Читать книгу: «Голос Веры»

Шрифт:

* * *

Глава 1
Прослушивание

– Поздоровайтесь, это Владимир Устинович, – Ольгыга театрально махнула рукой в сторону двери. Ольгыгой мы Ольгу Игоревну зовём, учительницу музыки.

Мы встали из-за парт. В класс вошёл мужчина. Он был похож на музейную скульптуру. Худой, высокий, с лицом как будто из гипса. Шмыгнул острым носом с широкими крыльями. Осмотрел класс. Глаза прятались под бровями. Брови были негустые, но нависали, словно скала. А главное – это волосы. Как из рекламы шампуня – пышные и волнистые. Не то что мои сосульки – досталось же от отца такое наследство.

– Спасибо, Ольга Игоревна, дальше я сам.

Он тряхнул головой, откинув волосы назад, и быстрым движением руки показал нам «садиться».

Ольгыга, довольная, что остаток урока пройдёт без её участия, уступила место у доски и уткнулась в телефон.

– Кто умеет петь? – с ходу спросил гипсовый.

Класс оживился и загудел.

– Я! И я могу! – громче всех орали с последней парты Габидуллин и Загибай.

Оглушённый хором целого класса, гипсовый отшатнулся.

Могут, ага. Слышал бы он их пение. У нас не музыка каждый раз, а цирк шапито.

– Тут не один медведь постарался, – цедит обычно сквозь зубы Ольгыга, – надо петь, Габидуллин, а не кричать, будто тебя режут. Если голоса нет, зачем вперёд лезть?

– А если душа поёт? – язвит Габидуллин и орёт ещё громче.

Гипсовый мотнул головой. Мне тут же представилось, как пёс отряхивается после грязной лужи.

– Выходите сюда, – позвал он.

Габидуллин и Загибай переглянулись.

– Идите, идите, кто смелый?

Артём Габидуллин выполз из-за парты и, озираясь, поплёлся к доске. Миша Загибай пошёл за ним.

– Сладкая парочка, – пробурчала Света Буханкина, сдобная и пухлая, словно собственная фамилия.

– Помалкивай, Буханка, – огрызнулся Загибай.

– А-а-А-а-А, – ни с того ни с сего пропел гипсовый.

Всё затихло.

«Бульк!» – у Ольгыги на весь класс звякнуло сообщение в телефоне.

– Извините, – покраснела она и стала копошиться на своём столе, прячась за стопкой тетрадей.

– А-а-А-а-А, – снова пропел гипсовый.

Я взяла ручку и, пока не забыла, записала на полях в углу тетради его имя «Влад. Ус.»

– Ну, чего молчите? Повторяйте за мной.

Габидуллин и Загибай захихикали.

– Разве тут что-то смешное? Я спросил, кто умеет петь.

Гипсовый взглядом показал парням вернуться на место.

– Давайте я всех прослушаю, – он снова откинул волосы и подошёл к первой парте.

– А-а-А-а-А, – пропел он, глядя на Буханкину.

Светка стала белой, точно мука, потом по щекам у неё расплылись румяные круги, похожие на запечённую верхушку столовской булочки.

– Не стесняйся, здесь нет ничего особенного. Я хочу понять, у кого есть голос, потенциал…

Буханкина встала из-за парты и промычала:

– А… а… а… а… а.

– Хорошо, – сказал Владимир Устинович и подошёл к Валуевой.

Валуева глотнула воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды, и попыталась повторить распевку. Кто-то хихикнул.

Гипсовый тряхнул головой и посмотрел исподлобья. Все опять притихли. Он пошёл по рядам. Спели Лена Наумова, Манюня Игошина, Лиза Пузанова, девчонки со второго ряда. Оставалась Ира Зарубина, а дальше я…

Я достала телефон и, спрятав под парту, включила фронтальную камеру. Зеркало, конечно, так себе, но я наслюнявила палец и пригладила брови – у меня они, в отличие от волос, густые чересчур, а мама выщипывать не даёт.

