Читать книгу: «32 декабря. Повести и рассказы»

© Валерия Колесникова, 2020

ISBN 978-5-0051-8496-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

32 декабря
Повесть

Ты только не бойся. С тобой никогда ничего не случится,

потому что у тебя два сердца.

Если в воздухе на секунду замрет одно,

то рядом забьется второе.

Леонид Енгибаров

I

Октябрь плакал навзрыд, размазывая прилипшие к окну грязно-желтые листья. Ветер насвистывал волчью песню, стучал приоткрытой форточкой, будто хотел сорвать мое и без того хилое окно. Рамы его были деревянными, почерневшими от старости и раздумий, а весь дом покачивался в такт этой холодной мелодии осени. Первого октября я выбрался из городской суеты на дачу старого друга, врученную мне за долгие годы дружбы и понимания на месяц – для лечения моих душевных ран. Октябрь – тоже месяц душевный, располагающий к размышлениям и молчаливым монологам о бренности бытия, но встретивший меня вовсе не добродушно, а наоборот – словно прогоняя из этого безлюдного логова на свет Божий.

Но я не из робкого десятка, к тому же мое решение об уединении я принял давно и осознанно, а потому пугать меня так по-детски было, ну честное слово, бессмысленно. Хотя дело и не в октябре может быть, а в самом доме? Он не привык к чужакам, и я его понимаю. Слишком утонченным было его происхождение, филигранно утонченным во всех смыслах. Старуха с дворянскими корнями продала этот заброшенный дом моему другу за сумасшедшие деньги, на которые он мог бы купить приличное жилье у моря. Но ведь нет, позарился на его обветшалость, заброшенность, исторический контекст даже, удаленность от людской суеты и окруженность соснами. Чтобы добраться до этого жилища мне пришлось преодолеть значительные препятствия. Путешествие сначала на электричке до станции «Боровики», затем десятикилометровое пешее по почти непролазной местности, усугубляемое черноземом и ливнями, без попытки быть замеченным живыми существами, кроме, пожалуй, белок, ворон и других редких обитателей хвойного леса.

Эта забытая всеми дорога напомнила мне о давней поездке. Несколько лет назад мы с друзьями, вдохновленные поисками смыслов и подбадриваемые откровениями классиков литературы – в размышлениях о важности посещения каждым смертным этого почти заповедного места – отправились в Оптину Пустынь. Мы почти в мгновение, как будто по волшебству, очутились в непроходимом лесу. Ясный солнечный день сменился непогодой – откуда ни возьмись повалил мокрый снег, постепенно превратившийся в кашу под колесами старенького автомобиля. Мы почти увязли в этой грязной осенней жиже… Но мой друг, тот самый, кто уступил мне временно свой дом, заверил нас, сомневающихся, что это явление обычное и вовсе не сказочное. И что по пути к Оптиной редкий человек не встретит каких-либо препятствий, и «нельзя быть слабаками в достижении задуманного».

Вы можете не поверить, но тогда, когда дорога казалась опустошенной от кого и чего бы то ни было, колесо наткнулось на что-то твердое. Темнело, и мы подумали, что напоролись на сухую ветку. Остановив машину, мы увидели нечто не вписывающееся в природный контекст. На дороге лежала свежая, будто только что отрубленная голова козла. Но и этому наш общий друг нашел объяснение, заявив, что такие мистические вещи изредка случаются, и добавил, что Оптина – это особое место, где силы добра и зла борются за душу человека, и предложил вспомнить Достоевского.

Мой дорогой товарищ был настоящим философом и религиоведом. Начитавшись мировоззренческих книг, он решил воочию удостовериться в загадочности Пустыни и получить ответы на мучавшие его вопросы. Я, подвластный его рассказам, отправился туда просто за компанию, но также в глубине души мечтая найти ответ на один вопрос, не дававший мне покоя…

Уже несколько лет я грезил стать клоуном, настоящим, цирковым, и друг уверил меня, что именно в Оптиной мне будет дан ответ (правда, я не понимал, каким образом это вообще может случиться).

