Читать книгу: «Зарево над юностью»
Редактор, корректор, обработка иллюстраций, дизайн обложки К. В. Люков
Иллюстрации И. Г. Снегур, В. И. Воробьев
© Валентин Люков, 2020
© Юрий Панов, 2020
ISBN 978-5-0051-5289-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Славным комсомольцам-подпольщикам,
геройски погибшим и ныне живущим,
посвящают авторы эту книгу.
Более двадцати лет прошло со дня окончания войны, но в героическую летопись борьбы нашего народа вписываются все новые и новые страницы. Лишь недавно стали известны подробности деятельности Осинторфского комсомольского подполья.
Имена и события, описываемые в книге, документальны. Мы ничего не придумывали. Так было в жизни.
Большинство бывших подпольщиков живет и работает среди нас, только далеко не все их товарищи знают; какой героический подвиг совершили они в годы Великой Отечественной войны.
Много людей помогало нам в работе над книгой. Мы приносим сердечную благодарность комбригу 16-й Смоленской партизанской бригады И. Р. Шлапакову, заместителю прокурора БССР Л. Г. Максимову, первому секретарю ЦК ЛКСМБ Г. Н. Жабицкому, сотруднику Белорусского государственного музея истории Отечественной войны Г. И. Авраменко, работнику Минского обкома КПСС В. П. Кузьменкову, а также всем подпольщикам, приславшим нам свои воспоминания.
Когда эта книга уже была подписана в печать, из Белоруссии пришло радостное известие – неподалеку от города Дубровно, там, где Минское шоссе пересекает дорога Осинторф – Осиновка, 11 декабря 1966 года в присутствии полутора тысяч бывших партизан и местных жителей состоялось торжественное открытие памятника мужественным героям Осинторфского подполья. На девятиметровом постаменте установлена покрытая золотом фигура юноши со знаменем в руках. Памятник сооружен на средства белорусских комсомольцев. Хочется сказать большое спасибо им, а также молодым архитекторам и скульпторам – авторам замечательного монумента – Г. Муромцеву, В. Занковичу, Л. Левину и В. Левину, сумевшим в скупом и суровом сочетании гранита и металла воплотить величественную идею, раскрыть силу и необоримость духа советского человека.
Авторы
1967 г.
Часть первая
1
Стась Шмуглевский вошел в избу, поставил винтовку в угол и тяжело опустился на лавку у стола. Минувшая ночь выдалась беспокойной. В районе станции Осиновка фашисты сбросили десант, и отряд народных дружинников Осинторфа был послан на помощь местным ополченцам. Для Стася это был первый бой в жизни, и он вновь и вновь перебирал в памяти подробности ночной схватки… Все получилось как-то проще, чем он ожидал, может быть, даже слишком просто и легко. Не было ни криков «ура», ни лихой атаки с винтовками наперевес. Диверсанты – их оказалось тридцать человек – засели посреди болота на островке. Несколько часов они отстреливались, но когда поняли, что окружены со всех сторон, сдались. Стась с нескрываемым любопытством разглядывал врагов. Перемазанные в болотной тине, с поднятыми вверх руками, обезоруженные, они вызывали скорее презрение, чем ненависть. И, наверное, подобное же чувство испытывали и другие участники операции. Когда пленных вели на станцию, кто-то из дружинников, закуривая, перехватил просящий взгляд одного из немцев и угостил его папиросой…
Мария Федоровна подала на стол чугунок с отварной молодой картошкой, краюшку свежего хлеба и миску малосольных огурцов.
Стась жадно набросился на еду. А мать, подперев щеку ладонью, сидела напротив и с грустью смотрела на сына. Как похож он на отца! Такой же плотный, большерукий и суровый с виду. Волосы рыжие, словно костер, по лицу будто коноплю рассыпали, губы упрямые, подбородок жесткий. Трудно приходится ему в последние дни… От постоянного недосыпания глаза ввалились, обволоклись темными кругами, нос заострился… Как ждала она, когда сын вырастет и возьмет на свои плечи заботы о хозяйстве! И он вырос. Но когда еще наступит облегчение, а тревога и боль – вот они, в бессоннице этих ночей. Он ничего не знает. Он не знает, что она все эти ночи просиживает на крыльце, пока он ходит по дежурствам, прислушивается к гулу самолетов, своих и чужих, пролетающих над поселком, и все мысли ее с ним. Где он? Почему задерживается? Уж не случилось ли чего?..
