Читать книгу: «Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман»

Шрифт:

Редактор В. Коростелев

ISBN 978-5-4496-5541-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

3 октября 1941 года, будучи молодым лейтенантом, я приехал в Харьков в распоряжение военного совета Юго-Западного фронта. В Харькове я узнал, что почти все войска фронта вместе с полевым управлением находятся в окружении вражеских войск, в большой излучине Днепра.

Это было Киевское окружение, – «большой котел», как называли его тогда немцы. Внутри этого «котла», в результате расчленения окруженных войск, образовалось несколько изолированных друг от друга очагов сопротивления, «малых котлов». Самым стойким из них был очаг, где сражалась 26-я армия под командованием генерал-лейтенанта Ф. Я. Костенко, зажатая превосходящими силами противника в Оржицком районе Полтавской области, в междуречье Днепра, Сулы и Оржицы.

В Харькове задачи фронтового управления выполняла небольшая оперативная группа при Главнокомандующем войсками Юго-Западного направления. Она организовала прием, учет и распределение по частям выходящих из окружения военнослужащих. Для них было создано несколько сборно-пересыльных пунктов. В один из таких пунктов на временную работу я и был направлен.

Почти четыре месяца шли к нам окруженцы. Одни пробивались через линию фронта боевыми отрядами в военной форме, с оружием и личными документами, другие – мелкими группами или поодиночке, в ужасном гражданском тряпье, без оружия, но с личными документами и даже с орденами. Третьи – приходили и вовсе оборванными, во вшах, без оружия и документов. До февраля 1942 года шли они темными студеными ночами, ползли по заснеженным полям – измученные, истощенные, обмороженные…

С интересом и большим сочувствием выслушивал я их рассказы о неравных боях в условиях полного окружения и мытарствах на оккупированных врагом землях Украины. Потрясенный услышанным, я дал себе слово, что после войны, если останусь жив, поведаю об этом всем людям.

Много лет после войны я еще служил в армии. В отпускные месяцы я напряженно работал над задуманной книгой. Исписано было немало бумаги, но чем дальше, тем больше я убеждался, что работаю вслепую и что без личного ознакомления с местом событий не обойтись.

В конце лета 1949 года побывав в Киеве, Лубнах и Оржице, я познакомился со многими старожилами – очевидцами Киевско-Оржицкого сражения. Материал и впечатления пополнились, работа продолжалась, но… опять не так успешно, как хотелось. Недоставало главного – документов.

После увольнения в запас я поступил на работу в Центральный архив Министерства Обороны на должность старшего научного сотрудника. В этом архиве хранятся все документы войсковых штабов военного периода. Но, к моему большому огорчению, документов полевого управления 26-й армии, ее соединений и частей не оказалось. Все они были уничтожены в окружении. Мне удалось разыскать много письменных свидетельств вышедших из окружения офицеров, политработников и солдат Юго-Западного фронта, а также трофейных дел и карт, в которых в разной мере отражены боевые действия войск обеих сторон в условиях полного окружения. Эти документы мною были изучены и использованы в работе над книгой.

Таким образом, общая военная основа описанных в этой книге событий строго документальна. Хронология их почти почасовая. Решения и действия военачальников обеих сторон показаны так или почти так, как было на самом деле, либо должно было быть, судя по действиям руководимых ими войск.

Фамилии, имена и звания командиров советских соединений, действовавших в этом районе, кроме Дубнищева, а также руководящих работников фронтового и армейского звена, кроме Жасминова, не изменены. Фамилии командиров немецких соединений – 48-го танкового корпуса и 16-й танковой дивизии – тоже настоящие.

Боевые эпизоды взяты мною или из архивных документов, или из рассказов участников и очевидцев сражений. Правда, описание их проводилось с глубокой творческой детализацией, хотя и в ней я старался быть как можно ближе к тому, что происходило на самом деле.

