Читать книгу: «Шел солдат…»

© Юрий Иванович Иванников, 2020

ISBN 978-5-4498-3171-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шел солдат…

Василий Федорович проснулся рано, не было еще и шести часов. Он привык подниматься рано, но сегодня день был особенный. Василий Федорович давно собирался в эту поездку, почитай, уже больше тридцати лет.

Марта встрепенулась рядом, сон ее был чутким и тревожным.

– Вася, может, все-таки не поедешь?

– Надо. Нельзя по-другому.

Василий натянул тёмные брюки, надел любимый поношенный серый свитер, сверху – темно-зеленую куртку, обул разношенные ботинки. В дорогу – самое то. Закинул за спину котомку. Все, что надо, было собрано еще с вечера.

– Ну, прощевай.

Он не увидел, как Марта пытается подавить слезы, как ничего у нее не получается.

Василий быстро зашагал по пыльной грунтовой дороге. От деревни Лапутьки до Горностайполя час ходьбы. Там была автобусная остановка. Можно, конечно, попросить соседа Федора, он бы подвез на своем стареньком Москвиче. Но Василий не хотел тревожить соседа, зачем будить, да и не то настроение.

Через час Василий Федорович уже ехал в ПАЗике в направлении Киева, а еще через час был на Киевском железнодорожном вокзале.

Пассажиров было много. Они сидели, ходили, ели, разговаривали, сновали туда-сюда. Василий Федорович ни с кем не заводил разговора. Он занял очередь в билетную кассу, отстоял минут сорок и купил плацкартный билет на поезд Киев – Воронеж.

Через полтора часа он уже сидел в плацкартном купе, вагон быстро заполнялся пассажирами. Еще через полчаса поезд тронулся и, медленно набирая ход, выполз из города. За окном то открывались хлебные поля, то путь вдруг пересекала речка, то проплывал зеленый пролесок. Пассажиры оживились, начали знакомиться, пить чай, доставать продукты, приготовленные в дорогу, стелить постель. От титана потянуло дымком, проводник затопил печку.

Василий Федорович не принимал участие в общей суете. Он сидел, смотрел в окно и вспоминал…

И вовсе он был не Василий Федорович, звали его Егор. Он вроде уже и привык к нынешнему своему имени, к этой новой жизни. Но недаром говорят: «Прошлого не сотрешь». Выпало в его жизни как-то все вверх тормашками, и вот ехал он теперь из новой, теперешней его жизни в прошлую, из которой он исчез 32 года назад. Как бы в протест нашумевшей песне: «Ветер ли старое имя развеял, нет мне дороги в мой брошенный край…»

Ему вспомнилась молодость, его прежняя жена Настя, домик в довоенной деревне Старое Макарово, его три дочки: Маня, Анечка и совсем маленькая Валюшка. Он устроился тогда работать в пожарку, пожарные тогда были вместе с милицией в одной структуре. У него была лошадь, бочка с водой. Эта работа помогала в то время его семье жить справно, селяне вокруг жили очень бедно. Революция, коллективизация, создание колхозов, раскулачивание – все это привело к крайней бедности, практически к нищете. Егору удавалось свести концы с концами, это все-таки была государственная служба.

Он вспомнил, как-то пришел с работы и сказал жене:

– Настя, я буду вступать в партию.

Ожидал, конечно, поддержки. Думал, может жена даже обрадуется. Ведь партийным тогда открывались все пути. И увидел вдруг поджатые губы.

– Мне эта партия не по душе. Выбирай: или я, или партия.

Егор брал Настю из состоятельной семьи. Она говорила об этом так:

– У моего тяти было две лошади. А спины такие, что стоять на них можно.

Егор не стал перечить. Сам он был – голытьба перекатная, было их пять братьев и сестра и нужда не покидала семью.

У Егора было подозрение, что с этого момента и пошло все наперекосяк.

Как-то Иван Никифорович, начальник, вызвал Егора к себе:

– Егор, дашь Сальниковым лошадь вспахать огород.

– Иван Никифорович, да ведь не положено, время-то какое строгое.

– Не боись, если вдруг штраф, перекрою, заплачу.