– Как жить-то теперь станем, сынок? – не вынесла она молчания. – Сказывают, немец и сюда скоро нагрянет.
– Кто сказывает-то? – подкладывая себе еще картошки, спросил Стась.
– Да все. И если б не к тому шло, зачем наше предприятие эвакуировать?
– На всякий случай, ну, чтоб технику не разбомбили, – спокойно ответил Стась. – Ты на слухи поменьше внимания обращай, ничего страшного не будет.
– Дай бог, чтоб так! – вздохнула Мария Федоровна. По тому, как произнесла она эти слова, нельзя было понять, верит она сыну или сомневается. – А соседи-то наши уже уехали. И Марковичи и Антоновы.
– Ну и что?
– Может, и нам вещи собрать?
– А ты что, твердо надумала эвакуироваться?
– Кому охота с насиженного места срываться, сынок, но и под немца идти тоже не радость.
– С вещами ты пока погоди, мама. Время у нас еще есть.
– А чего годить-то? – уловив в голосе сына нерешительность, продолжала Мария Федоровна. – Немец-то уже у порога, люди все уезжают, а мы хуже их, что ли? Попроси у Амельченко машину, он не откажет.
– Это почему же Амельченко должен дать мне машину? – нахмурился Стась, отодвигая чугунок.
– Ты ж комсомольский секретарь, тебе в первую очередь полагается… – Мария Федоровна осеклась, увидев, как блеснули глаза сына.
– Что ты говоришь, мама! В первую очередь мы эвакуируем детей, раненых. Ценное оборудование вывезти не можем, взрывать приходится, а ты…
– Прости, сынок, уж и не знаю, как с языка сорвалось такое! – сокрушенно развела руками Мария Федоровна и поспешила перевести разговор на другую тему: – Ты бы лег поспать, а то так и свалиться недолго.
Ладно, пойду лягу в саду. Если Климович заглянет, скажи, где я…
Стась бросил одеяло на разворошенную копну и с удовольствием растянулся на нем, положив руки под голову.
Налитые солнцем плоды раннего аниса глянцево рдели в притухшей листве. Вот одно яблоко, наверное подточенное червем, с мокрым стуком упало рядом. Стась протянул руку, нащупал яблоко и медленно начал жевать сочную, прохладную мякоть.
Было безветренно. Многослойные перистые облака уплывали на восток. В голубой разводине неба, распластав аршинные крылья, неподвижно висел старый сарыч, высматривая добычу.
Грустно пахло мятликом молодое сено.
Облака уплывали. Вместе с ними удалялись и разводина и сарыч, распластавшийся в ней.
«В общем-то мать права, – думал Стась. – Сводки по радио передают тревожные. Надо или уезжать в тыл, или уходить в партизаны. Амельченко создает отряд, обещал взять с собой. Вот только как сказать об этом матери? Одна она не уедет».
От неожиданного разбойного свиста Стась вздрогнул. Чертыхаясь, из зарослей вишенья выбрался высокий парень в выгоревшей безрукавке, спортивных брюках и тапочках.
– Дрыхнешь, рыжий дьявол! – сказал он, опускаясь на сено рядом со Стасем. – Так все царство небесное проспишь.
Стась вопросительно глянул в раздосадованное лицо парня.
– Случилось что-нибудь, Петро?
– А-а!.. – махнул рукой Петр, достал папиросы, закурил. – Был я сейчас в конторе… Дружина уходит в лес, а нас оставляют.
– Ты что городишь?
– Ничего я не горожу. – Петр швырнул папиросу, яростно растер ее каблуком. – Сегодня все и уходят, а нам велено винтовки сдать.
– А ты с Амельченко говорил?
– Нет, они там все как очумелые носятся.
– Пошли!..