Ира пропищала своим мышиным голоском. Подошла моя очередь. Ладони вспотели.

– А-а-А, – затянул гипсовый, и меня тоже начало затягивать. Я смотрела, как на бесцветном лице раздуваются ноздри. Всё больше и больше. Настоящие чёрные дыры. Просто космос, какие огромные. Весь звук, который шёл у него изнутри, проходил сквозь них, словно через медные трубы.

Я спела, быстро уселась на место и начала рисовать на полях вензеля и завитушки.

Мальчики почти всем классом участвовать в прослушивании отказались. Гипсовый вернулся к доске и сказал:

– Простите, я пока не знаю ваших имён. Можно пригласить вас, – он показал рукой на Нику Кривошееву, – и вас.

Я обернулась, пытаясь понять, кому в нашем ряду он махнул.

– Вас, вас! – Гипсовый смотрел прямо на меня.

– Меня??? – Я ещё раз покрутила головой.

– Да, вас! У вас хороший голос. Вам что же, ни разу не говорили?

Я опустила глаза. Я обожала петь. Знала наизусть все песни, которые крутили по радио и которые напевала бабушка: «Огней так много золотых», «Ой, цветёт калина», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» – и ещё кучу народных. Но это когда маленькой была. Сейчас папа работает дома и шуметь не разрешает. А в детстве я вечно устраивала концерты, но всерьёз к этому никто не относился. Хвалила только бабушка, но она умиляется всему, что бы я ни сделала: смазанному рисунку или кривой игольной подушке на рукоделии. На то она и бабушка. Мне и в голову не приходило, что я могу петь. Что у меня есть голос.

Глава 2
Глухая

Да и как верить бабушкиным словам про хороший голос, если она глухая? Правда, пару лет назад она ещё ничего, могла разговор поддерживать, а теперь совсем молчит, в беседу никогда не вступает. Хотя и вступать, по правде говоря, особо некуда. Бесед у нас дома немного. Чаще совсем тишина. Папа всё время работает, ему мешать нельзя. Мама в своих заботах вечно. Спросишь что-то, а она, как бабушка, не слышит. Повторять приходится, и тогда мама откуда-то из своих мыслей выныривает: «А? Вера, ты что-то сказала?»

С бабушкой только я и общаюсь. Особенно если папы дома нет. Потому что ей кричать надо. Я к самому уху наклоняюсь и говорю громко так, и между каждым словом пробелы ставлю, чтобы одно от другого отделить.

Мама с бабушкой говорит, только когда нужно что-то, ну, там, на обед позвать или про лекарства спросить. А папа совсем не говорит. Хотя это ведь его мама…

Голос у папы тихий, и я в жизни не слышала, чтобы он его повысил. Из папы вообще лишнего не вытянешь, скорее земля треснет, чем он закричит или дверью хлопнет, как делает мама, когда разозлится. Но лучше пусть мама кричит и дверями хлопает. Это, конечно, неприятно, но всегда понятно и не страшно. Если злится папа, у меня внизу живота всё сжимается и нос холодеет, самый кончик. Лицо у папы такое жуткое становится, ледяное, и сам он в камень превращается, который ничем не пробьёшь.

Вот, бывает, он скажет что-то, а бабушка переспрашивает. Папа сразу нервничать начинает. Я это по щекам вижу, они у него двигаются, оттого что он внутри зубы с силой сжимает. Я тогда бегу переводить. Повторяю бабушке его слова – громко и с пробелами.

Бабушку жалко. У неё такое лицо становится, когда она не слышит… Как у щенка, который не понимает, что ему хозяин говорит. Глаза грустные, и голова чуть набок. А иногда ей что-то скажут, и она кивает, мол, поняла, а в глазах пустота. Значит, не разобрала, а признаваться не хочет, неловко ей. Я тогда за других повторяю или обнимаю её просто. Бабушка меня по руке погладит: «Хороший у тебя голосок, Вера, звонкий».

Кстати, бабушка в юности в хоре пела. Может, голос у меня от неё?