Вышел не штраф, а показательный суд. Егор получил полтора года тюрьмы за использование государственной лошади в частных целях. Иван Никифорович, конечно, промолчал на суде. Да и много было тогда таких историй.

Вспомнил он, как сидел в КПЗ со своим земляком, Федотом. Того тогда тоже за что-то загребли.

– Егор, это не случайно все. Разнарядка пришла на село, чтобы было осуждено за эти полгода пять человек от деревни. Похоже, подставил тебя твой начальник.

– Вот как она, партия, обернулась, – думал Егор.

А потом тюрьма, из которой путь – в штрафную роту. Это значит – под пули, в начале войны не жалели и обычных солдат, а тем более штрафников.

– Мужчина, ну что же вы все время сидите и молчите, все о чем-то думаете? Смотрите, ведь день уж на закат, а вы не кушали, даже чаю не попили!

Женщина лет 40—45, сидевшая напротив, отвлекла Василия Федоровича.

– Ах, да, да, конечно…

Василий Федорович достал из котомки газетку, постелил на край столика, потом и свою нехитрую провизию – кусок хлеба, варёное вкрутую яйцо, несколько кусочков сала.

– А хотите, я закажу вам чаю у проводника, я все равно иду в ту сторону.

– Да, закажите, пожалуйста, если нетрудно.

Война.

Все, что испытал Егор за эти два года, можно назвать одним словом – лихо. Егор не хотел ничего вспоминать из войны, кажется, не было там ни единой хорошей минуты. Штрафников, бывших заключенных, всё время бросали под пули.

Егор вспомнил форсирование Днепра – жертв было столько, что вода становилась красной от крови.

Как-то нелепо все тогда получилось – в октябре 43-го. Егор вроде был и осторожным солдатом, два года провоевал в страшном аду и сумел сберечь свою голову. Но не в этот раз.

В этот раз Егору не повезло. От разорвавшегося недалеко снаряда он получил страшнейшую контузию, многочисленные осколочные ранения. Его рота участвовала в наступлении, и Егора посчитали мертвым. Все стремительно перемещалось: военные, штабы, госпиталя.

Его подобрала Марта, 32-летняя женщина из малюсенькой деревушки Лапутьки. С большим трудом Марта перетащила раненого из садика в хату. Вокруг бушевала страшнейшая бомбёжка, головы было не поднять, всё ползком.

Марта была из так называемых русских немцев. Одинокая, она со страхом переносила эти два года. Ничего хорошего не было от её национальности. Её не успели переправить на восток страны, как поступали с другими русскими немцами, территория Киевской области была занята фашистами стремительно. Но и от немцев Марта скрывалась, не верила, что может получить от них доброе. Благо, что деревенька, где она жила, была маленькой и глухой.

Долгих три месяца Марта ухаживала за Егором. Очень болела голова, долго заживали раны. Госпиталя поблизости не было, и Марте приходилось делать все самой. Егор то впадал в беспамятство, то опять приходил в себя. Из сбивчивой речи Марта поняла, что Егор был ранее осужден.

За это время войска ушли далеко вперед. Егор оказался в трудной ситуации, его отсутствие в войсках и госпитале могли трактовать как дезертирство, а значит еще 10 лет тюрьмы, а может и высшая мера.

– Я придумала. Я помогу.

Марта все старалась сделать для Егора, ей очень понравился раненый солдат. Она куда-то исчезла из дома, вернулась, может, через несколько часов.. В руках у неё были документы на Калинина Василия Фёдоровича, 42-х лет, рядового, уроженца Пензенской области, холостяка. Только отсутствовало фото.

– Там, в лесочке, убитый солдат. Я его раньше приметила. Я положила ему в карман твои документы.

– Так ведь фото, все равно поймут, что это не я.

– Я пробурила дырку в том месте, где фото и в гимнастерке. Да его, может, никто и не найдет. Придется мне самой похоронить.

– Что же ты наделала, Марта!

Егор схватился за голову, страшная боль прострелила череп.

– Лежи уж, вояка. Всё равно с твоими документами тебе только тюрьма. Ты забыл, в какой стране ты живешь? Лежи. Потом, может, что-нибудь придумаем. Сейчас так лучше, поверь.