Светлой памяти павших воинов
юго-западного фронта (первого)
посвящается

«Солдаты! Идя на восток, вы шагаете по собственным имениям».
(Из приказа А. Гитлера)

«Смерть фашистским захватчикам!»
(Из приказов И. В. Сталина)

«Храбрые русские воины! Каждый из Вас есть спаситель Отечества! Россия приветствует Вас сим именем».
(М. И. Кутузов)

Вместо пролога

Сичень – это январь… Меткое название дали ему украинцы: весь месяц сечет, будто тончайшими ледяными иглами, до самых костей просекает жестокий морозный суховей. Все, что осталось зимовать в просторных, открытых степях юго-восточной Украины, стонет и корежится под его стремительным натиском. Стонут слабо прикрытые снегом поля с затерявшимися в них одинокими деревцами и кустиками; стонут редкие в этих краях, почти до дна закованные льдом речки; рассыпается в пыль разбросанный повсюду бурьян-старьевик. Но леденящий ветер неумолим и алчен. Взвихряя поземку, зловеще посвистывая, он дерзко врывается на широкие улицы степного города, и от его леденящих поцелуев все покрывается мохнатым серебристо-белым инеем. Бледное зимнее солнце сиротливо бродит почти на уровне городских крыш. Обледеневшие окна одноэтажных домов, словно безжизненные бельма слепцов, безучастно глядят на страшные людские страдания.

Кряхтя и задыхаясь на морозном ветру, горожане плотнее запахиваются в одежду, ежатся, на ходу растирают окоченевшие носы и уши, потешно подпрыгивают, а утоптанный на тротуарах снег отзывается на удары каблуков сильным сухим визгом. Иногда сильно озябшие люди посматривают вверх, на солнце. Сдавленное багрово-оранжевым сиянием, как ржавым обручем, оно сквозь мутную пелену неба бросает на стонущую от мороза землю слабые, совсем не греющие лучи.

Дни короткие, тяжелые и безрадостные…

В один из таких январских дней 1942 года в военную комендатуру прифронтового города привели человека без документов. Сержант, приведший этого человека, вошел к помощнику коменданта, доложил:

– Товарищ старший лейтенант, еще один окруженец пришел… – и, понизив голос, добавил: – Только этот совсем плох: чуть держится на ногах и весь в вошах.

Старший лейтенант отодвинул стул для посетителей на середину комнаты и приказал ввести задержанного.

Сержант вышел. Дверь оставалась открытой, и долго никто не входил. В глубине коридора были слышны звуки, напоминавшие передвижение ледяной глыбы по деревянному настилу.

Когда задержанный с трудом вошел в комнату, он попытался ухватиться за спинку стула, но не смог: ноги, обутые в обледеневшие деревянные башмаки, непослушно разъехались в разные стороны, и он упал на пол. Сержант поспешил ему на помощь, но он слабым движением руки отстранил его и скорчился в удушливых судорогах простудного кашля.

Кашлял он с таким надрывом, что страшно и до боли жалко было на него смотреть. Казалось, что из груди его вот-вот вылетят куски внутренностей.

Он был молод, но муки и лишения, которые он перенес, оставили свои жестокие следы. На маленьком исхудавшем лице резко выделялись тонкий хрящеватый нос, заостренные скулы, и темные провалы глаз. Жидкая бороденка, которую он то и дело чесал тонкими пальцами, делала его почти стариком. Руки его были настолько худыми, что их синие, с зеленоватым оттенком, вены сильно выпирали из-под кожи. Когда он шевелил пальцами, на кистях его рук неприятно играли сухожилия.

Помимо деревянных башмаков, на ногах было множество намотанных и оплетенных веревкой тряпок. Обвисающие лохмотьями ватные штаны были подпоясаны заскорузлым брезентовым ремнем, за широкий пояс штанов заправлены полы тоже рваного овчинного полушубка. Вместо шарфа на тонкой жилистой шее болталась полуистлевшая портянка. Из надорванных науший ветхой шапки торчали куски пакли.

Старший лейтенант вышел из-за стола и только тогда заметил, что задержанный весь усеян вшами. Оказавшись в теплом помещении, паразиты зашевелились, выползли из складок-укрытий и суетливо стали шнырять в разных направлениях. Добираясь до ватных штанов, они занимали сохранившиеся кое-где стежки и выстраивались в сплошные серые цепочки.