У входа в контору и внутри нее было шумно. Мужчины тащили со двора большие окованные ящики и грузили их в машины. Шоферы круто матерились, кулаками и носками сапог тыкали в осевшие шины. А ящики все появлялись и появлялись… И казалось, что им не будет конца.
Конторский сторож, инвалид Митеич, сидел на корточках у железной печки и жег документы. Перед ним лежала высокая груда папок и подшивок. Он по очереди брал папки из кучи, щуря близорукие глаза, сличал их номера со списком, затем осторожно, точно боясь помять, совал их в гудящую печку, а пустые папки складывал аккуратной стопой. В распахнутые окна врывался ветер, разметывал по полу черные хлопья полусгоревшей бумаги. Время от времени Митеич ворошил в печке штыком, привязанным к палке от половой щетки.
– А кочерга что, уже эвакуировалась, Митеич? – проходя мимо, спросил Климович.
Старик бросил на него тусклый взгляд выцветших глаз, смолчал.
Звонили сразу по всем телефонам.
– …Тропинин, ты что, под трибунал захотел? Где грузовики?.. Что значит нету? А станки на чем вывозить прикажешь? На твоей бабе, что ль?
– На евонной можно – справная, – как бы самому себе буркнул Митеич.
– …Михайлово, Михайлово!.. Девушка, после войны отоспитесь! Почему до сих пор патроны не подвезли?.. Нам, что же, пуговицами от кальсон стрелять прикажете? Что? Нет лошадей – запрягайте коров!..
– …Степан Алексеич? Ну, жинка как?.. Мальчишка? Вот и добро! Андрей, говоришь? Тезка мне, выходит. Я тут ей в кабине местечко забронировал, привози, через два часа уходим…
Директор торфопредприятия Амельченко – невысокий, в кожанке, с наганом на поясе, стоял у окна и наблюдал за погрузкой. «Сколько добра приходится оставлять! – с горечью думал он. – Когда на новую квартиру переезжаешь, всегда кажется, что вещей мало, а глядишь – кузов битком набит, а тут сотни семей надо вывезти, а у каждой чемоданов, узлов черт те знает сколько!.. А детские сады! А ясли! А станки, аппаратура! А архивы!» Может быть, и хватило бы транспорта, но в Осиновке разбомбили военный эшелон. Двадцать машин, которые предназначались для жителей Осинторфа, отдали раненым. Значит, население должно или уходить пешком, или остаться. И в основном семьи ребят, которые были в дружине, их семьи намечалось эвакуировать последними. А теперь?..
За размышлениями он не услышал, как стукнула дверь.
– Можно, Гавриил Григорьевич?
– Конечно, ребята. Хорошо, что зашли, а то я хотел посылать за вами. – Амельченко прикрыл окно, чтобы шум не помешал их разговору. Придвинув им стулья, он сам присел на край стола. – Так вот что, хлопцы, – тихо сказал он. – Партком просил меня поблагодарить вас за ту помощь, которую вы оказали народной дружине. Большое спасибо вам и всем остальным. Это – первое. И еще… Сегодня мы уходим в лес для организации партизанской борьбы…
– А как же мы! – спросил Стась.
Амельченко отвернулся к окну, помолчал.
– Эвакуировать вас мы не сможем, нет транспорта… Нет и не будет. И вот почему. – В нескольких словах он обрисовал им сложившуюся обстановку.
Стася не очень взволновало сообщение о том, что не удастся эвакуироваться со всеми. Честно говоря, он уже давно решил для себя, что ни в какой тыл он не поедет, останется здесь, будет партизанить. И Петр, судя по выражению его лица, не слишком расстроен.
– Значит, вы берете нас с собой, Гавриил Григорьевич? – Стась не сомневался, что Амельченко ответит утвердительно.
– К сожалению, ребята, мы не можем этого сделать.
– Это почему же? – вскипел Климович. – Ну что машин нет, черт с ними! Это даже лучше, правда, Стась? Но почему мы должны на печке отсиживаться, когда другие будут воевать, а?
– Взять вас мы не можем, повторяю, – продолжал Амельченко. – Нам приказано обосноваться в Оршанских лесах, поближе к железнодорожному узлу. Местность нам там незнакомая, базы никакой нет, придется ее сначала создать, а потом уже думать о пополнении.