Василий Фёдорович попил чай, отнёс стакан проводнице, постелил постель на верхней полке.

Женщина, соседка по купе, предложила поменяться, видя перед собой немолодого, 70-летнего, абсолютно седого мужчину.

– Нет, ничего, я справлюсь, я могу еще спать на верхней полке, спасибо.

Не спалось.

Документы Марта потом поменяла. Она была толковая женщина. В Горностайполе жили большей частью евреи, и Марта, тоже не украинка и не русская, умела договориться, а где надо, и приплатить.

Как же болела душа у Егора в первые годы, когда он понял, что его жизнь навсегда теперь отрезана от семьи, от его Настюши, от дочурок. Сердце разрывалось от боли: «Как они там?» Особенно тяжело было, когда наступал очередной День Победы. Вокруг все радовались, ликовали. И только Егор был мрачнее тучи. Марта все понимала, но молчала, терпела, всячески старалась угодить ему в эти минуты.

Однажды, прошло, наверно, лет двадцать, Егор не выдержал, пошел на почту и дал телеграмму: «Поздравляю Мордасову Анастасию Яковлевну и всё семейство с праздником. Мордасов.» Он не знал, что там было, в его родной деревне, как поняли эту телеграмму.

А через две недели Марта шепотом рассказала, что дошли слухи, что в райвоенкомат пришел запрос по поводу Мордасова Егора Макаровича.

– И что?

– Райвоенкомат отписал, что Мордасов Егор Макарович, рядовой, погиб 11 октября 1943 года и похоронен в деревне Лапутьки Киевской области. Того солдата все-таки нашли и похоронили в братской могиле.

К утру Василия Федоровича все-таки сморил сон.

В Воронеж поезд прибыл на другой день к вечеру. На вокзале Василий Федорович справился у дежурного, где здесь недалеко можно переночевать. Ему ответили, что можно в гостинице в Воронеже, есть недалеко. Можно сидеть на вокзале. Есть еще комната для ночлега персонала, есть свободные койки. Если мужчина хочет, то надо заплатить 1 рубль 20 копеек за ночлег.

Ночевал Василий Федорович в комнате машинистов. Ночь опять плохо спал. А утром он перебрался на автовокзал и первым рейсом уже ехал в Листопадовку – так теперь называлась его родная деревня.

Когда подъезжал, сердце сжималось от боли – это был его малый мир, в котором он родился, рос, который никогда не думал покидать, и который был для него совершенно недоступен.

Он сошел с автобуса, место вокруг было неузнаваемо – появились новые магазины, почта. Тихонечко пошел к родному дому. Идти было недалеко, минут 15, прямо по дороге. Осторожничал. Зашел на крылечко во втором от края доме, постучал щеколдой. Вышла женщина лет 35-ти, посмотрела озабоченно. «Незнакомая», – отметил Егор. Видно, из приезжих, это хорошо.

Егор боялся встретить кого-нибудь из соседей, боялся быть узнанным. Хотя теперь в этом старичке вряд ли было узнать молодого лихого Егора.

– Здравствуй, хозяюшка, не дашь водички попить?

– Присаживайся, дедушка, сейчас вынесу.

Женщина скрылась за дверью. Через минуту появилась обратно с кружкой прохладной воды.

– Куда путь держите?

– Да я проездом. Хотел узнать вот про семью Мордасовой Анастасии Яковлевны, она раньше здесь жила?

– Знаю конечно. Только теперь они тут не живут. У неё умерла сестра в День Победы, 9 мая 1945 года. Остался мальчик Витюшка, лет 10. Взяла его на воспитание. А потом и переехала в их дом, в дом сестры. Это на третьем порядке, как свернете метров 100 надо пройти. Да там и спросите. А дом они продали на слом. Там теперь ничего нет.

– Спасибо, хозяюшка, добрая ты.

– Да не за что. Может покушаете у нас, дедуля?

– Да нет, спасибо. Водички испил – и то хорошо.

