Отзывы на книгу «Колымские рассказы», страница 12, 181 отзыв

Однажды поход в ресторан быстрой кухни оставил двоякое впечатление, и как-то лейтмотивно совпал с недавно перечитанным Шаламовым (не только с 'Колымскими рассказами', но и другими сборниками). Вышла вот такая контаминация мыслей, которую из-за разных шрифтов лучше читать в виде рецензии, а не истории.

п.с. будет много цитат из разных рассказов. Но мне захотелось поведать всё именно в таком виде.

Итак, начнём.

«Горение истаявшей свечи,

Все признаки и перечни сухие

Того, что по-учёному врачи

Зовут алиментарной дистрофией.

И что не латинист и не филолог

Обозначает русским словом:

«Голод». [1]

«Хлеб перебрасывали через проволоку, мы ловили, разламывали и делили. За нами были месяцы тюрьмы, сорок пять дней поездного этапа, пять дней моря. Голодны были все... Хлеб поедался с жадностью. Счастливчик, поймавший хлеб, делил его между всеми желающими - благородство, от которого через три недели мы отучились навсегда».

Сегодня впервые пришла в Теремок за долгое время, ностальгически соскучившись по сытным блинам. Переступила порог торгового центра, услышала “оденьте маску”, сквозь зубы ответила “НА-деньте”, оставила маску в руке, «спустилась в подвал», поднялась по двум лесенкам-чудесенкам, переступила порог сказочного Теремка, снова услышала “...деньте маску” от парочки, одна “половина” которой являла неприкрытый обязательной марлей-спасительницей рот... Нашла в ворохе столовых тот самый Терем-Теремок, переступила линию социальной дистанции... «и сейчас, переступив порог хлебозавода, я стоял(а), не видя сочувственных и доброжелательных лиц рабочих (здесь работали и бывшие, и сущие заключенные), и не слышал(а) слов мастера, что [наденьте маску] мы не должны воровать, что хлеба он даст и так».

Подошла к очереди из двух человек, отстоявших друг от друга на 1,5 метра. Я изучала меню, (выброшенные с утра, отсутствующие линзы мешали прочесть состав правильно), прикидывала, что бы мне такого хотелось, чтобы и курица, но не мясо! и не то чтобы очень много, но и не мало!.. и «вдыхал(а) запах хлеба, густой аромат буханок, где запах горящего масла смешивался с запахом поджаренной муки. Ничтожнейшую часть этого подавляющего всё аромата я жадно ловил(а) по утрам, прижав нос к корочке еще не съеденной пайки. Но здесь он был во всей густоте и мощи и, казалось, разрывал мои бедные ноздри».

Да уж, и цены не те (кажется, вон тот блинчик, что по триста, я когда-то брала по 180), и вкус (как выяснится позже) не тот («Нет, не хочу, невкусная»), а, может, поменяли повара. Да и Теремок – он же не один, и повара всегда были разными. А, может, просто «неработающие воры, наложив свою лапу на кухонных поваров, забирают оттуда большую часть жиров, сахара, чая, мяса».

С таким подходом проще оставаться безгрешным, нужно взять порций пять, чтобы предаться греху чревоугодия. «Я пообедал, поужинал, позавтракал и снова пообедал и поужинал - съел весь свой двухдневный рацион, и меня стало клонить в сон».

Поход в такие «Теремки» всегда чреват ещё и другими скользкими моментами... «Давно уже мы заметили большую мусорную кучу близ забора»: постоянно вижу этот пластик, эти выброшенные в общие контейнеры картонные упаковки вместе с едой, бумажными салфетками и другим неперерабатываемым мусором. Поэтому я рада, что решила взять еду с собой.

Наконец моя очередь. «Любое, понимаешь... любое, что хочешь, то тебе и сварят. Понял?…Котлеты мясные? Пирожки с мясом? Оладьи с вареньем?»

– Не-е... – помотал(а) головой. – Хочу галушки.

И два раза напомнила продавщице, что ПРИБОРЫ МНЕ НЕ НУЖНЫ. «Зачем нам ложки? Мы давно привыкли есть через борт. Зачем нам ложка? То, что останется на дне, можно пальцем подтолкнуть к борту, к выходу».

