденциальный разговор, во время которого я не хочу себя сдерживать, если мне, например, захочется обложить тебя х… всеми словами, которые у меня накопились за время знакомства с этой вашей обителью знаний. Почему твоя коробка отвлекла на себя Хельмаровских мстителей? Зачем ты пришел ко мне? За помощью в нарушении Кодекса?

– Про мстителей я ничего не знаю. Эту коробку я достал с большим трудом. Вернее, мне достали. Потому что сделать это хочу не только я.

– Так кто же там?

– Тот, кого запрещено поднимать. Исторический деятель. Инквизиция, если она существует, хочет смешать эпохи, чтобы предотвратить войну.

– Это не в человеческих силах, Аркол, – сказал доктор Мерц. – И тем более не в силах мертвеца. Воспоминания мало что могут.

– Даже если это воспоминания о войне?

Ансгар пожал плечами.

– Не знаю. Мне кажется, это должны быть воспоминания живых, а не мертвых.

– В любом случае… я не знаю, что со мной будет после наказания, а вы – единственный человек, которому можно доверить… заботу о об этом, – он ткнул в коробочку.

– Я должен буду управлять исторической личностью, которая, к тому же, не будет поднята мной и не сочтет нужным меня слушаться? Гениально, что тут сказать.

Аркол начал терять терпение.

– Блин, Ансгар… Я прекрасно знаю, что ты лучше удавишься, нежели нарушишь хоть какой-нибудь запрет, даже самый фиговый! Я тебя об этом и не прошу. Нарушу сам. И понесу наказание. Но ты – единственный, кто сможет объяснить моему воскрешенному, куда он попал. Я прошу лишь об этом.

– Если ты собрался воскрешать запретного покойника, то я уничтожу его как только увижу. По крайней мере, из квартиры его не выпущу точно.

– Ты его не уничтожишь, – теперь Аркол, бледнея, смотрел прямо в глаза доктору Мерцу. – Ты покажешь его людям. И людей – ему.

*

Кошка Лобачевского вспрыгнула на стол, понюхала коробку и принялась ее старательно закапывать.

Ансгар забыл, что устал. Повысил голос.

– Не сходи, пожалуйста, с ума, или что там у тебя вместо него! Объясняю для полных кретинов: твоя жертва будет напрасной. Никто ее не поймет. Это не сработает. Зачем впустую лишаться половины рабочих хитов, которых у тебя и так немного?

В дверь робко позвонили. Ансгар услышал, как Ваня пошел открывать. Все-таки хорошо, когда у тебя есть фамилиар – ему достается огромная часть груза мировой суеты.

– Я не боюсь! – Аркол почти кричал, заглушив дверной звонок. – Я не такой трус как ты, который даже женщину иметь боится! Я не…

Ансгар понял, что суеты не избежать, даже не смотря на фамилиара. Когда-то он не знал, что нужно делать в таких ситуациях, но к двадцати годам выучил. Он медленно поднялся, вытащил руку из складок халата, метнул ее к горлу Аркола и ухватил того за воротник рубашки.

– Ты прекрасно знаешь, – прошипел он, – что я могу иметь, как ты выразился, кого угодно – женщину, тебя, Аркол, и даже самого дьявола! Иначе я не был бы тем, кто я есть. Только каждый из нас знает, что Серая Ткань дается на что-нибудь одно – либо летать, либо поле пахать. Я вот предпочел себе крылья, а вы как хотите. Рано или поздно мне придется от этих крыльев отказаться, но я надеюсь, время у меня еще есть. И, на твоем месте, придя просить о помощи – проси, продолжай – а не устраивай истерик. Я хочу знать, с кем мне предстоит работать.

Отпустив Аркола, Ансгар отступил. Садясь обратно на диван, неловко споткнулся. «Кто бы мог подумать, что визит в библиотеку способен так подорвать здоровье», – пробежала у него посторонняя мысль. Интересно, растаял ли Хельмар.

Аркол поправил ворот и прокашлялся.

– Ладно, извини, – сказал он непримиримо. – Но ты ведь не хочешь мне помогать.

– Что в коробке?

Доктор Мерц смотрел тяжелым взглядом.

– Мощи.