Егор вышел с крыльца и потихонечку пошел к своему дому. Вернее, это было то место, где раньше стоял его дом. Оно было пустое, видно дом разобрали на бревна и вывезли… Только высокая берёзка да куст калины остались от того времени. У Егора набежали слёзы, он никак не мог с ними справиться. Впрочем, заторопился, повернул обратно. Вернулся из своего Конёнкова уголка к улице, свернул на третий порядок, так все называли улицу Пионерскую. Вот уже поравнялся с домом, где должна теперь жить Настя. Дом был в одну комнату, с сенями под шифером, обитый шалевочным металлом, крашенный в светло синий цвет. Окна были забиты крест-накрест досками. «Неужели умерла? Почему здесь никто не живёт? Но ведь женщина ничего не сказала, должна бы знать. В деревне все слухи облетают быстро», – думал Егор.

Задерживаться у дома не стал, пошел дальше по улице, которая потом раздваивалась. Свернул на «широкий». Так называлась эта часть улицы, Егор уже не помнил названия.

Он снова постучал в чей-то дом. Вышел мужчина.

– Чего вы хотите, мужчина?

– Я проездом, хотел узнать про семью Мордасовой Анастасии, она вроде бы жила на этой улице? Я их дальний знакомый.

– Настя? Знаю, конечно! Да она ведь у дочери живет у старшей, у Маши. Лет в 60 она к дочери и переселилась. Как младшая её Валя померла, так она и ушла.

Лицо Егора побледнело, тяжело узнать о смерти дочери.

– Почему умерла?

– Болела долго. Туберкулез костей у неё был. Не умели этого лечить. Года в 24 умерла.

– Да, жалко. А муж – то у нее кто теперь? Муж-то что, тоже там живёт?

– Да нет у неё мужа. Так всю жизнь и ждёт своего Егора с войны, не верит, что погиб. Было извещение ей, что без вести пропал. Дочка-то её на первой улице живет, на Плыновке, посередине между Дубовкой и центром.

– Ну, спасибо, пора мне.

Егор тяжело зашагал дальше по «широкому». Улица спускалась вниз, к логу, дорога выходила на плотину. Справа от неё находился пруд, слева – глубокий овраг. Егор все шёл и шёл, грустно было у него на душе. Потихоньку дорога привела его к Сельскому Совету. Здание было новое, недавно отстроенное. Да и место это было мало узнаваемое. И только парк был Егору знаком, он помнил, как их служба участвовала в его посадке на субботнике.

Егор пришёл вглубь парка, присел на лавочку у танцплощадки. Рядом присела немолодая женщина лет 60-ти.

– Что-то гляжу на тебя, а признать не могу? Вроде и лицо знакомое, а не вспомню.

– Да и не вспомнишь. Нездешний я, проездом. Хочу вот справиться о знакомых. Ты что-нибудь слышала о Мордасовой Анастасии?

– Мордасова? Да знаю. Это которая вдова с войны? Так и прожила одна, горемыка. У дочери живёт, у Мани. Трое внуков у неё – Валя, Люба да Толик. Валя-то недавно вышла замуж. А другая дочь – Нюра, в Дубовке, на той же улице живет. Да несчастье у той, мужа парализовало. Деток-то трое, трудно ей приходится. Да ты иди к ним, от них всё и узнаешь.

– Спасибо, времени у меня только мало остается.

Егор тяжело поднялся и пошёл тихонько дальше. Он прошёл мимо старого здания больницы, в котором, видно было, еще вели приём врачи, толпились в ожидании люди, сидели на скамейке. Егор все шел и шел, слева он узнал старое здание, которое называли «Динамо», в него все несли продукты для сдачи налога в натуральной форме.

Дальше Егор свернул в переулок и вышел на первый порядок, т.е. улицу Советскую. Около крайнего дома стояла женщина.

– А где тут живёт Мордасова Настя? Она вроде живёт у дочери Маши?

– Так вам Мордасову Марию?

– Да нет, у Маши должна быть другая фамилия.

– Да нет, не другая. Вы какой-то древний, ничего не знаете? Ведь Маша вышла замуж за Шурика, он ведь тоже Мордасов. Да вон их дом, с той стороны. Пройдет пять домов, а их – шестой.

– Спасибо, я пойду.

