Читать книгу: «Бейсбол на шахматной доске. Эссе, рассказы, статьи, путевые заметки»

Вахид Гази

Шрифт:

ISBN 978-5-4493-9418-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Перевод с азербайджанского Ниджата Мамедова

Редактор: Эльчин Шихлинский

Отзывы

«Проза Вахида Гази очень отличается от современного стиля. В ней смешаны жесты и чувства поэта, и субъективный взгляд на мир журналиста из провинции, который увидел, прочувствовал и понял мир за пределами Карабаха, Баку и Азербайджана, но корни которого остались там. В его прозе смешиваются ирония и трагедия, как в самой хорошей литературе». Ирена Ласота
«Вахид Гази – человек Пера, если понимать Слово в его Божественном предназначении, а именно: нотки ностальгии в его рассказах, призванные крепить в душе человека добро и отзывчивость, утверждать справедливость и правду, чувство человеческого достоинства…» Чингиз Гусейнов
«Общественно-политические убеждения автора книги сквозят в каждой строчке, и они настолько искренни, что в них веришь безоговорочно. Такое возможно, лишь когда становишься соучастником описанных в книге событий. Именно это и произошло со мной…» Рустам Ибрагимбеков
«Книга Вахида Гази интересна и по содержанию и по диапазону. B «Чамайре» автор ярко и проникновенно передает своеобразную и непростую атмосферу в которой живут люди на Кубе. Обезьяны в копенгагенском зоопарке возбуждают у автора размышления о том, что есть люди на свете, которые «все еще живут в обществах, похожих на обезьянью диктатуру». Стейнар Гил

От редактора

«Озоновый человек»

Порой дружишь с человеком долгие годы и тебе кажется, что знаешь его достаточно хорошо. И что он не в состоянии удивить тебя. Он у тебя как на ладони…

С автором, я знаком достаточно давно. Знал его как журналиста и талантливого публициста, но Вахида Гази как человека кажется узнал лишь сейчас, по прочтении его «Озоновых людей». Казалось бы ничего особенного, автор собрал когда-то написанные путевые заметки, воспоминания, публицистические материалы и решил издать книгу. Так поступают многие, но не всех читаешь буквально на одном дыхании. В книге собраны материалы, не имеющие друг к другу никакого отношения, точно также как и их герои. И все же углубившись в чтение Вас не покидает ощущение цельности повествования и Вы даже не обращаете внимание, как из знойной Гаваны вдруг попадаете в зимний Киев, а оттуда уноситесь в прекрасный Карабах, с его журчащими источниками и могучими горами, где погружаетесь с головой в беззаботное детство, которое уже никак не вернуть, как и не вернуть дорогих сердцу людей, давно покинувших этот бренный мир.

Чувство же цельности полностью заслуга автора, который буквально за руку переносит Вас из одного мира в другой. Хотя этот мир всего лишь один… и он его, автора. Однако, он впускает Вас туда и постепенно становится ясным, что этот его мир уже и Ваш. И Вы не просто сопереживаете, а живете вместе с ним.

Спасибо автору Вахиду Гази, что открыл мне свою душу, рассказал о себе, о своем восприятии мира и объяснил почему находясь далеко за пределами своей родной земли не перестает быть ее сыном.

«Интеллигенция, сформированная из людей с общественной совестью, озоновая прослойка общества. Иммунитет народа и общества на общественные недуги тем сильнее, чем толще эта прослойка. А наш «озоновый слой» прохудился, весь в дырах. Это и есть причина всех наших «болезней».

Народу не хватает кислорода «озоновых людей», чтобы почувствовать дух свободы и протестовать, потому что когда отсутствует фактор протеста, целая нация становится чеховской «размазней».

Одним из «озоновых людей» и является сам Вахид, «озоновый человек» который так нужен, чтобы залатать прохудившийся небосвод народного иммунитета.

Эльчин Шихлинский

Эссе из цикла «Следы памяти»

Елена

В прошлое воскресенье меня разбудила игра на пианино. Новое произведение, которое разучивала моя дочь после экзамена, я узнал с первых же нот. Поначалу я не мог припомнить где слышал эту композицию, но в том, что музыка мне знакома и близка никаких сомнений не было. Я обрадовался, словно спустя много лет встретил нежданно родного человека.