Глава 3
Сальто

Обычно понедельник ужасно тягучий. Шесть уроков, да ещё каких… Математику – ненавижу. Географичка нудит. А физрук обзывает нас сосисками. Но этот понедельник прошёл незаметно.

Я влетела домой, напугала бабушку, обняв её со спины, и закрылась в комнате, чтобы не травмировать маму тем, что я криво сижу, загораживаю себе свет и вообще порчу её представления об идеальном ребёнке.

Гипсовый велел мне и Нике Кривошеевой прийти в актовый зал в среду после уроков. С понедельника до среды – целая вечность.

Параграф по истории я начинала читать раз пять и никак не могла продвинуться дальше первого абзаца. Слова не складывались вместе, смысл убегал, как молоко из кастрюли. Я отложила учебник.

«У вас хороший голос. Вам что же, ни разу не говорили?» Эта фраза была сладкой, словно бабушкино варенье. Я повторяла и повторяла её, и в груди что-то приятно расширялось.

Я подумала про Нику. Никогда не замечала, что она хорошо поёт. Да я и её особо не замечала… А на кого из одноклассников я вообще обращала внимание? Разве что на Габидуллина? Ну, его-то с вечными выкрутасами трудно не заметить. Выходит, я никого из наших толком не знаю, хотя вместе мы с первого класса.

Когда Полина в прошлом году перешла в другую школу, не доучившись с нами последнюю четверть, я осталась одна. Родители у неё неожиданно развелись, и Полина с мамой переехали в другой район.

Летом она ещё ко мне пару раз приезжала, но, когда началась учёба, видеться мы совсем перестали. У неё художка, танцы и английский с репетитором. Я ей даже завидовала: у нас ничего нормального поблизости, а возить меня некому. Папа всегда в работе, а мама машину не водит. Да если и водила бы, папа руль ей ни за что не доверит. «Она эмоциями управлять не умеет, какая тут машина…»

Нет, ну не то чтобы у нас совсем ничего нет. Два раза в неделю в школу Марьюшка приходит, точнее Валентина Петровна, педагог из Молодёжного центра – высокая и широкая, как шкаф в рекреации. Она кружок ведёт – «Марья-искусница». Там в целом ничего, даже интересно бывает, когда надо деревянную доску красками расписать или из гипса тарелку сделать. Обыкновенные «умелые ручки», в общем – занятия для всех, но из-за нелепого названия туда одни девчонки ходят. Прям институт благородных девиц, куда для полной картины наши местные профессора-отличники Калинин с Ладушкиным затесались, над которыми и так вся школа смеётся.

Правда, недавно Габидуллин припёрся. Что там забыл, не знаю. Наверное, новых зрителей для своих показательных выступлений найти, ну уж точно не рамочки для фоток из папье-маше делать.

В общем, это больше не на кружок, а на обычный урок похоже. Болтать нам Марьюшка не даёт – у неё, видите ли, от шума голова болит. Молчим себе как рыбы. Лепим, клеим. Скучища.

Посмотрим теперь, как Марьюшка с Габидуллиным бодаться будет, интересно, кто кого. Он совсем без башки, может сесть на учительское место и не вставать, пока за директором не пойдут. Некоторые учителя его даже боятся.

В школе у него целый фан-клуб, особенно из младшеклассников, в рот ему заглядывают. Но меня его выходки не впечатляют, я уже наизусть все эти приколы знаю.

В общем, от мысли, что наконец в школе будет что-то новое, невидимая Вера внутри меня сделала сальто.

И вместо того чтобы учить уроки, я стала петь. Про себя. Я часто так делала. Слова звучали в голове, хотя мелодия всё равно прорывалась наружу, и я мычала себе под нос. Но дверь была закрыта, и помешать папе я не могла.

…Оранжевое небо,
Оранжевое море,
Оранжевая зелень,
Оранжевый верблюд…¹

Вечером я хотела рассказать о прослушивании родителям, но папа не любит, когда говорят за едой. После ужина он сразу ушёл в кабинет, а мама так глубоко занырнула в себя, что я побоялась за ней погружаться.