И вот уже стоит он против дома, смотрит в окна, там, где-то в глубине жена его, Настасья, его дочка, Маня, да и вся семья, его, Егора семья. Тяжело вздохнул, посмотрел еще немного, повесил голову и медленно побрел дальше, уже не поднимая головы, не смотря больше на дома, на проплывающие мимо яблони и вишни, кусты смородины и клумбы с цветами.

Если бы теперь его спросили, что он заметил за это время, пока шел до асфальта, до здания начальной школы, устроенной в старом поповском доме с тремя тополями у дороги, Егор вряд ли бы что ответил. Он перешел через асфальтированную дорогу, по которой приехал из Воронежа, прошел немного еще и свернул на школьную спортивную площадку. Там он присел на лавочку, ноги его совсем уже не шли.

День потихоньку склонялся к вечеру. Недалеко играли мальчишки.

– Ребята, вы не знаете, где тут недалеко живет Анна, я её фамилию теперь не знаю, но в девичестве она была Мордасова, а её мама Анастасия Яковлевна?

– Бабка Наська? Так это вы, наверно, об Иванниковых говорите? Так их дом на той стороне, видите синее крыльцо, да две маленькие березки?

– Спасибо, ребята.

Егор вышел с площадки, остановился и долго смотрел на синий дом с красной крышей и голубым крыльцом. И вдруг дверь открылась, из неё вышли два мальчика, светлый и темненький, а за ними женщина.

Нюра? Егор присмотрелся и узнал в ней свою любимую дочку, Анечку. Слёзы застлали его глаза, заморгал часто.

– Поиграйте часик, да потом домой, еще по хозяйству надо убраться.

– Ладно, мам, через час буду

Отозвался мальчик со светлыми волосами. Дверь захлопнулась. Мальчишки её быстро направились на площадку, проскочили мимо.

И вдруг Егор в светлом мальчике узнал самого себя. Он как две капли воды был похож на него, Егора, только в детстве. Когда он тоже был только десятилетним мальчиком.

Егор тяжело опустился на скамейку. Слёзы уже неостановочно катились из его глаз.

Мальчишки, увидев, что с дедом что-то не так, подбежали обратно.

– Дедушка, вам плохо? Может за врачом сбегать, он тут недалеко?

– Нет-нет, ничего. Уже всё прошло. Егор еще посидел минут десять, посмотрел долгим взглядом вокруг, как бы стараясь навсегда запечатлеть в своих глазах, а может и в своей душе эту картинку. Потом тяжело поднялся и зашагал в сторону автобусной остановки. В этой жизни ему больше не было места.

Короткая поездка на родину

Я так и не смог избавиться от этого ощущения – ощущения счастья в душе, когда попадал в родную деревню. Теперь это стало получаться очень редко, виной тому определённые обстоятельства.

Хотя могилы предков, мамы и отца, близких родственников, тянут чаще, и как-то испытываешь потом неудобство – надо бы раньше приехать. И непонятно, перед кем неудобство, тех, с кем жил, рос, провёл юность, уже и не встретишь, и соседей тех нет. Наверное, перед своей совестью. Но тянут, тянут могилы предков.

В этот раз ехали поздно, день в декабре совсем короткий – не успеет начаться, как уже набегают сумерки. Зима в этом году выдалась ранняя, ещё с ноября выпал снег и всё заморозило, ехали, и только белели по бокам дороги полоски снега, отчего ехать было легче, не так темно.

И конечно первое и главное:

– Когда будем заходить к маме на могилку? – первая подала голос сестра Наташа.

– Конечно, сразу, как подъедем, я ведь купил для мамы розы, а они до завтра потеряют свежесть, их обязательно надо положить сегодня. Брат Володя отличался безупречной логикой.

– Кто же бродит ночью по кладбищу, в темноте-то, – Наташа была старшей, и её слово обычно было авторитетным. А розы можно поставить в воду, ничего с ними не будет.

Я не вмешивался в разговор старших, хотя мне тоже, конечно, хотелось сразу с дороги попасть на кладбище. Я не был в деревне 2 года, и соскучился, и испытывал неудобство, что так долго не посещал маму. Она для меня была словно бы живая, и всё время присутствовало ощущение, что надо приезжать чаще, как и к живой.