Я не стал заходить в комнату, чтобы не прерывать игру, но затаив дыхание слушал у приоткрытой двери. В то утро дочь осветила мои щемящие воспоминания…

***

Когда в снежную морозную декабрьскую ночь 1995-го года известная правозащитница из Украины Наталья Белитцер встретила меня прямо в аэропорту и по пути познакомила с программой визита, ей и в голову не могло прийти, что событием, запечатлевшим Киев в самых сокровенных уголках моей памяти, окажется не какое-либо из мероприятий в озвученном ею перечне, а неотмеченная в дневнике встреча.

Когда мы доехали до снятой квартиры в одном из старинных зданий в самом центре Киева, ресницы моих глаз, истосковавшихся по сну, висели как ивовые ветки. Я забрался в постель, думая, что засну в мгновении ока, но по мере того, как доносящиеся из соседней комнаты два женских голоса слово за словом втекали в мой слух, сонный мрак рассеивался, разглаживались морщины в мозгу, а следом раскрывались веки.

О том, что в соседней комнате жизнь бьет ключом говорил свет, просачивающийся внутрь через ту часть двери, которую отделяло от пола всего несколько сантиметров, и ласковый женский голос, доносящийся из той же комнаты. Мягкий свет и подрагивающий голос походили на утренний шепот ночи, влюбленной в восходящее солнце.

В первую ночь на новом месте я всегда сплю плохо, вот и снова не спалось. К тому же полная интереса жизнь по ту сторону двери тоже делала свое дело, вонзившись кинжалом в грудь ночного сна.

***

…Мне не удалось уверить их в том, что моя бессоница вызвана не их беседой. Одна из женщин произнесла «Уже поздно» и ушла. Хозяйка квартиры проводила гостью и вернулась. «Раз нам не спится, тогда продолжим», – сказала она и не дожидаясь ответа достала из древнего шкафа, напоминающего комод моей бабушки (привезенный в качестве приданого), маленькие рюмки, тарелки и ложки. Она открыла коробку шоколад, лежащую на столе. Затем прошла на кухню заварить кофе и пожарить каштаны.

Большая комната, напоминающая комнаты в домах интеллигенции николаевского периода, занимала точно середину квартиры. Отсюда открывались три двери: одна в мою комнату, вторая в коридор и в самом его конце кухню, а третья, по всей вероятности, в спальню самой хозяйки.

Между двумя последними дверями стоял видавший виды черный рояль. В углу же были часы с большим маятником. Старые, поблекшие и облупленные… Однако, держались они чинно, словно царские генералы в эмиграции, старающиеся сохранить достоинство. Длинный светильник за креслом в другом углу помещения с отлепившейся лентой абажура по особому оттенял полумрак комнаты, как бы дополняя последним мазком картину, представшую моему взору.

Но душой всему были бесчисленные старые фотографии во всевозможных рамках на всех четырех стенах, ибо я не мог оторвать от них глаз. Я сидел за тяжеленным столом из орехового дерева, в центре комнаты, лицом к стене с часами и разглядывал фотографии. На одной только стене мне удалось насчитать около пятидесяти изображений, потом сбился со счета – запах жареных каштанов настиг меня прежде, чем я их увидел, затем последовал аромат кофе, а дополнил букет крепкий дух коньяка.

Хозяйка накрыла на стол, как душу раскрыла. Это вовсе не было представлением, разыгранным вдовствующей женщиной перед новым знакомым, которого она собиралась очаровать, это было гостеприимством 70-летней женщины, давно уже прекратившей думать о смысле прожитого, женщины, ничего более не желавшей от жизни, наоборот, находящейся уже на ее излете, но при этом всё еще сохранившей страсть и гордость молодости, аристократические манеры былых времен.

Елена Ибрагимова. Худое тело, стройный стан, длинная шея, слегка острый нос, ниспадающие на плечи волосы, разделенные сбоку пробором – всё это гармонично дополняло друг-друга. Ее тихие, спокойные движения, не по возрасту легкая походка – порханье бабочки, полуробкая-полуозорная улыбка как у покуда нецелованных девушек находились в гармонии с наполнившим комнату бодрящим ароматом кофе и приглушенным светом лампы. Голос ее походил на голос монахини, вернувшейся с утренней службы – в тембре с обертонами сострадательности слышалась также легкая хрипотца.