– Но нас-то вы можете взять, – сказал Стась.
– Если бы речь шла только о вас, ребята, то и разговору бы не было. Но знаете, сколько на Осинторфе комсомольцев, которые хотели бы уйти с нами?.. А наш отряд, особенно в первое время, должен быть максимально подвижным, вот почему мы берем с собой не всех, а только самых опытных, проверенных людей.
– А мы что, разве боимся трудностей, Гавриил Григорьевич? – Стась хотя и чувствовал, что в доводах, которые привел Амельченко, есть своя логика, но согласиться с ними так быстро не мог.
– Конечно, мы же для них мальчишки! – воскликнул Климович. – А Гайдар, если вам известно, в шестнадцать лет командовал полком!
– Об этом мне известно, дорогой мой Петро, – серьезно сказал Амельченко, которому нравилась горячность Климовича. – И никто не считает вас мальчишками, а наоборот, поручают вам ответственное задание… Осинторфу фашисты придают большое значение. Всем ясно, что они попытаются восстановить добычу торфа. И хотя оборудование мы вывезли или уничтожили, но восстановить можно все, дело только в сроках. И мы должны сроки эти оттянуть. А чтобы это выполнить, нам нужны здесь свои люди. Кто эти люди, вы уже, наверное, догадались… Ты, Стась, как секретарь комсомольской организации, хорошо знаешь всех ребят, тебе с ними придется работать. С приходом врага не спешите сразу что-либо предпринимать, присмотритесь к нему сначала, изучите. Полезть в пекло и погибнуть – ума много не требуется. – Амельченко посмотрел на Климовича. – А ты, Петро, если останешься в поселке, гляди, тебя это больше всех касается!
– Мне что? Я несовершеннолетний! – с вызовом отозвался Климович.
Амельченко сделал вид, что не расслышал его реплики.
– Идите поближе, ребята. – Он достал из ящика карту, расстелил ее на столе. – Смотрите сюда и запоминайте… Вот эти кружочки – поселки Осинторфа. Вы знаете, сколько их? Ну-ка скажи, Петро. Не знаешь? Их одиннадцать. Вот эти пятна – торфяные карьеры. Пунктирные линии обозначают лесные тропы. Это железная дорога, а вот станция Осиновка. Карту я вам оставлю, изучите ее как следует. – Амельченко свернул карту трубкой, передал Стасю. – А теперь послушайте, я зачитаю вам абзац из речи товарища Сталина… «В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия». Райком партии поручает вам, ребята, создать подпольную организацию и всеми силами препятствовать фашистам восстанавливать гидроторф. Мы будем помогать, но так как уходим мы далеко, то возможно, что в первое время нам трудно будет поддерживать с вами связь. Придется вам действовать самостоятельно, исходя из условий… Тебе все ясно, Стась?
– Все, Гавриил Григорьевич, – не совсем уверенно ответил Стась.
– Ясно как божий день… – начал Климович, но замолчал.
– А теперь, ребята, дайте я обниму вас. Все может быть…
В конторе по-прежнему надрывались телефоны. Кричали охрипшие шоферы. Митеич притащил еще ворох бумаг.
– Ты как хочешь, Стась, – решительно произнес Петр, когда они уже шли по улице, – а я торчать тут не буду. Уйду в лес партизанить.
– Никуда ты не денешься.
– Это еще бабка надвое сказала, – неопределенно отозвался Петр.
Они расстались.
«Как неожиданно все повернулось! – думал Стась, подходя к дому. – Ко всему был готов. Идти на фронт. В партизаны. Но стать подпольщиком!..»
2
«…Ведя кровопролитные бои и нанося врагу большие потери в живой силе и технике, наши войска отошли на новые позиции…»
Далее густой, рокочущий голос Левитана начал перечислять названия городов, оставленных отступающими советскими войсками.
Петр достал рюкзак. Уложил в него смену белья, шерстяные носки, пару рубашек и задумался, что взять еще. Взгляд его остановился на плаще. Он сунул в рюкзак и плащ, затем насыпал в гильзу соли, завернул в старую карту картошку. В ящике с инструментами отыскал нож, которым мать шинковала капусту, наточил его на оселке.