Когда незнакомец откашлялся, его усадили на стул и дали стакан чаю, который он выпил с лихорадочной жадностью. Жестом он попросил еще стакан, потом еще. Только после четвертого стакана чуть слышным простудным голосом он представился:

– Лейтенант Волжанов… Владимир Николаевич… – Он медленно снял с шеи портянку, затем свалил с плеч полушубок и свитку. Под ними оказалась грязная, пропитанная потом гимнастерка с полевыми петлицами и зелеными эмалевыми квадратиками. Старший лейтенант, сержант и боец, приносивший чай, невольно вытянулись и переглянулись. А потом Волжанов снял и гимнастерку, под которой больше ничего не было. Такое им пришлось увидеть впервые… Две играющие гармошки ребер, пара торчащих ключиц, пара рук-прутьев, каким-то чудом державшихся в острых от худобы плечах; впадина в том месте, где должен быть живот, – все это в любой момент, казалось, могло рассыпаться, если бы не было обтянуто кожей, черной от грязи и исполосованной. Это был скелет… Живой скелет!..

Не поднимаясь со стула, Волжанов извлек из лабиринтов своих лохмотьев складной нож, разложил на коленях гимнастерку и под одним из ее рукавов отпорол заплатку. На пол упало удостоверение личности. Из-под другого рукава он таким же способом освободил кандидатскую карточку ВКП (б). Вручив эти документы старшему лейтенанту, он развел руки в стороны и смущенно сказал:

– Как видите, почти с того света. Поэтому не уберег документы, как положено. Подопрели малость. – При этих словах он опять согнулся и закашлял тем же удушающим, бухтящим кашлем.

.Спустя две недели, когда Волжанов отдохнул, набрался сил и освободился от приступов кашля, он написал отделу кадров фронта подробное объяснение, которое было взято за основу этого повествования.

Часть первая.
Танковые «клещи»

Глава 1
Синие стрелы

1. У стен Киева

Короткий сентябрьский день быстро угасал…

С наступлением сумерек на уставшую от дневного боя землю как-то вдруг, будто по команде, навалилась непривычная жутковатая тишина.

Остатки танкового десанта противника после очередной безуспешной атаки отошли к своим окопам. На нейтральной полосе догорали подбитые артиллеристами танки. Густая клубящаяся копоть тянулась от них на взрыхленные снарядами и бомбами, политые людской кровью, но так и не взятые окопы защитников Киева. «Свежие» танки горели языкастым пламенем, у «вчерашних» коптели только резиновые катки, а подожженные раньше успели покрыться густым налетом ржавчины.

А вокруг танков – тела… Множество тел в грязно-зеленых мундирах. Тела тех, кто уже видел сверкавшие за Голосеевским лесом позолоченные купола церквей и соборов, жаждал садануть прикладом автомата в стеклянную витрину какого-нибудь ювелирного или универсального магазина. Кто уже глотал слюни, вообразив себя в аппетитно пахнущих подвалах гастрономов. Кто жаждал «фкусни рюски вотки» и «гут рюски дефчонка». В общем, рвавшиеся в чужой богатый город, но бездыханные теперь тела. Туго нафаршированные разбойничьими рефлексами белобрысые головы, в которые с младенчества вдалбливалась мысль об их неоспоримом праве господствовать, грабить, насильничать и убивать без сожаления… Многие из них растянулись у атакованных окопов, почти на самых брустверах, вцепившись окоченевшими пальцами в чужую землю. Уже мертвые, они как будто еще не избавились от желания заграбастать эту землю.

Смешанное зловоние горящего бензина, тлеющей резины и жареного человечьего мяса отравляло воздух. Но к этому уже привыкли. Невозможно было привыкнуть к тошнотворному запаху трупов – этому отвратительному спутнику длительных боев у стен осажденного города. Освежения воздуха ждать было неоткуда: позади, совсем рядом, на высоких приднепровских холмах, горел огромный, украшенный золотыми куполами и каштановыми бульварами патриарх-город… Пращур всех русских городов, Киев понимал, что чем дольше он продержится, тем дальше от матери русских городов Москвы – современного сердца России – будет направленный на нее танковый удар Гудериана. И Киев держался. Шестидесятые сутки тяжело вздыхал он по ночам под разрывами авиабомб, каждое утро умывался внезапными артиллерийскими налетами, перегревался в огне и дыму, но держался. Доверчиво прислонившись к своему более древнему побратиму – Днепру, прикрывшись железобетонным щитом-укрепрайоном по берегу Ирпени, Киев стоял насмерть…

Как только уцелевшие немцы нырнули в свои земляные норы, ефрейтор Мурманцев с трудом оторвал от спускового крючка ручного пулемета одеревеневший палец, бессильно опустил на бруствер руки и уронил на них голову, гудевшую, звеневшую и, казалось ему, трещавшую страшным треском.