Когда она клала для меня в розетку клубничное варенье, я невольно обратил внимание на иссиня-красные вены, вздувшиеся и проглядывающие из под морщин ее руки, и уподобил их облаку, готовому пролиться дождем. Сила и уверенность длинных пальцев ощущалась и на расстоянии, достаточно было проникновенного взгляда. А серебряное кольцо с двойной бирюзовой оправой на ее пальце напоминало пояс, обвивающий нежный стан любимой.

«От бабушки». Похожее на смущение чувство так резко пронзило меня, что я слегка растерялся. Она почувствовала мой взгляд на своих пальцах. Но вот вопрос, уловила ли как, с каким чувством я на них смотрю?

Когда она прошла на кухню, чтобы принести еще кофе, я понял, что меня изумляет не только этот человек, эти руки, пальцы, но и пара глаз среди черно-белых, пожелтевших фотографий, смотрящих со всевозможных рамок: мужчины, женщины, дети, старики, на коне, в поле, фотостудии, стоя, сидя, лежа, серьезно, весело, в одиночку, вместе… Девушка с ангельским лицом и робким взглядом…

Эта фотография, снятая, может, пятьдесят лет тому назад была похожа на ретро-снимки ранних голливудских актрис. Помните изумительное лицо Ингрид Бергман в «Касабланке»? Вот то же самое. Это было отражением радости, расцветшей на лице невинной девушки, радости от переживаний первой бессонной ночи после того, как она услышала признание любимого молодого человека. О Боже, что ты задумал сотворив такую красоту?

***

В ту ночь наша беседа зашла далеко за полночь. Когда стрелки часов приблизились к 4 часам утра, она забеспокоилась от того, что «не дает мне спать», подумав, что мне рано вставать и пожелала спокойной ночи. У меня же не было никаких дел до самого полудня. Тем не менее, я уснул, заплутав в лабиринте грез.

…Меня разбудила игра на рояле. Кто-то играл один и тот же отрывок по несколько раз… играл, играл, ошибался, останавливался и снова продолжал с того же места. Хотя вещь часто прерывалась, игра между паузами говорила о том, что это произведение великолепно. Затем наступила полная тишина, но она продлилась недолго. На этот раз рояль зазвучал совершенно иначе.

Божественные звуки музыки как по волшебству подняли меня с постели. Я слегка приоткрыл дверь. Играла она. Видимо, ее длинные пальцы хорошо ладили с клавишами рояля, так как они повиновались ее прикосновениям как ласкам возлюбленной. Искра, рожденная этим прикосновением, могла бы осветить самые потаенные уголки человеческой души. Нежданная прозрачность охватывала дрожью струны одного сердца, протянутые к другому. Как и этот старый, потрепанный рояль, почерневший будто бы от груза скорби всех этих лет, но в мгновении ока воспламенившийся юношеской страстью и похожий на старика, рвущегося к новой любви в надежде на новое рождение. Как этот рояль издавал тот звук, как он приходил в тот трепет? Неужели от 70-летней женщины, смотрящейся так же гордо, как и ее рояль?

Казалось, она не играет на рояле, казалось, она признается в любви…

Она сидела ко мне боком. Ее тело кокетливо подрагивало, словно она оседлала коня. Волосы были растрепаны, не в пример как они были уложены вчера вечером. Лицо вытянулось, шея ушла в плечи, будто желая скрыть следы, оставленные временем. Люди, изображенные на бесчисленных фотографиях, висящих в рамках на стенах комнаты, казались зрителями большого концертного зала. Они изумленно застыли от звуков божественной музыки. «Ингрид Бергман» тоже окаменела, превратился в статую и молодой человек, поглядывающий из-за приотворенной двери то на нее, то на ту, которая исполняла это чудное произведение. Двигалась лишь она одна.

«Женское тело похоже на скрипку, надо быть превосходным исполнителем, чтобы оно зазвучало!». Джером Селинджер, сказав это, попал в самую точку, но на сей раз звучать женское тело заставлял рояль!..