Радио вновь стало передавать сообщение Совинформбюро. Голос Левитана бередил душу. Петр не выдержал и рванул шнур из розетки.
Он долго мучился над запиской – нельзя же уйти, не предупредив мать. В конце концов написал коротко, но не слишком понятно: «Мама, не волнуйся, скоро ты узнаешь, где я». Положив записку на видное место, он вскинул рюкзак на плечи и вышел на улицу.
Поселок обезлюдел. Двери и окна многих домов распахнуты. Кое-где валялись чемоданы и узлы – в машинах, на которых эвакуировалось население, не хватало мест и для людей. Возле одного дома на лавочке стояла швейная зингеровская машинка. Мальчишка лет пяти с восторженным самозабвением крутил ручку. И холостой стрекот машинки на пустынной улице и мальчишка с сияющим лицом, оттого что дорвался, наконец, до запретного, с пугающей отчетливостью оттеняли происходящее – ту пропасть, которая разом образовалась между вчерашним и сегодняшним днем…
Еще неделю назад в больнице размещался госпиталь. Палат не хватало, и раненых устраивали прямо на дворе. Комсомольцы круглосуточно дежурили в госпитале, впервые на практике применяли те довольно скудные медицинские знания, которые получили в школе, ухаживали за ранеными, читали им сводки о положении на фронтах. Теперь раненых вывезли, а кровати, которые собирали по всем домам, так и остались стоять во дворе. Их было много, и все разные: деревянные, с резными изголовьями; простые, солдатские; никелированные, с шариками и всякими ненужными блямбами; с панцирными сетками и пружинами из грубой проволоки, полуторные и двуспальные, широкие, как платформы, и обычные раскладушки. На многих еще сохранились дощечки, на которых девушки выводили по утрам кривую температуры. Петр тоже отдежурил здесь не одну ночь. Вон там, под липой, лежал безногий минер. Когда боль становилась нестерпимой, он пел песни. У Петра и посейчас звучит в ушах его голос…
Возле своего дома стоял Мишка Теленченко, худощавый, русоволосый парнишка. Заложив руки за спину и запрокинув голову он к чему-то прислушивался. Петр подошел, ткнул его кулаком в бок.
– Ты что, галок считаешь?
– Слышишь? Летят! – спокойно ответил Мишка и вновь уставился в небо. – На Смоленск, бомбить.
– Ну и что?
– Ничего. Страшно…
– Страшно? Чего же ты тут торчишь, драпал бы со всеми на восток!
– А иди ты!.. Тетка приехала, такое порассказала! Там, на станции, столько эшелонов с беженцами и ранеными – ужас!.. Говорят, фрицы здесь со дня на день будут, отступают наши.
– Ладно, не паникуй. Зови братана, дело есть! – сказал Петр. В голосе его слышались покровительственные нотки – Михаил был моложе его, он учился в восьмом классе.
– Женьки нету. А ты куда это собрался? – только сейчас Мишка заметил рюкзак на его плече.
– На фронт. Не здесь же мне оставаться!
– И тебе разрешили? – с наивным простодушием изумился Мишка.
– Да-а, разрешили. С фельдъегерем письмо пришло из Москвы: так, мол, и так, товарищ Климович, можете не присутствовать на церемонии торжественного вступления в Осинторф фашистских войск. Хлеб-соль будут вручать братья Теленченко! Уяснил?
Мишка побледнел, глаза его сузились.
– Ты трепись, да не затрепывайся, а то ведь я и по морде могу съездить!
– Я тебе съезжу!.. – окинув взглядом худенькую фигурку товарища, сказал Климович. – Черт с вами, оставайтесь! Салют!
Петр сдернул кепчонку и, шаркнув ногой, раскланялся перед Мишкой.
– Адресок узнаете из газет.