Глава 4
Яркими пятнами

Во вторник на перемене я подсела к Нике. Чувствовала себя шариком, который так сильно надули, что он вот-вот лопнет. Толкнула её локтем:

– Что думаешь про среду?

– Не знаю, странно, что он только нас двоих выбрал. Что это за кружок из двух человек?

– А может, он дуэт хочет сделать. Будем на последнем звонке с тобой петь.

– Может…

Прозвенел обычный, мерзко-громкий звонок, и в класс вошла Мартышка. Это Габидуллин так её назвал, но прозвище приклеилось к учительнице ИЗО Анне Ивановне Мартыновой, словно супер-клеем, и его тут же подхватила вся школа. И дело было не только в фамилии. Круглое лицо, оттопыренные уши. Нижняя челюсть чуть выдаётся, зубы не прикрыты губами. И голос у неё тонкий, писклявый. Но уроки её мне нравились, да и сама Мартышка была человечнее, чем многие другие наши учителя.

– Садитесь, – распорядилась Анна Ивановна.

Она повернулась к нам спиной и повесила на доске три картинки.

– Тема сегодняшнего урока: натюрморт. Перед вами известные образцы искусства. Первый – репродукция картины Поля Сезанна «Корзина яблок». «Я хочу поразить Париж с помощью моркови и яблока», – сказал художник.

Ему это явно удалось. В картине не было изящности и красоты – пышных букетов в вазах и лоснящихся фруктов. На столе обычная плетёная корзина, бутылка из тёмного стекла, яблоки. Резкие мазки сделаны как будто наспех, небрежно, но сколько здесь жизни! Казалось, что яблоки, которые высыпались из корзины, вот-вот упадут на пол.

– Это картина «Тыква» Ильи Машкова. Его называют королём русского натюрморта. – Мартышка сделала несколько круговых движений, как бы обводя нарисованную тыкву в воздухе.

Огромная ребристая тыква заполняла собой почти весь холст, точно большое рыжее солнце.

– А это «Натюрморт» Казимира Малевича.

– О, я так тоже могу! – выкрикнул с задней парты Габидуллин.

Все засмеялись. Картина, правда, была похожа на детский рисунок. Яркие, кричащие цвета. Жирные линии – казалось, что нарисованные краской фрукты обвели чёрным фломастером, – и полное отсутствие тени.

– Вот и прекрасно, Артём! У тебя для этого целый урок. Только смотри, чтобы чёрный квадрат не получился. Напоминаю: тема урока – натюрморт. – Мартышка поставила на стол глиняный кувшин и положила рядом два яблока. – Не забывайте про свет и объём.

Все зашуршали альбомами. И хотя рисовать я любила, упорядочить на бумаге окружающие предметы не могла. Сейчас я была способна разве что на дриппинг. Нам об этой форме абстрактной живописи тоже Мартышка рассказывала, когда Габидуллин залил красками весь листок вместо того, чтобы нарисовать осенний пейзаж. Точно! Мне бы сейчас огромное полотно – и забрызгать его, заполнить яркими пятнами.

Глава 5
Необыкновенный

Не знаю, как вышло, но в среду я пришла за двадцать минут до начала уроков. И день получился совсем бесконечным. Я всё смотрела на время в телефоне, а оно не двигалось.

Когда уроки закончились, я подождала, пока Ника соберёт учебники, и мы побежали к актовому залу.

Двери были закрыты.

– А точно сегодня? – Ника полезла в телефон проверить.

– Он сказал: в среду, после уроков. Может, после шестого? У нас же сегодня пять…

– Ой, правда… А как его, кстати, зовут?

Я достала тетрадку и долистала до страницы с завитками, которые рисовала на музыке.

– Влад. Ус, – хихикнула я и показала Нике запись на полях.

– Владислав Усманович? Владлен Уссамович?

Мы покатывались со смеху и не заметили, когда к актовому залу подошли трое. Парни – на класс старше нас.