Такого чувства почему-то не было по отношению к отцу – он всё-таки был мужчина, да и похоронили его на много лет раньше. Почему-то не хочется произносить это слово – «был», души вроде бы не умирают…

То, что темно, нас с братом не пугало, всё-таки мы мужчины. И всё-таки решили, что завтра. Сейчас ночь, темно, снежно, лезть придётся по глубокому снегу, в общем, пожалели нашу женскую часть, а с нами была ещё и моя дочь Тоня.

Всё в этот раз было иначе. Раньше мы проезжали по асфальту вдоль края села, а потом уже сползали с насыпи и через огород, в промежутке между картофельным полем и травяным лугом нашего покойного брата Толика, по грунтовой дороге проезжали к нашим родственникам, пересекая ещё сельскую улицу.

Теперь же можно было проехать прямо по улице, по нашему «первому порядку», дорогу сровняли и прочистили бульдозером, как во времена нашего детства, и от этого почему-то было приятно.

Машина наша бежала легко и нигде не задерживалась. Дома по сторонам улицы, правда, были не очень видны, да мы уже и не очень помнили, кто в них живёт, а ведь раньше знали, и теперь гадали, но в темноте было не разобрать, а освещение на улицах уже много лет не работало.

Видно было только, что дома как-то постарели, как будто «нахохлились», в них не было уже видно лоска частых ремонтов, свежих красок, да и вообще новых домов, недавно отстроенных, мы не увидели. Видно, совсем было плохо здесь с молодыми семейными парами.

И вот уже наше авто останавливается возле дома, который теперь стал для нас родным, дома нашей двоюродной сестры Любы.

Они, конечно, нас уже ждали, Люба и её муж Толик, Манюхины. Когда бы мы ни приезжали, не было ни одного случая, чтобы они находились в доме. Чаще всего Толик видел нас издалека, и, словно чувствовал, выходил через огороды прямо к асфальту, к машине.

Теперь обнимались, радость заполнила наши души. Я заглянул Любе в глаза и меня словно залило счастье из этих глаз, я почувствовал, что она вот-вот заплачет. И она только крепко обнимала меня и не хотела отпускать. Мы всегда чувствовали эту какую-то необыкновенную горячую родственную любовь Любы и Толика, теперь такой, мне кажется, редко встретишь и между родными братьями или сёстрами.

– Ну, чего ты стоишь, провожай гостей в дом, ведь зима, люди с дороги – Люба обращалась к мужу, всем своим поведением, взглядом она излучала радушие, приветливость, радость. Толик засуетился, пропустил всех нас в дверь в сенцы, а потом в комнату, которая служила кухней.

В доме было 4 комнаты. Первоначально был обычный пятистенок, на 2 комнаты, но потом, как и в любой семье, хотелось перемен, простора, и Толик пристроил ещё 2 комнаты со двора, дом теперь был очень просторным.

Толик был человеком необыкновенного трудолюбия, всё ладилось в его руках, за что он ни брался. Так, ещё молодым он срубил во дворе небольшую, но очень уютную, прекрасную баньку. Ещё мальчишками, чаще всего с мамой, мы приходили в гости, в баню помыться, обязательно нас кормили ужином и привечали каждый раз как самых дорогих гостей. Тут, у Любы с Толиком, жила и тётя Маруся, сестра нашей мамы, после того, как её муж, дядя Саша, умер в возрасте 60 лет, получив за свою жизнь одну только пенсию.

О баньке хотелось рассказать особо. Была она деревянная, рубленая, с небольшой раздевалкой и непосредственно парилкой. Перед раздевалкой – топочная. Внутри парилки – котёл с водой и труба металлическая – через всю баню и вверх навылет. Прямо по входу – помост, на который ложились непосредственно пропариться. Справа – лавка, на которой стояли вёдра, тазы, ковши, чтобы наводить воду, мыться – всё очень просто.

Шли обычно втроём – я, мой брат Вовка, и хозяин Толик. Перво-наперво выливали на бак жигулёвское пиво. Раньше его делали не из химии, а из настоящего пивоваренного ячменя. По баньке распространялся необыкновенный какой-то хлебный запах. Вода в котле начинала закипать, а мы начинали покрываться первым банным потом. Володя брал веник, а запасали обычно дубовые и берёзовые, и начинал разгонять воздух по парилке, чтобы он становился равномерным.