И глубоко, до самых глаз, нахлобучив кепку, Петр широко, не оглядываясь, зашагал по улице. Заворачивая за угол, он услышал отчаянный рев мальчишки. Наверное, все-таки докрутился, сунул палец под иглу…
Часов у Петра не было, и сколько прошло времени с момента, как он покинул поселок, он не знал. Решив отдохнуть, он выбрал подходящую полянку, сбросил рюкзак и улегся в тени дерева, ощущая необычную свободу и душевную легкость.
«Один, сам себе хозяин. Хочу – пою, хочу – молчу! Могу пойти прямо, могу направо или налево, могу… Нет, назад не могу…»
В небе послышался рокот моторов. Самолеты шли в четком строю, как на параде. На их крыльях ясно были видны черные кресты. Неужели и эти на Смоленск? Почему-то Петру вспомнился безногий минер, уже ненужные ему обмотки под кроватью, аккуратно свернутые в клубки. И разом схлынуло желание валяться на траве. Надо идти. В какую сторону? В ту, откуда летят фашистские самолеты, – фронт там…
Под вечер, сидя в лесной глуши у костра и глядя, как огонь, потрескивая, лижет ветки сушняка, Петр вдруг почувствовал себя заброшенным и одиноким. Он попробовал убедить себя, что это, наверное, оттого, что он устал, что он один в огромном и мрачном лесу, но избавиться от душевной тоски не смог. Мысли его невольно возвращались к Осинторфу. Что-то там сейчас делает мать? Найдя его записку, она, конечно, расплакалась, побежала к Шмуглевским узнать, что это еще выкинул ее взбалмошный сын. Жаль, что забыл предупредить Стася, он бы сумел успокоить мать. А почему забыл? Он нарочно обошел дом Стася, чтобы случайно не встретиться с ним… А жаль, что рыжего нет здесь, вдвоем было бы легче. А еще лучше, если бы и братья Теленченко присоединились к ним. Зря он Мишку сегодня обидел. Дурак, ничего не скажешь!.. И Ваську бы Огурцова сюда… И Жорку Третьякова. Сколько раз они вместе ходили в походы, какие песни пели у костра! Эх, да что теперь вспоминать об этом!..
Он так и не уснул. Дождавшись восхода солнца, он вышел на дорогу и в это время услышал невдалеке лай собаки. «Наверное, выселок», – подумал он и повернул на лай.
Еще издали Петр увидел зеленую обозную повозку с задранным дышлом. Она стояла в закустье на обочине дороги. Петр подошел ближе. Навстречу ему ринулась огромная овчарка. Подбежав, принялась обнюхивать его сапоги. Видимо, то, что она учуяла, не возбудило в ней подозрений, и она помчалась назад к повозке, жалобно скуля.
На повозке под брезентом, накрепко увязанные веревкой, лежали продолговатые ящики. Собака метнулась под нависшие до земли лапы старой ели, как бы зазывая человека следовать за собой. Медленно ступая, Петр приблизился – и отшатнулся: молоденький солдат лежал на боку, уткнувшись лицом в землю. На его затылке чернела страшная рана. Солдат лежал, раскинув руки, сжимая в кулаке какую-то бумагу.
Собака прыгнула через труп и тихо, поджав хвост, побежала в кусты, оглядываясь и зовя Петра за собой. Петр пошел. За кустами орешника, неподалеку от повозки, он увидел небольшой котлован с крутым спуском. Внизу, на дне котлована, лежал другой человек. Две вороны со злобным карканьем взмыли в воздух. Все лицо человека было расклевано. Одет он был в телогрейку, из-под которой торчало топорище плотницкого топора. Скрюченными пальцами он вцепился в телогрейку, разодранную на животе. Петр отвернулся и полез наверх. Выбираясь, он заметил обломок засохшего дерева, часть корней которого цепко впилась в склон котлована, а часть свисала вниз. На остром, как лезвие косы, корневище висели клочья окровавленной ваты.
Петру представилась трагедия, разыгравшаяся здесь совсем недавно… Ехал по глухому пролеску солдат-обозник. Разморил его сон, захотелось отдохнуть. Съехал он с дороги, выпряг лошадей, пустил пастись. А сам улегся под деревом, скинул с натруженных ног сапоги, и вздумалось ему перечитать письмо из дому. Собака куда-то отбежала, вот почему незнакомец с топором подкрался незаметно. Кто он? Раскулаченный в свое время хозяйчик или просто бандюга, ненавидящий Советскую власть? И может быть, этот солдат не первая его жертва. Зарубив его, он кинулся бежать через котлован от напавшей на него собаки, поскользнулся и со всего маху налетел животом на острый корень.