Из той поездки мне запомнилось одно событие. Нам как паломникам велено было прийти на утреннюю монастырскую службу и получить благословение у старца. Друг мой был одухотворен всем, что происходило в тех местах, и сразу направился в храм, а я остался на пороге, желая тут же при встрече со старцем получить разъяснения на мучавшие меня вопросы. И вот я заметил старца. Он шел медленно, едва покачиваясь, из своей кельи, облаченный в черное монастырское одеяние, и я увидел, как к нему слетелась стая голубей. Старец остановился, чтобы накормить их, он сыпал хлебные крошки из маленького мешочка, а голубей становилось все больше и больше. Удивительно, что до сего момента я не заметил ни одной птицы в окрестностях. Затем старец направился к воротам храма, но увидев меня, остановился. У меня перехватило дух от какой-то неведомой и благодатной силы, исходившей от него. Мне рассказывали, что старец был немногословен, как и подобает отшельникам, и давал советы лишь по своему усмотрению. Но я набрался смелости, бурлившей тогда во мне через край, и протараторил:

– Отче, можно задать вопрос?

Старец не более секунды подумал и очень тихо произнес:

– Как твое имя?

– Меня зовут Петр, – ответил я.

– Имя достойного человека, апостола Петра. В чем твой вопрос?

– Отче, как вы думаете, хорошо ли быть лицедеем, ну, то есть цирковым артистом?

– Сын мой, хорошо бы всем нам быть человеками. А клоунада для чего?

Мне было так приятно, что он заговорил со мной, тот самый человек, к которому съезжаются люди изо всех уголков земли, что очень хотелось удержать его подольше:

– Отче, я так люблю свое дело. Я хочу радовать людей, хочу, чтобы они улыбались…

– Ты мог бы, сын мой, приносить людям радость. Но не превращай жизнь в представление, она хрупка и может разбиться вдребезги. Иди с Богом! – ответил старец и направился в храм.

В довершение сказанного он осенил меня крестным знамением, перед тем прикоснувшись своей теплой ладонью к моей макушке.

Человек – существо мнительное, а главное, надумывающее себе смыслы и значения в зависимости от собственного желания. В тот день я укрепился во мнении, что выбрал верный путь. И через несколько лет после поездки наконец мне посчастливилось устроиться в цирк-шапито, где я решил осуществлять свое предназначение…

Прошло еще несколько лет, утекло столько времени сквозь сито дней, мы с другом немного повзрослели – и годами, и душой, постепенно становясь более циничными и прагматичными. И та далекая поездка мне снова напомнила о моей истерзанной душе: по пути к этому заброшенному дому я укрепился во мнении, что есть какие-то невидимые циклы в жизни каждого. И мне подумалось, что всё, так или иначе, возвращается на круги своя…

Ночью я спал как младенец. Природа не раздражала моей и без того расшатанной психики, а словно убаюкивала своей первозданностью. Под шум стихий, буйствующих за окном, так приятно согреваться крепким душистым чаем, теплом, парящим из камина, и избавляться от ненужных воспоминаний, которых, казалось, у меня так же много, как и налипших листьев на моем плачущем окне. И я мысленно снимал эти листья по одному с лица окна. И с каждым из этих листьев очищал свою душу от сует того мира, из которого сбежал только вчера. Лицо окна мне казалось в те минуты моим собственным отражением, и, проснувшись утром, я увидел совершенно обновленным это лицо, без мокрых слез дождя и мучающих до боли воспоминаний.

Утро выдалось пасмурным и оттого еще более чудесным. Чуть затуманенным, как и мое сознание. В первые минуты пробуждения я даже не понял, где нахожусь. Но, очнувшись, я вдруг ощутил такую безудержную радость от уединения, что я не в силах был более сдерживать себя. Я выбежал во двор своего одинокого, заброшенного дома и закричал:

– Доброе утро, планета! Доброе ут-ро-о-о! Привет тебе, лес шумящий и шуршащий, привет вам, птицы-вороны и воронята! Привет тебе, Вселенная!

Знаете, лес мне ответил поклоном, сосны вмиг всколыхнулись, совершив движение вперед, вороны и воронята начали суетливо каркать и кинулись врассыпную в облака, а я во весь свой рот, впервые за несколько месяцев, улыбнулся этому природному великолепию и единению с природой.