Шумный зал оправдывал повышенный голос. "Да-да!" — меня услышали. Стоит ли говорить, что это было дежурное "да-да", но принимает заказ один кассир, а собирает другой? Придя домой, я нашла в аккуратном бумажном пакете вилочку и ножик из полистирола. Там такие выпуклые циферки “6”, что означает: попробуй найти пункт приёма, где их возьмут! Ближайшие от нас в 10 минутах езды (в пешей доступности редко опорожняемые урны для бутылок и целлофана) принимают лишь «пятёрку». А «6» сдать можно где-то в центре. Если нет машины – как-то не хочется копить и тащить на себе в центр горы «шестёрок», тратя, минимум, три часа на дорогу туда-обратно. «Завтра якуты подбросят тебя на собаках до Барагона. А там оленьи упряжки почтовые прихватят, если не поскупишься. Главное тебе - добраться до центральной трассы».

Но это потом, а сейчас...

– Готовность – семь минут. Ждать будете?

Конечно, будете. Но почему так долго? «Мы сидели в столовой, не понимая, почему нас не кормят, чего ждут?!» Да ведь «легче варить на двадцать человек, чем на четверых»!

Гляжу, стоя в стороне и держа чек с [лагерным] номером 250 (красивое ровное число: «кому двадцать пять, а кому и высшая мера»), наблюдаю, как стремительно, со сноровкой готовятся в спешке блины. Как всё чётко выверено: каждый грамм, каждая норма. В общем, ничего лишнего (ни в процессе, ни в ингредиентах)! «Показалось, что повар налил супу мало или жидко, - повару в бок запускается кинжал, и повар отдаёт богу душу». А вообще мне кажется, что норма стала меньше, а, может, мы прожорливее. Да и что такое норма? Норма – это наука! «Мы знали, что такое научно обоснованные нормы питания, что такое таблица замены продуктов, по которой выходило, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рядом женщина получает огромный заказ, тоже "с собой". Её номер самый обычный – 249. Может, и она рада. Пусть номер не ровный, зато в очереди он раньше двести пятидесятого. «Русский человек радуется, что не десять, не двадцать пять, не расстрел».

Но ещё стоя в очереди... я мельком обратила внимание, как другая женщина, обедающая с семьёй тут же, почему-то отказалась от приготовленного целого блина (даже не взяла со стойки, кажется). Что-то они туда ей не того положили, а у неё живот, гастрит, изжога (выбрать из списка нужное).

«– Ишь, сука, – сказал кочегар, вертя в руках буханку. – Пожалел тридцатки, гад.» Кассирша без лишних споров согласилась сделать ей новый, заменить «полубелый» на «тридцатку». «Он вышел вслед за мастером и через минуту вернулся, подкидывая на руках новую буханку хлеба».

Затем кассирша натренированной рукой раскрыла ящик под кассой и выбросила туда целый блин вместе с картонной подставкой. Крышка с лёгким стуком закрылась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«И, взяв в руки буханку, которую нам оставил мастер, кочегар распахнул дверцу котла и швырнул буханку в гудящий и воющий огонь. И, захлопнув дверцу, засмеялся. – Вот так-то, – весело сказал он, поворачиваясь к нам.»

На меня это произвело удручающее впечатление. «– Зачем это, – сказал я, – лучше бы мы с собой взяли». Нет, вот вроде никому не нужный блин, его заменят привередливой покупательнице, не сумевшей сразу выразить толком свои пожелания. И в очереди его никому не отдашь – он не тронутый, но ведь не «с пылу, с жару», да и мне он тем более не нужен, и блинов ещё сполна: хватит на всех, и на то, чтобы ещё выкинуть, останется. «С собой мы еще дадим, – сказал кочегар.» Но почему не сделать отдельный бак для пищевых отходов? В школьных столовых всегда были, сколько помню... «Крист нагнулся, поднял мёрзлую корочку и сразу понял, что это – шелуха репы, обледеневшая корка репы. Лёд уже растаял в руках, и Крист затолкал корочку в рот».

Еду можно отдать даже бездомным животным... «Здесь нет лишнего куска хлеба, здесь все голодны и на тяжёлой работе». Но ни кассир, ни повар не будет этим заморачиваться. Только вот выброшенный блин, да любая, блин, еда, просто так! в мусорное ведро – коробит. Я не знала голода (бывали дни, когда еда была не очень разнообразна, особенно в девяносто-нулевые, да это мелочь, пустяки), но до сих пор есть люди и животные, которые знают.

«Голод был неутолим, и ничто не может сравниться с чувством голода, сосущего голода...» И именно этот блин, наверно, никого б от голода не спас, но «всю ночь передо мной мелькали буханки хлеба и озорное лицо кочегара, швырявшего хлеб в огненное жерло топки».

Конец.