Несколько минут пролежал Мурманцев, прижимаясь к освежающей вечерней земле, передавая ей свою смертельную усталость. Потом он с усилием поднял голову, окинул взглядом дымящееся поле боя и опустился в окоп.

На дне окопа лежало окровавленное тело второго номера. Мертвая вихрастая голова парнишки с неподвижными глазами была уже холодна. Ефрейтор закрыл глаза покойнику, тяжело вздохнул и проговорил:

– Эх, Петруха, Петруха!.. Говорил я тебе, чтоб ты не высовывался без нужды, но ты не послушал меня и вот получил. Потом медленно поднялся и, надев каску, побрел в ячейку командира отделения.

В ячейке командира санинструктор Люда Куртяшова перевязывала сержанту Яковлеву голову.

– Ага, еще одного живого вижу, – сказала она необычным для нее грубым голосом.

Увидев Мурманцева, Яковлев подозвал его к себе, тихо приказал:

– Ефрейтор, принимай взвод. Лейтенант Лихарев убит, политрук убит, все сержанты тоже выбыли из строя. Теперь ты самый старший. Сосчитай оставшихся людей, доложи ротному.

Мурманцев пообещал Куртяшовой прислать кого-нибудь из бойцов ей в помощь и быстро пошел по окопу.

Он то и дело останавливался перед завалами – местами прямого попадания снарядов, с трудом осматривал их в надежде увидеть там уцелевшего бойца, хотя и был уверен, что в таких местах чудес не бывает. Только в одном таком месте он заметил торчавшую между иссеченными бревнами мертвенно-белую кисть руки и остаток ноги с размотавшейся обмоткой. «Кто бы это мог быть? – подумал он, перебирая в памяти всех бойцов своего взвода. – Кажись, тут сидел Колька Демушкин, хотя… Великоват ботинок».

За следующим изломом окопа ефрейтор наткнулся на живого Демушкина, который сидел в позе человека, изготовившегося к отражению нападения врага, на самом дне разрушенного во многих местах окопа. Придерживая левой рукой каску на голове, правую он занес для удара по тому, кто прыгнет на него сверху. На черном фоне земли поблескивал плоский штык от самозарядной винтовки.

– Демушкин, ты? – спросил Мурманцев. Демушкин вздрогнул и опустил штык вниз.

– Какой я тебе Демушкин? – ответил боец дрожащим голосом. – Собашник я, а не Демушкин.

Спрыгнув в окоп, ефрейтор попытался помочь Демушкину встать, но тот отскочил в сторону и снова изготовился к бою.

– Пойдем, Коля, пойдем, браток, в тыл, – предложил ему Мурманцев почти ласково.

– Никуда я отсюда не пойду! Я еще не рассчитался с этими бешеными волкодавами. Ты не видел, как они рвали на части своими клыками весь наш взвод? Только я и уцелел. Если бы ты был здесь, тебе бы тоже досталось. Уходи отсюда! Скоро они опять набросятся на меня. Но я без боя не дамся. Дудки! Вот так их буду полосовать, гадюк мохнатых! – Демушкин полоснул воздух крепко зажатым в руке штыком. – Вот! Слышишь? Опять бегут сюда. Садись рядом и приготовь гранаты, ну!

Мурманцев повиновался приказу безумного, присел рядом с ним. Потом он также напряг слух и к большому удивлению своему заметил, что звенящая в утомленных ушах тишина и в самом деле прерывалась едва различимым гулом, который доносился почему-то с северо-востока. По опыту фронтовика Мурманцев сразу определил: артиллерийская канонада! Ее никак нельзя было спутать с раскатами грома. Да и какой мог быть гром в середине сентября? Это, безусловно, была работа артиллерии. Но почему же там, на северо-востоке, когда линия фронта – вот она, рядом!