Завершив игру, она повернулась к сидящей рядом девчушке. Бедненькая была заворожена разыгравшимся перед ее глазами представлением. Я раскрыл дверь и вошел в волшебную комнату. «Извините, мы вас разбудили, у меня ученики каждый день в 12.00», – обернулась она. Я взглянул на часы, был почти час дня.

***

…Следующая ночь была будто бы продолжением предыдущей. Я получал неизъяснимое наслаждение от того, что находился с нею рядом, слушал ее речи. Особый оттенок моему настроению придавал и третий обитатель комнаты – «Ингрид Бергман» на стене. Она уловила, что я частенько поглядываю на одну из фотографий, висящих на стене. Кажется, даже поняла на какую именно фотографию я смотрю. Может, именно поэтому, знакомя меня со снимками, она пропустила мою «Ингрид Бергман»: «Это – отец, он был врачом. Это бабушка в молодости – та самая, которая подарила мне это кольцо. А это я – в трехлетнем возрасте. А эти – семья деда, видите сколько их? Теперь уже таких семейных снимков никто не делает.

Это – Параджанов. Был в меня влюблен. Вы его знаете? Ваш земляк. Из Кавказа вышли не только безжалостные большевики, но и мастера мирового уровня. Я люблю кавказцев. Вы очень свободолюбивы. Многое потеряли, но смогли сохранить свой дух. Мы с Параджановым вели здесь, в этой комнате долгие беседы. В 60-х он многого натерпелся. 139 интеллектуалов отправили Брежневу письмо протеста с требованием прекратить преследования по политическим мотивам. Его подпись стояла первой. И поэтому ему много досталось, даже арестовали. Интересным был человеком. Гений. Вы видели его фильмы?». «Видел «Ашик-Кериба»», – ответил я.

Мы подняли рюмки с коньяком, взяли по шоколаду из коробки «Киев вечерний», она кивнула головой и мы выпили без всякого тоста.

Не было никаких сомнений: она пила за Сергея Параджанова. А меня охватили смутные чувства. Я не знал что делать, что сказать. «Он – армянин, – не удержался я, – армяне наши враги». И я пустился в длинное повествование. Рассказал чуть ли не всю историю. Поведал о своем разоренном городе, своем разрушенном доме. Поведал о горе, выпавшем на нашу долю. Она слушала затаив дыхание. Лишь закончив свою речь я понял, что она терпеливо меня выслушивала не ради интереса, а из вежливости. «Параджанов бы так не поступил», – сказала она и встала, намекая на то, что уже пора спать.

***

…На следующий вечер я пришел с полными руками; накупил немало сладостей, сухофруктов. Был и коньяк, той же марки – «Крым». Снова ее мягкая улыбка, теплый взгляд, родственная забота, ласковая аура… снова привлекательное лицо «Ингрид Бергман»…

В тот вечер она читала Есенина, к тому же меланхоличным голосом. Она с таким восторгом слушала стихи Рамиза Ровшана, которые я ей прочел, что стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что азербайджанского языка она не знает. Поэзия как музыка, у нее один на всех язык – язык, понятный каждому. Затем она села за рояль. Играла пламенно. За всю свою жизнь я никогда не был столь близок к такому виртуозному исполнению, ни до, ни после того вечера. Это не было заурядной физической близостью, нет, это было погружением в стихию Вивальди, Бетховена, Шопена и других неизвестных мне имен.

Я слушал ее и рассматривал фотографии на стене. Время здесь давно замерло, остановилось на ней – все снимки были сделаны до нее. Она дважды была замужем, но детей не имела. Из наших ночных бесед я, как мне казалось, узнал весь ее жизненный путь. Она рассказала многое: от семьи, сменившей фамилию Абрамовых на Ибрагимовых, дабы спастись от еврейских погромов и до необходимости вести полудиссидентский образ жизни – плата за отказ бросать друзей. Остальное она говорила через музыку, озвучивая ноту за нотой жизнь длиною в 70 лет.

Звуки рояля подхватывали вихрь, вызванный в сознании коньяком, и уносили его куда-то далеко – в прошлое ли, будущее. Разве будущее не то же прошлое, что мы жаждем увидеть?!