А может, все было по-другому…
Укрыв солдата ветками, Петр подошел к повозке. Собака злобно зарычала.
– Ну чего ты, я же свой! – пожурил ее Петр.
Он достал из рюкзака хлеб, бросил собаке. Она колебалась, но ласковый голос и запах хлеба взяли верх.
Петр разрезал веревку, откинул брезент. Оторвав крышку верхнего ящика, он увидел новенькие, завернутые в промасленный пергамент винтовки. В задке лежали цинки с патронами. Петр быстро пересчитал винтовки в ящике – десять. А всего ящиков – пять. Вот так находка, на всех ребят хватило бы! Но и это было не все. В передке, под облучком, завернутые в мешковину, лежали ручной пулемет и коробки с дисками к нему.
Петр перетащил ящики и цинки в кусты, затем, взявшись за дышло, подтянул повозку к обрыву и столкнул вниз. Опорожнил коробки, диски сложил в рюкзак, бросил пулемет на плечо. Теперь он знал, что надо делать.
Собака опять завыла.
– Эх ты, бедолага!.. Ну, пошли со мной, ничего ты тут не высидишь.
Через полчаса место происшествия было оцеплено полицейскими и немцами, но установить, откуда и кто стрелял, не удалось.
Расследование перенесли на утро.
Овчарка обежала вокруг дерева, под которым остался ее мертвый хозяин, жалостливо скуля, она словно пыталась в последний раз пробудить его, но он не отзывался, и тогда она решилась и ушла за живым.
3
Пять человек – три командира и два рядовых. Три лошади. Одно орудие. Все, что осталось от батареи. Пехота отошла так спешно, что артиллеристы не успели даже разобраться в обстановке, как оказались окружены. Пути отхода были отрезаны. Сначала немецкие танки, густо облепленные автоматчиками, а затем и пехота устремились в образовавшуюся брешь, растекаясь по скатам лощины, опоясывая безымянную высоту, занятую батареей капитана Михайлова. Он сам – растерянный, бледный, – закусив губы, сидел на командном пункте и, опершись локтями на бруствер окопа, застывшими глазами глядел вниз. В двух километрах от него пойменные луга упирались в зеленые камыши, окаймлявшие извилистую речушку, на другом берегу которой дымчатой стеной голубел смешанный лес. В бинокль было хорошо видно, как танки выползали из темного леса и, не сбавляя скорости, плюхались в воду, на какое-то время исчезали из виду, а потом выныривали из камышей уже по эту сторону. Стальная лавина накатывалась все ближе и ближе… Уже без бинокля видны были стволы орудий с огненными вспышками на пламегасителях.
Дойдя до высоты, танки круто разворачивались и устремлялись в лощину, в глубь прорванной обороны.
– Что будем делать, капитан? – послышалось за спиной Михайлова, но он, потрясенный, никак не мог справиться с нахлынувшим страхом.
Кто-то дернул его за плечо. Михайлов вскрикнул и, резко отскочив в угол тесного окопчика, схватился за кобуру.
Перед ним стоял политрук батареи Вильсовский, высокий, сухой, с продолговатым костистым лицом. Фуражки на нем не было. Смолевые, коротко постриженные волосы слиплись не то от грязи, не то от крови. Левый рукав гимнастерки разодран, а рука до самого локтя была обмотана бинтом.
– Вон – гляди! – Михайлов указал вниз.
– Вижу.
– Чего же спрашиваешь?.. Нет капитана Михайлова!.. Нет батареи!.. Ничего больше нет!.. Кончено!.. Отвоевались!.. – Михайлов торопливо, словно все зависело от долей секунды, начал рвать шпалы с петлиц.
Вильсовский изменился в лице. Тонкие брови сошлись на переносице, губы сжались в черную полоску.