Я был не любитель самого жаркого пара, поэтому на полок меня отправляли первым. Ноги при этом оказывались у самой трубы. Вот тут и начиналось настоящее банное счастье. Толик на правах хозяина брал замоченный дубовый веник и начинал потихонечку им шевелить над моей спиной. Запах дубовых листьев расплывался по баньке, слегка щекоча ноздри. Температура была такая, что тело начинало как будто поджариваться. Потом Толик начинал слегка подхлёстывать, с прихлопом. К лицу во время парки подносили ковшик с холодной водой, чтобы легче было выдерживать.

Потом Вовка вторым веником проводил по спине с лёгким прижимом, стирая с тела весь накопившийся пот. Какое-то исключительное при этом чувствовалось мление. Потом прохлопывали ягодицы, икры ног, особенно пятки. При этом на котёл несколько раз брызгали для усиления пара.

А потом вдруг Вовка зачёрпывал холодной воды и неожиданно и резко обдавал ею меня, горячего и распаренного. Я сразу орал благим матом. Было ощущение, что сердце при этом вылетало из тела, но слегка при этом остывал, успокаивался. Потом процедура обычно повторялась. И уже когда слегка сомлел, сползаешь с полки и выскакиваешь в прохладную раздевалку, садишься на полотенце, ноги в таз с тёплой водой. На теле прилипли несколько дубовых листочков, пар от тебя столбом. И в это время глоток прохладного пива – душа на небесах!

Вовка и Толик банились потом долго, основательно, я их температуру выдержать не мог. Но вот уже и они минут через 15—20 сидели в раздевалке, отдыхали. И разговор тогда вёлся простецкий, деревенский, мужицкий. И никакой-то в нём фальши, души делаются по-деревенски открытыми, искренними, простота во всём.

И опять потом делали второй заход. Во второй раз тело уже закалено, дольше можешь выдержать пропаривание, лежишь уже с удовольствием, не напрягаясь. Только тело твоё испытывает счастье каждой своей клеточкой, каждая порочка в тебе открывается. Уж и запах от досок сосновых, ольховых, осиновых – проникает во все уголки не только баньки, но кажется, и твоей души.

Толик просит потом, чтоб Вовка после второй парилки сделал ему ещё массаж. Он – рыбак заядлый, рыбачит круглый год. Вот и прихватывает его порой радикулит. А банька-то, она всю хворь выгоняет. Долго ещё они возятся с массажем, кряхтят. А то опять обливаются холодной водой – температура-то в самый разгар выше 100 градусов.

…А когда на дворе много снега (так было как раз, когда я вернулся с армии), то мы любили прыгать после парилки в снег. Холода не чувствуешь, обжигает снег как будто, и на теле шипит и плавится.

После опять долго отдыхаем. Во всём теле такая лёгкость, как будто на свет народился, каждая клеточка дышит, наполняется прохладным воздухом предбанника. Потом моем голову – шампунь в баньке, даже очень простой, кажется невероятно душистым. Обычно наши деревенские родственники держат обычные, недорогие, Чистую линию – Хмель, Клевер, Берёзовый. В ванной дома они так не пахнут.

Толик, так тот даже тело и не намыливает.

– Зачем, говорит, пот-то с жиром уже весь смылся, кожа чистая!

Ну а после баньки – за стол. К баньке-то, да и к приезду нашему обычно и поросёночек прикалывался. Так получалось, да так оно и называлось – приезжали на печёнку. Наверное, это самое вкусное блюдо, когда жарят на свежем сале картошку, мясо, сало и печёнку, да ещё Люба лучка туда побольше подкрошит, да лаврового листика подбросит!

Уж тогда и первая стопочка наливалась – под печёночку. Шла и водочка наша привозная, и Вовкин коньячок, а потом дело, глядишь, доходило и до деревенского самогончика – дегустация! Хотя пили-то конечно понемногу, по-глоточку. Много-то нам городским не выпить. И вот что интересно: если пили самогон, голова утром никогда не болит, хотя на вкус-то он – ну самогон и самогон!