***

…Мы условились: в воскресенье отправимся смотреть Киев ее глазами, то есть прогуляться вместе. Так, как это был мой последний день пребывания в городе, я ни с кем больше не намечал встреч, мы собирались быть вместе до самого ночного рейса. В то утро она заставила себя ждать. Наконец, открылась дверь… Брошь с крупным камнем на вороте темнокоричневого длиннополого мехового пальто, сшитого в стиле пятидесятых годов, сверкала даже при слабом свете. Нежная шерстяная шаль на голове была повязана будто бы для того, чтобы подчеркнуть все очарование лица.

Царящая на улице тишина, казалось, была призвана, чтобы внимать звуку падения снежинок. Каждый, если б с ним под руку шла такая женщина, мог бы расслышать звук снежинок, садящихся на плечо.

Мы проходили мимо старинного здания. «Отсюда всегда доносились крики, от которых шли мурашки по коже. Здесь располагался НКВД, а после – фашистское „Гестапо“. А теперь – это один из отделов КГБ», – сказала она, указав на маленькие подвальные окна похожие на форточки. Она рассказывала об исторических зданиях, расположенных на улицах, по которым мы гуляли, о минувших событиях, своих воспоминаниях.

Там, где было особенно скользко, она крепче сжимала мне руку, уверенная, что упасть ей я не дам. Эта ее уверенность доставляла мне наслаждение. Прохожие смотрели на нас с интересом, что несказанно мне льстило. Ее неповторимая аура, жасминовый аромат, элегантность превратили меня в кружащуюся снежинку, я летел вместе с ними.

«Это „Андреевский спуск“. Здесь расположен Дом-музей Булгакова, в доме №13. Я хотела повести вас туда, но вижу – улицу не расчистили, очень скользко. Могу упасть. Давайте вернемся. Как-нибудь в следующий раз. Вы читали „Мастера и Маргариту“?». «Я люблю „Бег“», – сказал я. Она как-то странно обернулась на меня и посмотрела прямо в глаза.

Мы вернулись домой вместе с сумерками. Скоро за мной должен был заехать друг. Мы в последний раз сели за чай. Я смотрел на нее как на давнюю знакомую. Когда еще увидимся? Увидимся ли?

Прежде чем как выйти, я остановился перед снимком на стене, и вновь всмотрелся в него, я прощался с «Ингрид Бергман». Заметив это, она подошла ко мне. «Смотрите уже столько дней, но так и не спросили кто это?». «Кто это?». «Я, в 18 лет. Снимок сделан когда я поступила в консерваторию». Мне не удалось скрыть изумления. «Кажется, влюбились, да? Так и есть! Влюбились! Не знаю что такого нашли во мне эти кавказцы!». Ее нежная, добрая улыбка источала свет. Мы попрощались.

«Бог тебе в помощь!», – она смотрела точь-в-точь как мать.

В последних словах она впервые обратилась ко мне на «ты». По пути мне казалось, что я что-то там оставил, забыл, я перепроверил карманы, еще раз открыл чемодан, все было на месте.

В аэропорту от друга, как-то странно на меня поглядывающего, я узнал, что Елена не взяла квартплату.

Некоторое время спустя пара глаз, смотрящих из иллюминатора, станут блистать как звезды в бескрайнем мраке ночи.

***

После того, как дочь завершила игру, я подошел взглянуть на ноты: Мендельсон, «Песня венецианского гондольера». Произведение, которое Елена играла 15 лет назад. Моя 12-летняя дочь радовалась, приняв мое изумление за высокую оценку своего прекрасного исполнения.

…Да и я радовался.

21 января 2011
Баку, Азербайджан

Берег «Лебединого озера»

Одна из активисток регионального отделения Шведской Социал-Демократической Партии Ирада Алиева приобрела билет на балет Чайковского «Лебединое озеро» в тот день, когда было объявлено, что знаменитый Мариинский театр Санкт-Петербурга совершит гастрольный выезд в Йенкепинг.

По пути я рассказал детям об истинной причине своего поступка, побудившего меня заплатить немалую сумму за билет и проехать несколько сот километров.

Я не впервые делился с детьми своими приятными детскими воспоминаниями, порой я им что-нибудь о себе рассказывал, особенно в долгие зимние ночи на чужбине в северной стране.

Рассказав им краткую историю того очарования, что побудило меня отправиться на это представление, я добавил в шутку: вы посмотрите спектакль, а я отправлюсь в дальнее путешествие. Так все и вышло. Балет с первых же секунд увел мои мысли и грезы в детство.