[1] – Вера Инбер, «Пулковский Меридиан», строки даются по рассказу В. Т. Шаламова «Александр Гогоберидзе»

При написании использованы следующие рассказы В. Т. Шаламова: «Хлеб», «Сучья» война», «Тюремная пайка», «За письмом», «Причал ада», «Лучшая похвала», «Спецзаказ», «Рива-Роччи», «Укрощая огонь»,«Почерк», «Тишина», «Детские картинки».

Я под глубоким впечатлением от прочитанного, пытаюсь его осмыслить, отрефлексировать.

Колымские рассказы — это прежде всего художественное исследование, а не летопись и передача фактов, хотя фактура там довольно точная. Я читал факты об ужасах ГУЛАГа, но в сухом изложении факты и статистика не пробирают так эмоционально, не оставляют глубокий след в душе.

Как рассказать о том, что невозможно понять, не пережив это? Это творческий вызов, с которым Шаламов очень хорошо справляется. Холодный тон, очень мало художественных метафор и одна-две яркие детали, вкраплённые в рассказ. Краткость, ёмкость, максимальная концентрация смысла в тексте, но без упрощения языка.

Восхищает эпическое спокойствие, с которым он пишет Шаламов. Спокойный голос автора — в нём нет надрыва, нет крика. Он выше всего о чём пишет, но в этом возвышении так много одиночества.

Лучше всего художественную задачу «Колымских рассказов» определяет сам Шаламов в своём небольшом очерке «Память»:

Как показать, что духовная смерть наступает раньше физической смерти? И как показать процесс распада физического наряду с распадом духовным? Как показать, что духовная сила не может быть поддержкой, не может задержать распад физический.

## О сталинизме Когда читаешь Шаламова, хочется сравнивать две системы (не удивительно, что это теперь запрещено).

У Виктора Франкла, пионера экзистенциального анализа, есть эпизод в котором он рассказывает о своём заключении в нацистском концлагере. Он рассказывает о том, как заключенные были наказаны — всю ночь стояли под дождём и холодным ветром (и без того истощённые и измождённые), но всё равно радовались, потому что в лагере, куда их перевезли из Освенцима, нет трубы.

Это очень перекликается с шаламовским описанием радости от лишнего куска хлеба или от осознания того, что сегодня не идти в прииски.

Труд освобождает. Труд есть дело чести...

Теперь я считаю, что любой разговор о сталинизме можно продолжать только, когда убедишься, что собеседник читал «Колымские рассказы». Перед обсуждением реформы пенитенциарной системы — обязательно перечитать рассказ «Красный крест».

## О физикализме Физикализм — идея о том, что сознание привязано к существованию физического тела и мозга и в отрыве от них нет сознания. Но если мы слово сознание заменим на слово «душа», то станет понятно, что Шаламов исследует эту проблему в своих рассказах. И показывает, что дух и плоть связаны — с распадом плоти наступает распад духа. И что духовный распад может наступать даже раньше физического.

## Заметки на полях ### По снегу С этого небольшого рассказа начинается сборник. И с ходу он затягивает в шаламовскую прозу, в атмосферу колымских лагерей. Заключенные протаптывают дорогу по снегу в ужасный мороз. Это так бессмысленно, бесчеловечно. И в этом так много безысходности.

### Кант Начинается с замечательного описания северной природы и характера растения — стланика. Есть удивительный кусочек, где рассказывается как стланик, подогревшись от пламени костра, оживает. Как будто пламя вдохнуло в него жизнь, он чувствует весну, но также быстро засыпает, как только пламя потухло.

Это напомнило мне фрагменты в других рассказах, где заключенные быстро оживают, оказавшись в чуть более пригодных условиях для жизни — чуть больше еды, тепло и отсутствие каторжного труда.

### Инжектор Здесь приводится полный текст объяснительной записки, где начальник участка «Золотой ключ» отчитывается, почему бригада не выполнила план — у бойлера сломался (отказался работать) инжектор, поэтому невозможно было растапливать мёрзлый грунт.

И к этому рапорту приписка: «...з/к Инжектора арестовать на трое суток...»

И этим всё сказано. Насколько человеческая жизнь ничего не стоит, и никто не будет разбираться, вникать в детали и так далее. Арестовать, растрелять... и всё равно.

### Шерри-бренди Название — недвусмысленный намёк, что умирающий поэт — это Осип Мандельштам. Но на самом деле поэт — это и сам Шаламов тоже. У него был эпизод, когда он погибал от голода. В целом всё описано так, что просто невозможно такое придумать — это надо пережить.