– Ну. Продолжай. Кто-нибудь святой?

– Угу. Святой Ансгар, – выдохнул Аркол мечтательно, но тут же строго добавил: – Шучу.

– Не смешно, – взгляд доктора Мерца не стал легче.

– Обещай, что ты поможешь ему.

– Я, черт возьми, не знаю, кто он такой!

– Знаешь. Его знают все. Для того, чтобы я принес его сюда, подвергли себя опасности восемь человек. Не так-то легко было добыть его из секретных хранилищ. Но это, несомненно, он. Инквизиция, если она существует, помогла мне.

– Первый раз слышу, чтобы инквизиция, если она существует, кому-нибудь помогала, – сказал Ансгар. – Значит, действовать я буду в ее интересах, что…

– В своих. Я-то подниму его и пойду отбывать наказание.

– А я что?

– Поговори с ним. Покажи ему все. Расскажи. Ты, когда его увидишь… ты поймешь, что делать.

Ансгар устало опустился на диван.

– Дай сюда коробку.

Аркол повиновался.

Ансгар некоторое время держал антикварный раритет на коленях, положив сверху руки.

– Там мертвый осколок, – прошептал он. – Обгорелый кусок правой височной кости с дыркой. Такая штука может принадлежать шести доступным тебе деятелям с запретной биографией, из которых я могу быть нужен только одному. Исключительно в качестве переводчика.

Ансгар вернул коробку.

– Работа вполне для тебя. Ты можешь воскрешать людей в пределах века. Но, если бы добыть его не было так трудно, я бы решил, что это эксперимент надо мной, потому что это – последний человек на свете, с которым я хотел бы говорить. Даже с мертвым. Это слишком тяжелый образ. Для меня.

– Я, – Аркол смутился, – понимаю.

– Вряд ли.

– Слушай, но ведь это… совсем уже не твоя история! Кроме того, сейчас все говорят – нет национальных барьеров, самосознания там этого… мы все – граждане мира. Что было, то прошло. Каждый разумный человек это понимает. А мы хотим вразумить неразумных.

– Как разумный человек я это тоже, безусловно, понимаю. Но когда я его увижу, меня захлестнут эмоции. И я за себя не ручаюсь.

Аркол хмыкнул.

– Ребята говорят, у вас всего две эмоции – вредность и занудный перфекционизм.

– Хотел бы я, чтобы это было так.

– А это не так?

– Нет. Эмоций у меня несколько больше. Просто со всеми остальными, если они появляются, я очень плохо справляюсь. Поэтому предпочитаю их избегать.

– Я думал, если человек это осознает…

– Человек это осознает, – признался Ансгар. – И потом ему бывает очень стыдно. Ведь у прочих людей есть огорчения и радости. А у этого человека на их месте гнев и эйфория.

Аркол поежился.

– Я не знал.

– Ты и сейчас вряд ли поймешь. С этим надо жить.

На этот раз постучали в дверь комнаты. Гость, кем бы он ни был, приближался.

– Простите, – сказал Ваня, просовывая голову в щель, – там господин Свибович. Он извиняется, что подслушивал.

Ансгар не успел ничего сказать, как дверь отворилась шире и голос с мягким акцентом учтиво произнес:

– Добрый вечер. Извините за поздний визит, но я слышал такое, о чем вряд ли пожалею. Особенно мне понравилось про дьявола, – закончил гость с улыбкой, смущенно приглаживая ладонью зачесанные назад почти седые волосы. – Я должен был прилететь завтра. Но рейс перенесли. Я хотел попроситься на ночлег, звонил, но вы все были недоступны.

– Приветствую вас в России, – сказал Ансгар. – Значит, вы тоже в курсе затеи нашего коллеги?

Зоран шагнул в комнату.

– Я думаю, – сказал он, – мы скоро все узнаем. После того, как наш юноша отзанимается своим фаталистическим хулиганством.

– Это хулиганство инквизиции, – пробормотал Ансгар подавив зевок, – если она… на такое вообще способна. Ваня, позаботься о гостях. Я, пожалуй, пойду спать.

Ваня, приложив палец к губам, подозвал к себе двух оккультистов.