***

Мое знакомство с балетом началось именно с «Лебединого озера». Тогда мне было лет девять-десять, я был уже большим мальчиком. Отец отправлял меня за некоторыми поручениями.

Порой он посылал меня к своему дяде, чей дом находился за две улицы от нашего дома в Агдаме, ныне превращенном армянской армией в руины, и говорил: «Иди к Беку, скажи, чтоб дал что-нибудь хорошее почитать».

Отец и родственники называли дядю Исмаила «Беком». Поговаривали, что его так прозвали в пору его пребывания в Тбилиси за аристократические манеры.

У дяди Исмаила книг было больше, чем у нас. Отец прочел всю библиотеку и теперь перешел к его библиотеке. Вот я и шел к дяде Исмаилу за книгами, которые он выбирал по вкусу отца…

Однажды летом к нашим соседям за изгородью приехали гости из Баку. Мальчики были моими ровесниками, а вот их сестра была намного старше. Ее изумительные глаза и переливающиеся шелком волосы все еще у меня перед глазами.

Облокотившись на стоящий в тени вишневого дерева стол, покрытый белоснежной скатертью и увенчанный самоваром, она целыми днями читала книги.

Хоть я и играл с ее братьями, все мое внимание было приковано к ней. В моих глазах она походила на Мальвину из недавно вышедшего на экраны фильма «Приключения Буратино».

Мне нравились ее мягкие медленные движения, то, как она изредка бросает с улыбкой взгляд на братьев, или, захлопнув книгу, мечтательно смотрит в какую-то недосягаемую точку на небе. Листва было столь густа, что за ней с трудом проглядывало небо. Интересно, что она высматривала в этом просвете размером с ладонь?!

Играть с городскими ребятишками было особенно увлекательно, их говор, смех, повадки – все казалось мне необычным. Я уже не говорю о тех игрушках, что они с собой привезли. Порой, забывшись, я так удивленно смотрел на них будто они инопланетяне.

А с их игрушками я мог бы играть годами и так бы не наигрался вдоволь. Это было мое первое знакомство с чувством зависти – одним из естественнейших человеческих чувств.

Но я сдерживался перед искушением и не подходил к игрушкам. Я и не пытался выглядеть нежадным, всем обеспеченным и довольным, мне просто хотелось выглядеть взрослым в глазах их сестры.

А она меня «не замечала».

Девушки-подростки не замечают тех чувств, которые к ним испытывают мальчики помладше, но они с нетерпением ждут любви взрослых парней. Лишь годы спустя я понял ту мечтательность, любовное настроение соседской девушки, чувства, которые она испытывала тем летом – я понял это, читая книгу, читанную ею в то лето.

В те дни я искал малейшего повода, чтобы перекинуться с ней словечком: однажды подошел к ней якобы узнать, что это она читает. «Новеллы Стефана Цвейга», – ответила она…

Как ио раз во время одной из таких увлекательных игр меня подозвал отец и снова отправил к дяде за книгой. Возразить я не мог, собирался бегом туда и обратно за книжкой, чтобы потом продолжить веселиться с ребятами из Баку. Но все вышло иначе.

***

Дом дяди Исмаила находился по дороге в Шушу, напротив ресторана на бульваре. Мне нравилось проводить время у них дома и, в особенности, в амбаре позади дома. В амбаре находились всевозможные бытовые приборы, древние вещи, но больше всего меня привлекали огромные дубовые бочки с солениями.

Когда я был совсем мал, то дотянуться до отверстия бочки не мог, я клал себе под ноги ведро или ящик. Я находил какое-то особое наслаждение в том, чтобы достать соления из «капустной бочки» и съесть, не сходя с места…

Большая книжная полка находилась в коридоре, ведущем в дом. Застекленную гостевую украшали антикварные сувениры. На стенах висели изготовленные из жестяных плиток «чеканки» сына дяди Исмаила Вагифа, портрет сына Видади, написанный в армии масляными красками и фотографии дяди Исмаила с супругой тетей Вазифе, снятые в Агдаме и Тбилиси, откуда была родом тетя Вазифе (дядина жена).