С минуту кругом было тихо, как перед грозой, потом в воздухе что-то треснуло и зашипело.

– Ахтунг, ахтунг! – донеслось из невидимого, но очень близкого громкоговорителя. – Сегоднья ты, Иван, воеваль непльохо. Очшень непльохо! Ви много раз доказываль нам, что есть храбри руськи зольдатн. Но для чшего? Фсьо равно Киев скоро, очшень скоро – капут! И ви фсье – капут, смьерть, если ви не складывать оружие. Слыхаль, наша артиллерия у тебя дальоко за спина? Там наша доблестна есть армия захлопнула ваша мышелофка… Большой есть котел. Сдавайс, руськи Иван, пока живой и не стал пльохой калека! Кончай война! И мы не будем стреляйт. Подумай, Иван, и бросай винтовка на землю! И пойдешь домой, до фра. до своя жена и до свой киндер. ребьонок маленький. Наш великий фюрер дает жизьн фсем, кроме фанатик с голубой петлица. Эй, льотчик! Самолет потерял, голова бистро потеряешь! Тебе пощада не быть. Только капут… Смерть! Другой выбор не будет… Хайль Гитлер! (Советские воздушно-десантные войска носили голубые петлицы).

В громкоговорителе снова что-то треснуло, зашипело, рванули барабаны, рявкнули трубы – загремел военный марш.

Маленький, щупловатый Демушкин, доверчиво прижавшись к рослому ефрейтору Мурманцеву, дрожал всем телом. Мурманцев взял у него штык, примкнул его к лежавшей в стороне винтовке, повесил винтовку на плечо, а другой рукой схватил бойца за руку и быстро потащил по окопу.

– Идем, Коля, быстрее! – бормотал Мурманцев не то для безумного, не то для самого себя. – Слыхал, фрицы не обещают нам пощады. Насолили им, значит, десантники больше всех. От голубых петлиц их уже воротит.

Бравурный марш оборвался и снова стало угрожающе тихо.

В мало поврежденной ячейке стрелка Цыбульки сидела небольшая группа бойцов.

– Ванюшка! Володимирэць! Ты живый, нэ поранытый? – Обрадовано закричал Цыбулька.

– Як видишь, Грицько, целый я. Видать, для меня еще пуля не отлита у фрицев. Иди, Коля, не бойся! Это же свои ребята. – Мурманцев с трудом подтащил Демушкина к бойцам и усадил рядом с собой.

– О, и Колян живый! – боец Царулица, земляк Гриши Цыбульки, подошел к Демушкину, но, заметив его странное поведение, отступил назад. – Шо с тобой? Ты захворав, чи.

– Он головою хворый, – сказал Мурманцев, – а ты не приставай к нему. Боится он каких-то лохматых псов, будто они его уже рвали и скоро опять появятся.

Все обступили Демушкина и Мурманцева. Видя целого и невредимого Колю, никто не хотел согласиться с тем, что он безумен. Каждый хотел сказать ему что-нибудь такое, что обязательно встряхнет больной мозг товарища и сделает его нормальным.

– Колька, друже мий, ты узнаешь меня? Это ж я, Грыцько Цыбулька, ну! Посмотри на мою руку! Бачишь, як тюкнуло? – Цыбулька подставил к глазам больного друга забинтованную у самого локтя руку. – А ты ж зовсим целый, тоби радуватысь трэба, чуешь? Мы с тобою ще поколшматымо хвашистив, га?

Демушкин с любопытством всмотрелся в белевший в темноте бинт, потом осторожно погладил его и сказал:

– Значит, не только меня псы рвали…

– А вы, почему не ушли в медсанбат? – спросил Мурманцев Цыбульку.

– Та як же я уйду, товарищ ефрейтор? Бачите, сколько нас осталось?

– Это я бачу, но все равно вы пойдете в тыл. Это приказ.

За поворотом хода сообщения что-то загремело, звякнуло, потом кто-то чертыхнулся, барахтаясь в темноте.

– Кто идет? – окликнул Мурманцев.