– Идемте, – церемонно кивнул он оставшимся. – Оставьте его. У него сегодня был библиотечный день, а это не так-то легко с его здоровьем. Я выделю вам помещение – и для сна, и для этого… прости, господи, ритуала.

*

Несмотря на обещание полностью выпасть из реальности, доктор Мерц пробудился перед рассветом.

В доме было тихо – не тикали часы, не капала вода, не кричали за окном вороны. Да и инквизиция, если она существует, не ломилась в двери и не требовала выдать ей оккультиста Аркадия Борисовича Коломейцева, зверски нарушившего Кодекс, воскресив к вящему посрамлению патриотического менталитета целого Адольфа Гитлера.

Доктор Мерц не думал, что пошлый гротеск, задуманный Арколом, будучи применен к народным массам, реализует себя именно как пошлый гротеск. Нет. Имея сомнительное удовольствие каждый месяц наблюдать за своим окном митинги и демонстрации, он был уверен, что и Гитлера, и Геббельса, и кого угодно вообще гулявшие внизу пассионарные массы воспримут исключительно всерьез. А если раздать им по бензопиле и послать захватывать Монголию, то они с энтузиазмом распилят пустыню Гоби.

Теперь он ощущал даже некоторую радость из-за того, что всю эту пошлятину первый раз обязали делать кого-то другого, и ему, Ансгару, не нужно напрягаться.

Он снова заснул, и теперь уже во сне увидел за своей входной дверью троих людей в капюшонах.

– Нам нужен Коломейцев Аркадий Борисович, – сказали они.

Аркол вышел. Бледный, легкий и тихий, куда более хрупкий, чем наяву. Ансгар даже сочувствовал бы ему, если б не странная отрешенность, с которой люди часто относятся к событиям в собственных снах.

А воскрешенный в его сне сидел на краю стула наклонившись и запустив серую руку в абсолютно седые волосы, разбросанные по плечам. Седоватый пучок надо лбом доставал ему до запястья.

Интересно, помнит ли он свое имя, многократно проклятое всем миром, кроме самых отдаленных африканских племен? И что он вообще помнит? Осознает ли он, что символизирует целых два укора совести личный – потому что похож на Витольда Венглера вот так, с этой точки – и, если можно так выразиться, национальный, о существовании которого господин Мерц до вчерашнего дня даже не подозревал.

Не ответив себе на этот мысленный вопрос, Ансгар зачем-то поздоровался известным всему миру нацистским приветствием.

*

Едва осознав, таким образом, свою принадлежность к тупому и бесполезному человечеству, готовому зиговать любой табуретке, Ансгар решил досматривать сон дальше.

– Брр, – сказал Ваня. Во сне он был все еще с пробиркой и очень осторожен. – Давайте его развоплотим уже. Не могу на него смотреть. Лучше уж на Зорана.

– Очень большое тебе спасибо, – сказал Зоран, возникающий так же, как наяву, неслышно и неожиданно. – У вас там под окнами… э… ломают асфальт.

– Так только два дня назад постелили же? – опешил Ваня.

– Теперь перестилают. И новые бордюры привезли, а эти сложили кучей посреди дороги, таксист ругается, а мне в гостиницу ехать.

– Нет, – сказал он в итоге. – Фюрера мы развоплощать не станем. Тем более, санкционированного инквизицией. Пусть лучше учит русский и ходит на митинги. Вместо меня. Мне часто хочется что-то сказать людям, а нет таланта.

– А что он им будет говорить? О великой Германии?

– Да можно о великой России – без разницы. Или о великой Армении. У нас период обострения национальной консолидации народов и рас, поэтому безразлично, что говорить и в какой стране. Отвезем его в Испанию – будет говорить о великой Испании. Или о древних новозеландских ариях. Или…

– Нет, – внезапно по-русски сказал фюрер, вскакивая и выбрасывая вперед палец. – Черта с тфа!

– Один, – скромно поднял палец Зоран. – Один пока у вас черт. Einen Schlag, если я ничего не перепутал. Jedan moždani udar, – пояснил он на всякий случай.

…Отведя Зорана в прихожую, Ансгар тихо спросил:

– К чему весь этот эксперимент, Зоран? Кто его ставит? Ты ведь приехал наблюдателем, я прав?