На черном пианино стояли всевозможные фигурки и статуэтки. Во время празднеств, когда дети хотели поиграть на пианино, они осторожно переставляли эти фигурки на комод и открывали крышку ради громкости звучания.

Каждый раз, когда приезжала из Баку бабушка, дядя Исмаил устраивал в ее честь большое торжество. Смех и веселье, пиршество, музыка и танцы длились часами. Его дети – Вагиф, Видади, Эльмира и Расим – были особенными: один играл на кларнете, другой на пианино, а третий выстукивал ритм на стуле будто на нагаре…

В тот день, когда я прибежал за книгой, дядя Исмаил сидел «конем» на стуле, скрестив руки на спинке, упершись подбородком в ладонь, и смотрел телевизор. Его собранность и внимание говорили о том, что дядя наслаждается зрелищем. Заметив меня, он подозвал к себе и дал знак сесть на стоящий рядом стул.

Группа девушек в белом на экране телевизора танцевала под странную музыку. Хоть мне и было неинтересно, пришлось сесть. Немало времени спустя, когда его супруга принесла чай, я осмелел и сказал, что отец отправил меня за книгой. Дядя никакого внимания на это не обратил.

Он сказал: то, что мы смотрим – это балет «Лебединое озеро». Затем он встал, вернул стул в обычное положение и подсел ближе к столу. Подвинул к себе стакан с чаем. Приступил к пространному рассказу о балете.

Злой колдун превратил возлюбленную молодого принца в лебедя. Изнывающий от тоски принц, в конце концов, одерживает победу в сражении с колдуном, рушит его чары и спасает свою возлюбленную. Я не мог уловить в тот момент связи между рассказом дяди и танцами на экране, но все же досидел до финала.

Дядя Исмаил говорил со мной, как со взрослым, как с ровесником, будто я уже повидал сотни балетов, прослушал столько же опер. Но, помню, оперы ему не нравились. За исключением «Лейли и Меджнун», которую он часто смотрел в молодости в Тбилиси. Зарубежные оперы нисколько его не интересовали: «Кричат что есть мочи, да и слов не разобрать».

А балет ему нравился. Я не понимал, почему. Его объяснения ни о чем мне не говорили. Помню лишь то, что он сравнивал танцовщиц с бабочками: «Не ходят, а порхают, порхают».

Не помню, сколько продлился балет, во всяком случае, мне это показалось целой вечностью. Терпение мое было на пределе. Все мои мысли вертелись вокруг ребят из Баку, и в особенности «Мальвины». Как бы красиво не танцевали очаровательные девушки на экране, они не интересовали меня так же сильно, как гости из Баку.

Наконец, когда я вышел от дяди Исмаила, я целиком находился в лившемся с экрана настроении. В голове звучала музыка Чайковского, а губы ее насвистывали. А на название книги, взятой у дяди, я обратил внимание только, когда передал ее отцу – «Отец Горио» Бальзака.

***

В холодную шведскую ночь «Лебединое озеро» погрузило меня в теплые воспоминания о родине. Я как бы пережил все заново.

В детстве воображаешь свое будущее, а став взрослым, тоскуешь по детству, и все это, как бы ни было странно, сопровождается приятными чувствами. Оказывается, тоска может быть и сладкой.

Мечтатели не покорны возрасту. Танец артистов русского балета, пленительная музыка Чайковского делают человека чище, чистым как ребенок десяти лет. Может, именно потому я погрузился в ту ночь в грезы, на которые способен лишь ребенок – словно я был принцем Зигфридом, а светловолосая девушка из Баку Одеттой.

Но как бы я ни старался, не смог уподобить дядю Исмаила колдуну Ротбарту, ставшему камнем преткновения между двумя возлюбленными. Ибо дядя Исмаил был светлым человеком.

Светлым человеком в маленьком провинциальном городе, человеком с богатой библиотекой, пианино, звучащим каждый Божий день, и телевизором, показывавшим балеты. Человеком, познакомившим меня с «Лебединым озером», под чьи чары я подпал впоследствии.

В тот жаркий летний день дядя Исмаил не мог бы даже представить, что балет, который он заставил меня посмотреть, спустя сорок лет откликнется во мне ностальгией по родине вперемежку с воспоминаниями о первой детской чувственности, прокатит по «Лебединому озеру» и вынесет на теплое прибрежье детства.