Но довольно излияний. Признаюсь, я не привык бездействовать и прохлаждаться. В первое мое свободное от дел утро я поначалу не знал, чем заняться. С полок огромного книжного шкафа на меня смотрели Вальтер Скотт, Лев Толстой, Уильям Теккерей, Николай Гумилев и другие гении. Когда-то, в самые тяжелые и беспросветные дни моей жизни, я мог лишь мечтать, что когда-нибудь выберу время для благодатного чтения. Но провести месяц в придуманных историях классиков мне вовсе не хотелось. Впервые я почувствовал вкус жизни подлинной, живой, с ее запахами увядающей осени, с ее шорохами и звуками тишины, казавшейся громкой, со всем великолепием этого созданного Богом мира, такого хрупкого и могущественного одновременно. В этой непролазной глуши я впервые ощутил себя малюсенькой песчинкой, и мне расхотелось покорять этот мир снова. Я решил отказаться от юношеских порывов навсегда.

Мой чемоданчик с цирковыми реквизитами был наглухо закрыт. Я забрал на память о своей прошлой жизни несколько самых дорогих сердцу вещиц: афишу о первом представлении в провинциальном городе N, красный матерчатый нос на резинке, подаренный старым клоуном, вырезку из газеты о гастролях нашего цирка и той самой трагедии, которая развернула мою жизнь вспять, фотографии цирковых коллег – людей и животных, открытки с надписями поклонников и более ничего.

II

В тот день солнце светило так, будто хотело ослепить каждого жителя этого маленького городка. Накануне я долго не мог уснуть, ворочался, пил успокоительные, а потом, когда первые рассветные лучи забрезжили на небосклоне, неожиданно заснул тягучим сном и проспал почти до полудня в старой гостинице для приезжих артистов. Пробудившись от яркого солнца на скрипучей раскладушке, выданной мне под роспись импресарио труппы, я начал осмыслять заботы дня.

Сегодня мне впервые доверили выступить со своим небольшим номером на арене цирка. Мне недавно исполнилось двадцать четыре года. Ровно десять из них я грезил о манеже, ровно десять из них я готовился к этому представлению.

В шапито, где я стал работать, был в штате старый клоун. Его много лет назад выгнали из одного всем известного цирка за пристрастие к алкоголю. Но, конечно, не сразу, его долго терпели. Он опаздывал на репетиции, срывал представления, а однажды, во время одного из выступлений, уснул прямо на манеже. Чтобы его не ругали, когда он был подшофе, клоун заходил в клетку к своему другу-слону, у которого ежедневно убирался и которого подкармливал, ложился к животному в ноги и засыпал, а слон продолжал трепетно охранять его сон. Был случай, когда дрессировщик пытался заставить слона выйти из клетки, чтобы проучить артиста-нахала, но животное не позволило тревожить своего друга, грозно направившись на обидчика. Так, будучи частенько пьяненьким, клоун всегда мог выспаться, зная о дружеской защите. Но в конце концов ему закрыли доступ в тот цирк навсегда. И маленькое кочующее шапито оказалось для него последним пристанищем, а зрители, помнившие о его былой славе, часто ходили посмотреть именно на него. Я тоже хорошо знал имя этого клоуна и пришел сюда работать специально, можно сказать, исключительно для того, чтобы набраться опыта у этого добродушного старика.

Итак, в тот день мое представление было дополнительным номером, указанным мелким шрифтом в программе. И я получил множество ценных советов от теперь уже коллеги. Удивительно, что клоун волновался за меня, как родной отец: сел в первом ряду и наблюдал за моим выступлением, будто готовый вскочить в любой момент, чтобы поддержать новоиспеченного артиста. Старику, вероятно, льстило искреннее поклонение его таланту, а мне – его неподдельное внимание к моему творчеству и человеческое участие…

Я действительно долго и кропотливо готовился: просмотрел, наверное, все видеозаписи артистов оригинального жанра, прочитал воспоминания выдающихся артистов цирка, самостоятельно научился жонглировать, по-клоунски гримироваться, делать колесо и другие трюки, а также придумал номер, которого до меня не было ни в одном цирке мира.