Больше всего меня задело два момента. То, как описаны приливы и отливы жизни, вдох и выдох. Жизнь как будто утекает, но потом какая-то неведомая сила притягивает её назад.

Геологическая карта, стрелковая мишень перед глазами — это собственные пальцы умирающего поэта.

### Татарский мулла и чистый воздух Здесь мне запал в душу сам парадокс «чистого воздуха». Для меня, городского жителя, чистый воздух — это живительное благо, что-то что должно излечить, придать здоровья и жизненной силы. Чистый воздух — миф.

В терминологии Шаламова — это суровая суть природы, враждебная человеку, которая наоборот забирает здоровье и высасывает жизненные силы. Чистый воздух — реальность.

### Галстук Швея Маруся Крюкова — крепостная девка. А номенклатурщики — новые помещики. Отношение к ценности и функции человека очень схожее.

### Геркулес То же, что и в рассказе «Галстук» — очень недвусмысленно показано, что номенклатура — это новые господа, новые помещики.

С другой же стороны, чем этот «Геркулес» в широком смысле отличается от блатного Сенечки, а стирание крови с его брюк от чесания воровских пяток?

Сталин — он же блатной и есть. А номенклатура — паханат.

### Шоковая терапия Менталитет краба. Доктору же ничего не стоило закрыть глаза и подписать бумагу, чтобы комиссовать «симулянта» на волю. Но он ассоциирует себя с функцией, с частью системы.

Ситуация очень похожа на поведения посаженных в ведро крабов: некоторые из крабов могли бы выбраться из ведра, но когда они достигают границы ведра, другие крабы вцепляются в них и мешают им выбраться.

Не думаю, что Шаламов был в курсе этого «крабьего» явления, однако ситуацию описал очень похожую.

Колымские лагеря — это ад сотворённые руками самого народа.

### Стланик Чисто природная зарисовка, которая показывает бедность северной природы и передаёт её атмосферу. Но ведь стланик он ещё и сродни человеку — также подстраивается, также цепляется за любую возможность, которая вселяет в него жизнь. Прогибается, но держится за жизнь.

### Красный крест Это рассказ пропитан отвращением к блатному миру, отвращением к тюрьме и лагерной жизни. Шаламов выносит окончательный приговор пенитенциарной системе: «...ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана... Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута.»

Достоевский не знал настоящего блатного мира. Каторга при Достоевском была гораздо гуманнее, чем Колыма. Колыма — ад на Земле. Ад, который люди сотворили собственными руками.

Шаламов пробыл треть жизни на исправительных работах. И хотелось бы сказать о том, какими жизнеутверждающими являются его рассказы, но это не так. Он остался жив, но моральная его сторона осталась навсегда погребенной где-то в снегах Колымы.

Колымские рассказы - это не просто хроники пребывания Шаламова в трудовом лагере за свои «троцкистские проделки». Это кровожадные убийства за 100 грамм хлеба, прожаренное мясо щенка овчарки. Это раскопанные мертвецы. Это кожа, что слазит с ладоней перчатками. Порванные вены и пожирающий миелит. Незаживающие цингитные язвы, окоченевшие конечности, гремящие кости. Искалеченные пропащие души. Бывший заключенный трудился над своим детищем несколько лет. И мы ужасаемся, пережевывая его сухое изложение пережитков прошлого. Он делает это так, будто рассуждает о погоде: монотонно, абсолютно бесстрастно, словно со стороны. Безо всяких эмоций описывает смерть товарищей, но мы видим: перед смертью все равны. Моментами говорит о себе в третьем лице, не в силах больше ассоциировать себя с тем, кем он стал. Арестант не стремиться домой: “Возвращаясь на волю, он видит, что он не только не вырос за время лагеря, но что интересы его сузились, стали бедными грубыми.” Но и на тот свет не рвется: ”Инстинкт жизни хранит его, как он хранит любое животное. Да и любое дерево, и любой камень могли бы повторить то же самое”. Он изуродован. И больше всего Шаламов боится не тюрьмы. Он боится, как бы не открылась вновь ТА САМАЯ зияющая рана. И я сейчас не о цингитных язвах.