Хрипло дыша, из хода сообщения вынырнул тощий безусый солдат.
– Комвзвода Петрина убило… Качалина ранило… В голову.
Вильсовский повернулся, толкнул перед собой связного, и они скрылись в ходе сообщения…
К вечеру шумы боя стихли, лишь изредка издали доносилось неясное погромыхивание, похожее на апрельский гром, – где-то бомбили или ухали дальнобойные орудия.
Батарея – вернее, то, что от нее осталось, – находилась все еще на прежней позиции. Капитан Михайлов немного успокоился и теперь жалел, что Вильсовский был свидетелем его истерики. Было стыдно перед политруком. В который уже раз подвели нервы!.. Нервы, нервы!.. А какие, спрашивается, могут быть нервы в этом кромешном аду, когда все кругом рушится, бежит…
Вильсовский сидел на покореженном лафете разбитого орудия. Раненая рука ныла, он не находил себе места. Случайно он бросил взгляд на ноги и только сейчас заметил, что голенище одного сапога распороло осколком, словно кто-то осторожно разрезал бритвой, – удивительно, как не зацепило ногу.
Стреноженные лошади паслись на ржавой от гари лужайке, фыркали, чуя запах крови.
– Ну что, политрук? – первым не выдержал тягостного молчания капитан Михайлов. И так как Вильсовский не отозвался, продолжал, сдерживая раздражение: – Ты вот разгорячился, а ведь нам вроде и взаправду крышка. Идти-то некуда. Да-а, земля велика, а укрыться негде. Чего молчишь? Не до конца же войны будем сидеть тут?
– Надо догонять фронт, своих. Не могут они все время отходить, где-нибудь остановятся.
– Пока остановятся, от армии ничего не останется, – равнодушно возразил Михайлов.
Он сказал это голосом безмерно уставшего человека, которому теперь уже все равно, что будет с армией, с ним самим, с теми чудом оставшимися в живых солдатами, которые ждут от него какого-то решения.
– А что ты предлагаешь? – в упор спросил Вильсовский.
– Прежде всего, – растягивая слова, ответил капитан, – надо убираться с этой никому не нужной высоты, пока нас не прихлопнули. А потом будем думать. Черт возьми! – опять не сдержался он. – А может, действительно все кончилось?.. Может, нам просто…
– Договаривай, – почти шепотом сказал Вильсовский.
– Чего договаривать? Пойдем у них вон спросим. – Михайлов кивнул на солдат. – Теперь мы все равны… И вот что, политрук, препираться нам нечего. Было – прошло. В этом бедламе и железные нервы согнутся.
То ли слова капитана тронули Вильсовского, то ли боль в раненой руке притупила ненависть и боль душевную.
– Орудие можно взорвать, – подумав, согласился он. – А вообще-то река рядом…
Через полчаса батарея как артиллерийское подразделение перестала существовать. Орудие и ящик со снарядами полетели в воду. От берега почти до середины речушки вскипела мутная пузырчатая дорожка. Когда-нибудь на эту луговину придут косари, и шумная ватага мальчишек, купаясь, найдет ржавую пушку, в заиленном стволе которой раки оборудуют себе гнездо. А может быть, к тому времени течение наметет вокруг орудия плотный земляной бугор, и какой-нибудь вихрастый Васька будет стоять на нем по грудь в воде, не догадываясь, что у него под ногами. И уж, конечно, никто не узнает, какая участь постигла горстку людей на этом берегу и что с ними сталось в дальнейшем.
Так думал политрук Вильсовский, глядя на то место, где из глубины на поверхность все реже и реже выскакивали пузырьки…
…Над костерком, на нижних ветвях молодого дубка, натянуты плащ-палатки. Их приказал навесить капитан Михайлов, чтобы огонь не привлекал внимания немецких самолетов. И – странно! – никому это распоряжение не казалось нелепым. А оно действительно было нелепым. Вокруг горели десятки деревень и сел, лесные массивы. Что значил крохотный огонек костра в сравнении с этими пожарами? Сверху он мог бы казаться мелькнувшей вспышкой сигареты, не больше, а то и вообще не был бы виден, потому что все небо было багровым от зарева.