«Смеющиеся шарики счастья» – так я назвал свое дебютное выступление. Я выходил на арену в цветном костюме с мелкими рисунками разноцветных воздушных шариков. Мне пришлось отдать целое состояние за заказ, так как ни в одном городе я не встречал подобных расцветок. От ткани невозможно было оторвать глаз – так она переливалась и сияла всеми цветами радуги. При движении блесток шарики будто перемещались по поверхности рубашки, и это было похоже на движущееся изображение на телеэкране.

Мой клоунский номер заключался в следующем. В зале выключался свет, и я под музыку выезжал на одном колесе, передвигаясь по краю манежа. Прожекторы следили за моим движением, все ярче высвечивая мой волшебный костюм. При свете софит это фантастическое сияние увеличивалось в разы, и шарики на костюме иллюзорно начинали движение вместе со мной. Зритель мог подумать, что такое перемещение шариков – работа невидимого прожектора, но это была исключительно иллюзия человеческого ока, мое изобретение, вымученная годами находка. Затем свет постепенно становился ярче, и зрители убеждались (по крайней мере те, кто были любопытны от природы), что никакого прожектора нет, а шарики продолжают вращаться самостоятельно. И это было только начало! Я хотел сделать свой номер фееричным, самым запоминающимся из всех когда-либо увиденных зрителями в цирке. На это мне потребовались все мои сбережения. Я подсчитал, что заработанных в кабаке денег мне хватит приблизительно на пятьдесят представлений. А потом, размышлял я, успею заработать еще или придумаю что-нибудь менее затратное.

Следующим звеном моего замысла стали настоящие воздушные шары всевозможных размеров и цветов. На них перед каждым представлением я рисовал улыбающиеся мордашки. Мне хотелось рассмешить или хотя бы заставить улыбнуться каждого из зрителей. Под куполом цирка я собственноручно взгромоздил огромный мешок, из которого ассистент по моей команде сбрасывал по одному смеющемуся шарику. Звук каждого из них сопровождался записанным на магнитофонную ленту определенным голосом. Я выучил их последовательность наизусть. Это был людской смех, записываемый мною десять лет подряд, и мне казалось, что я уже собрал голоса всего человечества – от мала до велика. В моем архиве были голоса детишек – мальчиков и девочек, – переходящих от всхлипывания к задорному хохоту, были смех-дразнилка, смех-икалка, смех-журчание, смех веселых матросов и жеманных барышень, смех абсолютно пьяных, трезвеющих и никогда не пьющих, смех забавных старушек и косматых стариков, больных, пребывавших на смертном одре и выздоравливающих, обреченных и одухотворенных. Но своей заслугой я считал не то, что записал несчетное число людей.

Я был горд тем, что смешил их лично, и потому считал, что имею право записывать на пленку результат своей работы, так же как врач фиксирует в медицинской карте диагноз пациента. Но в отличие от врача я не ставил диагнозов. Мне хотелось верить, что я выдавал волшебные пилюли, которые, на мой юношеский взгляд, делали людей лучше, добрее и отвлекали их от повседневных забот.

На сцену сыпались с купола цирка смеющиеся разноцветные шарики, сначала по одному, а потом – застилая собой весь зал. Я останавливался, балансируя в колесе, в самом центре манежа и открывал огромный прозрачный клеенчатый зонтик:

– Мне кажется, сегодня пойдет дождь, – обращался я к зрителям, среди которых было много мальчишек и девчонок, смотревших на меня с задором. И поднимал голову к куполу цирка. – Видите, там свисает синяя нахмуренная тучка?

Дети устремляли взоры кверху, и я продолжал:

– Давайте на мгновение представим, что тучка нам подарит не слезы дождя, а радость, настоящий человеческий смех. Думаете, так не бывает? – я снова обращался к зрителям. Дети, подозревая неожиданное, все же отрицательно кивали головами.

– Ну что ж, я расскажу вам одну историю, когда я сумел превратить слезы в радость.

Удивительно, что в цирке воцарялась полная тишина, маленькие и большие зрители, будто завороженные, со вниманием начинали воспринимать мой рассказ.

