Люди остаются людьми. Исповедь бывшего узника

повалили к центру, и тотчас «заработали» палки тех, что выстроились в одну линию посреди поля. Слышался отчетливый деревянный стук, крики, гвалт. Наконец, краснорожие осадили худых, и те тоненькой неровной цепочкой потянулись к бачкам. Упавших и не поднявшихся за ноги оттаскивали к «сеновалу», возле которого я продолжал сидеть, не решаясь влезать в свалку. Иванов с Герасимовым ушли, пообещав получить и на меня. Раздатчики им на слово не поверили, и, когда все пленные, получив «порцион», перекочевали на другую половину лагерного пространства, Иванов вернулся ко мне. С его помощью я тоже получил свое – черпак грязноватого вида горячей бурды и вдобавок жирный фиолетовый крест, выведенный химическим карандашом на ладони в удостоверение того, что похлебка мне выдана. Как ни был истощен я, как ни посасывало у меня под ложечкой, в первый раз эту серую бурду я не мог доесть до конца. Похлебка сварена была из костяной муки и по виду напоминала малярный клейстер. В этот первый день старший полицай отобрал у меня диагоналевую комсоставскую гимнастерку с двумя памятными пробоинами на рукаве, взамен мне сунули выношенную красноармейскую гимнастерку и засохшую горбушку хлеба. Хлеб нам, троим, был очень кстати – оказалось, что Иванов тоже не смог доесть костяной бурды, – заодно мы узнали, что мародеры-полицаи отнимают у пленных все более или менее сохранившееся обмундирование и сапоги. Взамен изъятого выдается давно списанное, застрявшее на каких-то наших армейских складах и в качестве трофеев захваченное немцами. Вот оттуда и буденовки, и прожженные, должно быть, еще на советско-финляндской войне красноармейские ушанки. «Сеновал» оказался сараем, в котором на соломе, не получая никакой медицинской помощи, лежали раненые. Здесь же находились и наши пленные военврачи, и фельдшера, но у них не было ни лекарств, ни бинтов. Меня с товарищами пустили переночевать (остальные пленные спали под открытым небом), а на следующий день во время общего построения выкликнули офицеров, и Иванова с другими военнопленными командирами куда-то увели.

– Генерала Карбышева убили, – говорит он резко и не остерегаясь. – В лед превратили человека, в ледяную глыбу генерала Дмитрия Михайловича Карбышева, понятно вам или нет?.. Он чуть не плачет. В то же утро становится известно, что эсэсовцы и «пожарники» этой ночью убили за баней около четырехсот заключенных, эвакуированных вместе с военнопленным генералом Карбышевым из  концентрационного лагеря Заксенхаузен.

По двору, засунув руки в карманы шинели, прогуливается Худяков. Он думает. В последнее время он совершенно замкнулся в себе и постоянно о чем-то думает. – Давай побродим вместе, – заметив меня, говорит он. Взгляд его хмур и серьезен. – Ты знаешь, между прочим, почему у нас такой тяжелый провал на фронте?.. Мы наделали кучу ошибок. И самая большая – это тридцать седьмой год, несомненно. Мы потеряли много честных партийцев, в том числе и в армии, а такие прохвосты, как Борода или Рогач, остались.

А я вам вот о чем поведаю, братцы, – объявляет раз Борода. – Беспартийных среди нас нет, так что, надеюсь, никаких тайн я не разглашу… Смакуя подробности, он вспоминает о том, как брал взятки у председателя передового колхоза, как пьянствовал вместе с прокурором и гулял с районными активистками. – Ну, было же так, правда? Чего греха таить! – с ухмылкой произносит он. Кое-кто похихикивает. – Мы люди свои, товарищи, можно сказать. Верно? – Серый волк – тебе товарищ, в Брянском лесу, – резко отвеча

что, доставленный с другими солдатами из Ржева в лагерь пленных в Смоленске, я решил зарегистрироваться как офицер: назвался техником-интендантом второго ранга, а по должности, как и было, – заведующим делопроизводством оперативного отделения штаба дивизии. Думал, попав в среду пленных командиров, скорее встречусь с кем-нибудь из сослуживцев –

…Поезд, оглашая потемневшую равнину протяжным ревом паровозного гудка, мчал нас из Ржева через Сычевку на Вязьму, от Вязьмы безостановочно в сторону Смоленска. Звуки канонады слабели, глохли позади. Всю ночь мы качались на ногах, настолько плотно прижатые друг к другу, что можно было бы спать стоя. Мы обливались потом от жары, от духоты, а худые и грязные тела наши были покрыты, как мерцающим панцирем, вшами.

в наступление, когда кругом, надрываясь, завыли сирены и в лагерь, в железных касках, с винтовками, ворвались немецкие солдаты. На ближайший к ограде путь подали товарный состав с раскрытыми дверями вагонов. Перепуганные полицаи, размахивая палками, принялись выгонять пленных из бараков и строить в колонну вдоль ограды, за которой стояли вагоны. Так как артиллерийский налет не утихал, охранники – и немцы, и полицаи – очень спешили, суетились, то и дело приседая и втягивая голову в плечи.

и командиров нашей бывшей 39-й армии, точно не знал.

В середине июля она проходила где-то между Оленино и Нелидово, там оборонялись войска правого крыла Калининского фронта. А что творилось севернее Ржева после того, как мы были разгромлены юго-западнее города, никто из нас, бойцов и командиров

отважные воины, исподволь превращались в худеньких, желтолицых мальчиков, которые только почесывались да поеживались, когда верзила полицай охаживал их своей палкой или плетью. Типичные представители таких уже душевно изувеченных пленных – печально знаменитые «доходяги» («знаменитые» – потому что о них в свое время много и сочувственно писалось и у нас, и в зарубежной демократической литературе). Но самое страшное – отдельные случаи каннибальства. Такое тоже бывало, и всю ответственность за него должны нести те, прежние, ухоженные, в лайковых перчатках господа офицеры, которые согласились служить в комендатурах лагерей военнопленных, а ныне как бывшие «честные солдаты вермахта» (мол, не СС!!) на положении обеспеченных пенсионеров мирно доживают свой век в собственных уютных домиках где-нибудь в живописной долине Вахау или Бад-Кройцнах. Миловал ли меня Господь там, в жутком Ржевском загоне, в конце июля 1942 года? Лишь отчасти. Я только по времени не успел превратиться в «доходягу», но чувствовал, что качусь уже, качусь в ту сторону. Герасимов исчез из моего поля зрения на второй или на третий день по прибытии во Ржев. Пошел утром с группой более или менее сохранивших силу пленных разгружать вагоны на станцию, и больше я не видел его. То ли ему удалось бежать во время работы, то ли его убили за какую-нибудь «провинность» конвойные.