– Каша идет. Какой леший еще к вам пойдет в эдакое время? – ответил голос из темноты.

– А, Ефремыч! – Мурманцев заметно сменил тон. – Ты, батя, всегда вовремя поспеваешь.

Тяжело отдуваясь, подошел каптенармус Козулин, навьюченный двумя термосами. Бойцы оживились, загремели котелками и ложками, окружили термосы с кашей и чаем. Вытирая пот со лба, Ефремыч разочарованно проговорил:

– Это что ж, ребятки, всего-то вас осталось? Видать, напрасно я надрывался, тащил эти проклятущие термосы.

Окруженный котелками Ефремыч быстро орудовал черпаком и приговаривал:

– Шрапнелька на сале, экая сила в ней, ребятки, заключена! Навались на нее, добавка будет! Только не забывайте, что вы – десантники. Когда понадобится командованию сбросить вас на чумную башку Гитлера, самолеты не смогут поднять зараз всех: тяжелехоньки будете. А по частям – что за резон?

Острота Ефремыча вызвала недружные смешки. Бойцы поняли иронию старого воина: почти все они служили раньше в воздушно-десантной бригаде. Месяц назад их комбат Шевченко, переведенный на должность командира полка в соседнюю стрелковую дивизию, перетащил к себе почти половину своего батальона. До войны их бригада дни и ночи (чаще всего ночи) обучалась десантированию, нанесению внезапных ударов по тылам противника, боевым действиям в тылу противника, на чужой территории. А пришлось что? Война на полыхающей огнем родной Украине, у стен батюшки Киева. Это и вызвало иронию, но с какой приправой горечи!

Когда бойцы разбрелись по траншее и заработали ложками, Ефремыч заметил одинокую фигуру Демушкина.

– Эй ты, хлопец, вздремнул? – окликнул строго каптенармус. – Давай-ка сюды свою посудину, живо!

Цыбулька присел к своему больному дружку и как ребенка стал уговаривать его съесть хоть ложку каши. Демушкин молчал. Потом он вдруг приподнял голову, прислушался и сердито сказал:

– Не до каши мне! Слышишь, опять рычат! Слышишь, а? Слышишь? Приготовиться!

Тревога безумного передалась всем. Все прислушались. Далеко на северо-востоке грохотала артиллерия.

Ефремыч открыл второй термос, из которого вырвался запах распаренного веника. То был чай.

Выпив по кружке чаю, Астронов и Мурманцев ушли в роту. Цыбулька взял под руку Демушкина и нехотя поплелся за ними.

Бойцы сразу же окружили Ефремыча и, прикрывая ладонями светлячки цигарок, засыпали его вопросами:

– Выкладывай, Ефремыч, что знаешь, не таись!

– Что говорят в штабах про немца за Днепром?

– Это правду он брешет по радио?

– Ежели правду, то худо нам будет, братишки! Захлопнут нас, видать, скоро. И село-то, как нарочно, Мышеловкой называется!

– Это верно, Ефремыч. Но ты близко к начальству. Не слыхал, не собираются сниматься?

– Як это так зныматись? Это куда же? А Кыив шо? Хвашистам на знущение (поругание) оставыть?

– Оно, паря, конечно, жалко Киева, что и говорить: и сам город красавец и как нито столица, – ответил Ефремыч со вздохом. – Но ить и саму Москву Кутузов отдавал французам.

– Так то ж зовсим другое время было!

– И что же, что другое? Война, она, паря, осталась войною и в наше время.

Но боец-киевлянин не соглашался с доводами Ефремыча:

– Тоби, дядько, нэ важко (тяжело) будэ з Кыевом по-прощатысь: твоя хата, мабуть, далэко на восходи. А моя хата – тут вона, на Подоли. Я тут народывся, тут хрыстывся, тут навчився, тут влюбывся. Тут я, прызнаюсь, первый раз и поцылувався. Як же мени отдать все это хвашистам?! – Киевлянина не видно было в темноте, но все почувствовали, что говорил он с комком в горле.

Ефремыч молчал. Ничего не нашел он сказать парню в утешение. Да и не требовалось: все, в том числе и сам киевлянин, понимали, в каком положении был Киев и в какой сложной обстановке оказались они – его защитники.