Стивен Кинг - признанный король ужасов. Он садится и придумывает то буку, живущую в канализации, то страшных вампиров, то неназываемых тварей. Но читатель всегда может укутаться поглубже в свой плед и в самые страшные моменты сказать себе "это всё невзаправду". Так вот, шаламовская жуть страшнее, потому что она мало того что взаправду, так она ещё и не всегда в прошлом. Вот это совковое отношение к людям как к расходным единицам, обворовывание самых беззащитных, тупой формализм даже когда видишь, что твоё бездействие приводит к чьим-то увечьям и даже смерти - всё это во многом ещё живо в современной России, управляемой всё теми же вертухаями. В отличие от документального и в силу обстоятельств сумбурного "Архипелага ГУЛАГ", "Колымские рассказы" - произведение художественной и более тщательно отредактированное. Но, конечно, в достоверности их сомневаться не приходится: такое даже Стивен Кинг и близко не выдумает. А эмоции книга вызывает такие... Я и не думала никогда, что художественное произведение сможет вызывать во мне столько биологических реакций, типа мурашек, кома в горле, ощущения пустоты где-то в животе и странного трепета сердечной мышцы. Это страшнее войны, это страшнее зомби-апокалипсиса: это обыденная безучастная дегуманизация русского человека.

Вообще достаточно "мощная" книга. Если Солженицын просто собрал всю самую важную информацию о ГУЛАГе в своей книги "Архипелаг ГУЛАГ", то "Колымские рассказы" это немного другое. Книга Шаламова, это книга ситуаций которые с ним происходили во время ссылки, либо истории которые он от кого то слышал. Описание ситуаций настолько точное, что во время чтения сам начинаешь чувствовать примерзшие волосы к нарам/голод/не разгибающиеся пальцы после адской работы на рудниках. Плюсом книги так же является то что она не такая большая по обьему как тот же "Архипелаг", читается достаточно быстро но максимально эмоционально. Обязательно для прочтения людям которые хотят увидеть свою страну со всех сторон, а не только со светлой.

Безусловно, это очень серьезное произведение и очень искреннее. Почти после каждого рассказа я не могла сразу двигаться дальше, нужно было обязательно взять паузу и "переварить", осмыслить написанное и не написанное, подумать. Больше всего мне запомнились размышления автора о жажде жизни, об отношении человека к человеку, о равнодушии к смерти, о потери классических ориентиров - семья, любовь, профессия, честность, дружба. Все умирает на холоде, кроме основных человеческих инстинктов, кроме голода, желания согреться, избежать побоев и унижений.

Шаламов - удивительный писатель. Не стараясь превознести страдания и боль, он пишет настолько пронзительно, что щемит сердце. Глупость, равнодушие, страх, унижения - все эти силы пробуждают в людях монстров, озлобленных существ, социопатов. Обязательно нужно прочитать всем, это наша историческая память и прошлое, пусть и такое страшное.

Эта книга – как хроника из преисподней. Ее не хочется читать, ты замираешь в ужасе от прочитанного после каждого рассказа и запрещаешь себе об этом думать. Но потом возвращаешься к книге и переживаешь вместе с автором все годы его пребывания в лагерях по политической статье снова и снова.

Нечеловеческие условия, холод, голод, уголовники рядом, шаг вправо – шаг влево – расстрел, мечтания о буханке хлеба. Бесчеловечность, предательства, пытки и издевательства. И все это пережили (но большинство не смогли пережить) такие, как мы с вами, которых зачастую по ложным обвинениям ссылали на Колыму. Страшно.

Сам автор после всего этого пришел к такому выводу: "У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому. Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь – подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее – сто лет, а все плохое – двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века". И не нам судить, прав он или нет.

Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те «трудные» условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей – значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы.

Это моё первое знакомство с Варламом Шаламовым. Очень понравились замечания о людях, описания северной природы. Несколько жёсткий и нарочито простой стиль повествования. Описание реальности давно утерянной для современного человека. Такую книгу хочется порекомендовать людям, страдающим социошизой (социализмом) и сталинизмом. Из книги можно сделать некий вывод о том, что «блатной мир» был продуктом сталинизма, чья функция сводилась к подавлению политических и честных заключённых, чтобы не дать им шансов на свободу, отдых, бунт. Читая книгу, приходишь к мысли, что эпический «русский гопник» не что иное как крестьянин, попавший на Колыму и видящий в блатном мире «правду жизни»™, стремящийся всеми силами подражать блатным. Тот же Товарищ Смертин, описанный в книге это почти что каноничный образ НКВД. Чтение таких книг всё расставляет по своим местам, относительно страны в которой мы живём.

И вот ещё книга, которую почти и не принято и правильно, что не принято, оценивать как литературное произведение. Это- свидетельство, память и подарок сходившего в ад- остальным. Что тут скажешь? Никаких украшений, никакой надежды, выхода, иллюзий, шансов забыть или шансов взглянуть по-другому. Голый экзистенциальный ужас.