А ещё Люба подавала нам квас, не окрошку, как сейчас принято, а деревенский квас. Он заправлялся варёным яичком, огурчиком да лучком, ну и пару ложек своей, деревенской сметаны – нет ничего вкусней. И куда уж тут нашим привозным гостинцам – колбасам, сырам да селёдкам – не выдерживали они перед деревенским угощением.

После ужина, перекуров долго ещё пили чай, с блинчиками, всякой всячиной чинёными. И долго ещё шёл разговор деревенский, неторопливый, о жизни в селе, в городе, об ушедших родственниках, и потом, по душе, обо всём, что накопилось. Люба и Наташа, моя сестра, могли проговорить иногда и целую ночь до утра – так наскучивались.

А потом среди ночи выскочишь во двор, до ветру – туалет-то во дворе. А воздух такой – что как будто пьёшь его и напиться не можешь. А звёзды огромные, яркие, во всё небо – никогда не увидишь в городе таких звёзд! Вздохнёшь и почувствуешь в самой глубине своей души такое неизъяснимое счастье! И любишь тогда и людей всех вокруг, и мир этот прекрасный, и душа поёт.

Утром встаём по-разному. Деревенские раньше, так у них заведено. Мы, городские взрослые, через часик, а дети наши, хоть и выросшие уже, могут поваляться и до 10—11 часов.

И тут первое дело – опять утренний чай. Хотя погодите… Утро начинается с уговариваний:

– Ну Люб, ну сто грамм плесни!

– Угомонись, алкоголик, вчера ведь всё вытрескали!

– Люб, ну у тебя же есть, я же знаю! Хорошая ты моя!

– Вот так и жениться уговорил. Ну иди, прорва, налью, но только стопочку и больше не спрашивай!

– Вот за что я тебя всю жизнь люблю! Дай поцелую!

– Уйди, паразит! Вот твоя стопочка, а то отберу!

Вот под такую музыку слов мы просыпаемся и уже умывшись, садимся пить чай. Есть-то особенно не хочется – с вечера перекормленные.

Появилась правда в деревне последняя городская мода – утром Люба предложила овсяную кашу на деревенском молочке – вкусная! Отведали все понемногу.

Чаще всего в гостях больше одной ночи не гостили. Но в этот раз сразу домой не уехали – захотелось нам с Володей навестить нашу любимую учительницу Клавдию Михайловну. Так уж получилось, она не была нам обоим классной руководительницей, но в деревне ехали мы всегда именно к ней – любили её очень ещё с школьных лет. В прошлый наш приезд мы не застали нашу учительницу, уезжала она к дочери своей в Калугу.

Горе у неё случилось – похоронила она дочку. Остались только взрослые внучки.

В этот раз тоже переживали – вдруг не застанем. Но нет, как только наша машина подъехала к дому, дверь открылась – и вот уже на крылечке – добрые и любящие глаза. Где мне взять такую ручку, она наверное должна быть с золотым пером, чтобы описать наше доброе отношение, нашу любовь к этой старенькой учительнице.

– Ребята, проходите, да ведь у меня не убрано, не ждала я.

– Да нам это ничего не нужно, только бы посидеть, поговорить, на вас порадоваться.

И вот уже разговор заходит о химии, любимом предмете нашей учительницы. Вот уже Володя и Клавдия Михайловна начинают сыпать формулами и правилами. Я как-то уже не помню из химии, но у остальных двоих – ясные умы.

– Клавдия Михайловна, Да сколько же вам лет?

– Мне 81 год, а работала я до 74 лет, раньше не отпускали, всё уговаривали поработать. Да и теперь учителя звонят мне иногда, молодые, не могут разобраться, помогаю. Выгляжу уже старо, в зеркало не люблю смотреть.

– Для нас вы такая же, как и в школе, когда учили нас уму-разуму!

И мне вспоминается необыкновенное качество моей любимой учительницы – справедливость. Она никогда не делила детей на хороших и плохо успевающих – как-то все были вовлечены у неё в учебный процесс. И это даже нельзя так называть – учебный процесс, все были вовлечены в более широкую и глобальную сущность – школьную жизнь, когда общение учеников с учителем не прекращается с окончанием уроков.