Еще совсем недавно в самом центре небольшого поселка стоял неказистый двухэтажный домик, построенный до революции мелким торговцем товарами повседневного спроса. Людям переднего края стойкость зтого домика пришлась по душе. От взводных окопов изломанной линией тянулся к нему – теперь командному пункту командира роты – ход сообщения. Когда Мурманцев и Астронов, пригнувшись чуть ли не до колен, спустились в темноте по каменной лесенке в подвал, им показалось, что они переступили порог ада. В глаза и нос им плеснул плотный едкий махорочный дым. Прямо против двери за белым кухонным столом сидел совсем еще юный командир роты лейтенант Волжанов. Он кивком головы пригласил Мурманцева на свободный табурет.

– Где Лихарев? – спросил Волжанов.

– Взводный убит, помкомвзвода ранен, все командиры отделений тоже погибли. В первом взводе осталось…

Дверь взвизгнула, и в подвал вошел комиссар батальона старший политрук Додатко, человек невысокого роста, с легкой кривизной ног кавалериста. Хотя ему не было еще сорока лет, выглядел он старше.

– Вот это курнули! Хоть два топора подвешивай, – сказал он, улыбнувшись. – Продолжайте совещание, товарищ Волжанов.

Мурманцев доложил, что в первом взводе в строю осталось восемь человек. Это удручающе подействовало на командиров.

Комиссар внимательно посмотрел на ефрейтора и пошутил:

– Такие богатыри, как Иван Ильич, сойдут не за восемь, а за двадцать восемь. Верно я говорю, товарищи?

В подвале возникло небольшое оживление. Вспомнились довоенные комичные «истории», которые случались с Мурманцевым в первый год его службы.

Как и многие деревенские парни, Иван Ильич Мурманцев с большой радостью шел на службу в армию. Еще подростком он много о ней читал, смотрел кинофильмы, особенно любил фильмы о подвигах пограничников, но себя никак не мог представить на месте этих героев. А когда он получил повестку из военкомата, то жил только одной заботой – не ударить в грязь лицом перед городской братией. Но. Часто ведь так случается, что чего больше всего боишься, то непременно и происходит.

По прибытии партии новобранцев в десантную бригаду их распределили по батальонам, а там – в карантин. После нескольких дней карантина молодых бойцов выстроили и повели через весь город в баню. В пропаренной гардеробной, оказавшись среди однообразной массы голых тел, Мурманцев мысленно сравнил себя с горошиной, правда, очень крупной, но горошиной в огромном ворохе обмолоченного гороха. От этого сравнения на душе у него стало еще тревожнее. Быстро и не очень старательно вымывшись, он вернулся в гардеробную и стал в длинный, дышащий паром людской хвост. Очередь продвигалась без задержки, но как только к куче новенького белья и обмундирования подошел Мурманцев, она вдруг застопорилась: каптенармус растерянно замигал глазами и крикнул: «Товарищ старшина, что будем делать с этой неоглядной крошкой? Во что одевать будем?»

И пошли по гардеробной зубоскальство, остроты, всеобщий хохот. И долго бы голяки зубоскалили, если бы не подошел к каптенармусу старшина. Прекратив галдеж, он отвел смущенного Мурманцева в сторону и сам начал подбирать ему одежду. Только через четверть часа он извлек из кучи комплект, больше которого не было.

«Вот, товарищ боец, пока одягайте это, а завтра я на складе пошукаю что-нибудь побольше размером», – сказал он, вручая Мурманцеву этот комплект.

И Мурманцев начал одеваться. Что рукава нижней рубахи едва закрывали локти, а кальсоны были чуть ниже колен, – это еще, куда ни шло: ведь их не видно. А как быть с гимнастеркой, бриджами и шинелью? А с обувью? Он попробовал натянуть бриджи силой – и они лопнули на икрах. Старшина посмотрел и спокойно сказал:

«Ничого. Пид обмоткою не видно, а прыйдэм в казарму, – шо-нибудь сообразим».