– Видишь ли, – Зоран вздохнул. – Есть некоторые люди… романтики. Они думают, что если взять новый верх идеологической пирамиды и замкнуть со старым верхом – ну, ты понимаешь… помнишь, ты мне рассказывал? – то можно избежать коллапса. Грубо говоря, если сейчас твой поднятый пассионарий пойдет на улицу защищать розовых крыс, то люди, которые хотели за этих крыс кого-то убить, будут именно что защищать крыс и никого не убьют. Перехлеста не будет. Потому что ему на за кого будет спрятаться. Он может только менять личины, но если ты подносишь ему старое лицо, выученное всеми, то это… ну как бы зло срывает маску. Минус на минус дает плюс.

– Понимаю. Только он сказал, что он не пойдет на улицы. А заставлять его я не буду, да и права такого у меня нет. Все-таки его новой душе вполне достаточно чужого тела и чужой памяти. Я видел одного такого воскрешенного, и уверен, что не стал бы такого повторять.

– Возможно. Но время еще есть, может быть, он и захочет. Особенно если у него та самая память. Я верю…

– В бога?

– Да. Если есть я, то должен быть и он, – рассмеялся Зоран.

Внезапно Ансгару захотелось обнять Зорана. В конце концов, думал он, ведь это только люди неприятны. А Зоран – не совсем человек.

*

От этой мысли Ансгар пробудился во второй раз, уже окончательно. Быстро оделся, но прежде, чем выйти из комнаты и узнать, чем кончилась Арколовская затея, по привычке выглянул в окно.

Первый раз на улице никого не было. Абсолютная пустота. Ни людей, ни машин, даже меховой магазин, и тот закрылся на учет. Ансгар хотел было подольше полюбоваться на такой, с его точки зрения, идеальный мир, но в дверь его спальни тихонько постучали.

– Ансгар Фридрихович! Там Зоран… Вы нужны срочно.

*

Комната дохнула влагой и свечным дымом. Некоторые огарки уже погасли, некоторые – еще чадили. В большом пластиковом тазу цвета фуксии, наполненном водой, мирно плавала размокшая гитлеровская кость. Недалеко от таза, в позе отдыха от всего мирского, лежал Аркадий Коломейцев.

– Похоже, у него не получилось, – мягко сказал Зоран, выжидательно глядя на Ансгара.

– Arschgeige… – пробормотал Ансгар, падая на колени рядом с телом, и расстегивая ворот его рубахи, – как есть придурок.

Поискав и, видимо, не найдя, выдал опять по-немецки что-то длинное и нецензурное.

– Что? – спросил Ваня.

– Хреново, – перевел Зоран. – Это если мягко говорить.

– Кома, – констатировал Ансгар Фридрихович. – Вань, звони «Скорую». У нас в лучшем случае минут десять. Вернее, у него.

*

– А вы не можете его просто поймать, как тогда Глафиру? – осторожно спросил Ваня.

– Рехнулся? Глафира дышала, а этот дебил – нет.

– Но десять минут уже прошло.

Ансгар оторвался от увлекательного процесса непрямого массажа сердца (искусственное дыхание делал Зоран), сдул с лица волосы и вытер лоб.

– Я к тому, – осторожно сказал Ваня, – что звонила ваша «Скорая». Она задержится. Там все перекрыто… ну, из-за правительственного кортежа.

Видимо, последнее словосочетание побудило Ансгара прокомментировать ситуацию более патриотично – на русском. По ходу комментария он раза четыре набирал полную грудь воздуха и столько же раз поминал различные адреса, достойные стать конечными пунктами для упомянутого кортежа.

Выговорившись, доктор Мерц обреченно кивнул Ивану.

– Иди сюда. Делай то же, что делал я. А я попробую вернуть этого в тело. Здесь хотя бы тепло.

*

Пространство, как известно, многомерно. Но есть в нем ось, скользя по которой восприятие углубляется в мир, где количество измерений все меньше. Следование этому пути похоже на прогрессирующее удушье. Нечто похожее испытывает ребенок, когда ему запрещают играть, потом запрещают смотреть. Это мир в котором есть все, но ничего нет. Вещи и события здесь находятся в плену у собственной метафизической тяжести.