– По соседству со мной жила маленькая девочка. У нее случилось небольшое несчастье (я врал только в этом эпизоде, ибо несчастье было большим. У нее умер отец). Она сидела в подъезде, на ступеньках, и горько плакала. Я, зная о несчастье, всеми силами пытался ее отвлечь: придумывал забавные истории, стоял на руках, жонглировал и в итоге добился своего. Девочка засмеялась вот таким смехом…

И из-под купола полетел первый розовый шарик с заливистым девичьим смехом, похожим на колокольчик (я не стал рассказывать зрителям, что смех этой девочки я не посмел бы записать). Дальше было больше. Вслед за девичьим смехом начинал хохотать водитель автобуса, затем полицейский, медсестра, грузчик. На арену начинали сыпаться воздушные шарики разных цветов и размеров. И постепенно записанные голоса смеющихся начинали сливаться с заливистым смехом зрителей, постепенно преобразуясь в один общий вселенский смех, и, пожалуй, только я один не смеялся в эти моменты, потому что не имел права. В руки улыбающихся людей опускались смеющиеся воздушные шары. И не было ни одного грустного либо отстраненного лица. Весь зал сиял, как и мой праздничный клоунский костюм. И всеобщий благостный, какой-то спасительный хохот переходил в нескончаемые аплодисменты, под которые я удалялся на своем колесе за кулисы.

Я уходил, а аплодисменты все не стихали. Артисты нашего шапито в тот вечер приветствовали меня как победителя: радостно обнимали, подбрасывали вверх и бесконечно благодарили за представление. А импресарио даже приказал сменить к следующему представлению афишу, где мое имя значилось бы самым крупным шрифтом: я вмиг стал ведущим артистом шапито. Ближе к ночи мне, как и всем новобранцам, предстояло устроить банкет. Коллеги помогли накрыть столы: мы накупили много съестного и алкоголя. Во время банкета мой дорогой друг, старый клоун, сидел поодаль и на удивление не выпил ни рюмки. Он просто наблюдал за происходящим, и было видно, что его что-то беспокоит, либо он погружен в какую-то свою думу.

Перед тем, как уйти в гостиницу, я подошел к нему и спросил, что он думает о моем номере. Его мнение для меня было важнее любых лестных отзывов.

Он взял мою мокрую от волнения руку, повернул ладонью кверху, затем вынул из кармана свой тряпичный клоунский нос и отдал мне:

– Я много лет пытался создать хоть какое-то подобие такого волшебного номера. Я смешил людей, но не одухотворял их. У тебя есть талант врачевания душ, не потеряй его! Есть поверье: если хотя бы на время оставить дар, полученный свыше, он переходит к другому. Береги этот дар, мой мальчик!

Расчувствовавшись, мой старый друг начал долго трясти мою руку, его глаза наполнились слезами:

– Да, вот еще. Это самое важное. Не возгордись, ибо в самомнении мы теряем ощущение реальности. И никогда не запивай неудачи вином, как это делал я. Есть еще кое-что, но, пожалуй, третье наставление ты не сможешь выполнить. Это не под силу молодому человеку. Достаточно и этих двух.

Клоун потрепал меня по щеке и уже хотел было уйти, но я остановил его и крепко обнял. В тот момент я подумал, что через него говорит со мной тот старец, и мне хотелось дослушать его речь до конца.

– Скажите, что же это за наставление? – сказал я после некоторой паузы.

– Ты способный ученик, вернее, не так… – клоун сильно разволновался, и по его лбу потекла капля пота. – Ты ученик, который превзошел своего учителя. Хорошо, я скажу. Но жизнь сама определит, будет так или иначе. Если когда-нибудь полюбишь по-настоящему, не предавай это чувство. Пусть любовь будет неразделенной или взаимной. Первый свет – от Бога. Без любви все бессмысленно.

Я тогда действительно не понял, зачем мне это третье наставление. Мне казалось, что о любви не может быть и речи. И моя единственная любовь – это цирк.

– Я теперь могу спокойно уйти из цирка, добавил клоун. – Мне совсем не жаль отдавать тебе свой дар.

Он пронзительно, пристально посмотрел на меня, будто прощаясь навсегда, и удалился. Я долго буду помнить эту встречу.