Двоих я точно видела раньше. Один – сутулый, с едва уловимой усмешкой на худом лице, второй – полный и очень громкий. Я даже знала его имя – Сергей Горелов. Если уроки у нас шли в соседних кабинетах, его было слышно через стену. А на перемене он заполнял собой всё пространство – раскатисто смеялся над собственными шутками или бурно что-то рассказывал, собирая вокруг себя зрителей. Может, поэтому больше никого из их класса я толком не знала. И третьего парня, кажется, видела впервые.

Мы с Никой притихли. Парни тоже сперва молчали. Мы смотрели друг на друга, как бы оценивая, пытаясь угадать, что задумал Владус.

– Вы тоже к этому… как его? Устюговичу? – пробасил Горелов.

Я не удержалась и захихикала.

– Ага! – бойко вступила в разговор Ника. – К Владусу!

– А, ребята, вы уже здесь. Отлично, отлично, – долетел до нас звучный голос из глубины коридора.

Владус собственной персоной в несколько шагов оказался у двери и зазвенел ключами.

– Прошу! – длинной рукой он показал нам «входить».

Ника вошла в актовый зал, я юркнула следом.

Неужели мы будем петь вместе? Разве кого-то ещё будет слышно, если Горелов откроет рот?

– Мальчики, идёмте в подсобку, сразу достанем всё необходимое.

Необходимое? Стойки с микрофонами стояли на сцене. Правда, только три. А нас, как оказалось, пятеро… Они принесут ещё два микрофона?

Первым из подсобки вынырнул сутулый с чёрным футляром на плече. Выяснилось, его зовут Денис.

– Дэн, давай шустрее. А то на пятки наступлю! – Горелов шёл следом и тащил в руках что-то громоздкое, похожее на круглую бочку.

Затем вышел Владус с двумя бочками поменьше. Последним шёл парень без имени с синтезатором под мышкой.

– Музыкальные инструменты! Парни будут играть. Мы будем настоящей группой! – Я слегка толкнула Нику плечом и улыбнулась. Хотя хотелось подпрыгнуть и закричать на всю школу: мы будем петь!

Пока мальчишки под руководством Владуса настраивали гитару, барабаны и синтезатор, я смотрела на того третьего. И почему я раньше его не замечала? Хотя ничего удивительного. Маленького роста. Прямо как я. Светлые волосы. Совершенно обыкновенное лицо. Даже и рассказать нечего. Но когда он начал петь…

Оказалось, его тоже взяли солистом. Владус выдал распечатки с текстами. Один листок нам с Никой, один ему.

Я жадно вслушивалась, когда мальчишки переговаривались между собой, чтобы услышать имя, но его ни разу не назвали.

– Итак, попробуем. Пока без инструментов. – Владус включил фонограмму и после проигрыша махнул рукой. – Эмиль, вступай!

Эмиль… Я смотрела на удлинённые светлые волосы, на тонкий прямой нос и высокие скулы. Глаза у него были серо-голубые в обрамлении по-девчачьи густых ресниц. Особенно выделялись на маленьком лице полные губы. Совсем не мальчишеские, но я не могла отвести глаз. Я смотрела, как он шевелит ими, и только через некоторое время в сознание ворвался голос. Высокий и пронзительный, он проникал в самое сердце.

Я всматривалась всё больше. Утончённое, какое-то благородное и грустное лицо. Или такой была песня? Эмиль пел, опустив глаза и чуть наклонив голову. И мне вдруг показалось, что он поёт для меня. Как будто в актовом зале больше никого не было.

Я слушала и удивлялась недавним мыслям. Как я могла считать его обыкновенным?!

– Неплохо, – остановил музыку Владус, – теперь девочки.

Мы с Никой подошли к микрофонам. Ладони вспотели, как тогда на прослушивании. В горле пересохло, и я судорожно начала глотать.

Музыка заиграла. Но её заглушала мысль, навязчиво стучавшая в голове: только бы не сфальшивить!

1.Отрывок из «Оранжевой песни». Слова А. Арканова и Г. Горина (здесь и далее прим. ред).

Бесплатный фрагмент закончился.