Гимнастерка была натянута с помощью старшины и каптенармуса. Она хоть и трещала по всем швам, но выдержала напор тела. Ботинки раскопали в куче сорок шестого размера, и они пришлись как раз в пору. Но когда Мурманцев взял в руки «приданные» к ним обмотки, он не мог сообразить, что с ними надо делать, однако постеснялся спросить у старшины или каптенармуса. Долго он наматывал, разматывал и снова наматывал на ноги злосчастные обмотки, но ничего не получалось: каждый раз в руке оставался один конец со шнурком, который неизвестно с чем должен быть связан. Каптенармус заметил затруднение молодого бойца и быстро замотал ему одну обмотку как надо. Мурманцев не понял, в какой последовательности проводится эта «операция», и вторую замотал кое-как, лишь бы не опоздать в строй. Новая шинель на нем казалась нескладной и тесной грубошерстной курткой – так она ему была мала. Увидев его на улице в этой шинели, новобранцы опять рассмеялись. При построении старшина поставил Мурманцева первым на правом фланге. Как ему не хотелось идти первым! Но команда дана, рота пошла. Пока рота шла по окраинным улицам, все было хорошо. Но как только она вышла на главный многолюдный проспект, Мурманцев почувствовал, как ненавистный конец обмотки начал ослабевать и ползти вниз. Он подумал, что там, внизу, она как-нибудь задержится, но не тут-то было: конец обмотки в такт с шагом хлестнул по бордюрному камню тротуара, при следующем шаге попал под ногу шедшему сзади бойцу, и Мурманцев, как стреноженный конь, споткнулся. Сгорая от стыда, он вышел из строя и согнулся над ботинком. Проходивший по тротуару под руку с девушкой сержант-танкист насмешливо спросил: «Что, пяхота, гусеница размоталась?» В ту минуту бедному Мурманцеву хотелось провалиться сквозь мостовую! Как назло, шел первый пушистый снежок, и Мурманцев на ласковом белом фоне долго еще торчал, согнувшись, пока не упрятал непослушный конец обмотки. Догнав колонну, он по указанию старшины занял место в строю почти последним. Но не прошел он и квартала, как снова с ужасом почувствовал, что обмотка сползает. Что тут делать? Не выходить же второй раз из строя! Он схватил правой рукой шнурок, потянул его кверху и обрадовался: обмотка задержалась на ноге! Но старшина начал требовать равнения и «отмаха руки», а Мурманцеву никак нельзя было даже пошевелить правой рукой. Старшина сделал ему замечание. Тогда он продернул шнурок обмотки под ремень, взял его в зубы и начал энергично работать обеими руками. А старшине вдруг захотелось песни. Он всем приказал петь, Мурманцеву же нельзя было открывать рот! Отвернувшись от старшины в сторону тротуара, он с ужасом увидел там кучки смеющихся девушек: ему показалось, что все они смотрят на его рот, из которого, разрезая нижнюю губу, тянулся вниз толстый шнурок. К счастью, впереди показалась проходная военного городка, и Мурманцев облегченно вздохнул. С того банного дня ротные шутники так и закрепили за простодушным, но не обидчивым Мурманцевым прозвище «необъятная крошка». А ведь не только он тогда с трудом напяливал на себя обмундирование. Некоторые, наоборот, комично утопали в нем с ушами.

Другая неприятная история у Мурманцева случилась, когда он заступил в первый наряд по роте. Был холодный зимний день. Заготовленных дров в ротах не было, и бойцам внутреннего наряда вменялось в обязанность пилить дрова. Дров для казармы напилили, пилу убрали в складское помещение, и старшина Заремба, инструктировавший наряд, строго-настрого запретил ее давать в другие роты. Мурманцев, стоявший у тумбочки перед входом в казарму, хорошо запомнил этот запрет и дневальному второй роты, размещавшейся этажом выше, не дал пилу. Пришел сам старшина второй роты – и ему не дал. Но тот где-то перехватил командира батальона и попросил его посодействовать. Комбат был строгий и решительный латыш. Ни слова не говоря, он подошел к складскому помещению, распахнул его, и торжествующий старшина второй роты унес пилу. А вскоре после этого пришел старшина Заремба. Увидев, что бойцы чужой роты пилят дрова его пилой, он с резкой бранью набросился на дневального у тумбочки.