Читать книгу: «Счастье с дозатором. Стихи»

Шрифт:

Фотограф Олег Попов

ISBN 978-5-0053-9923-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Татьяна Фоминова, член Союза российских писателей. Автор трёх поэтических сборников («На ноте „си“», «В ожидании счастья», «Закон несовпадения»). В четвертую книгу вошли стихи разных лет.

Время

Незаметно привыкнув к часам у меня на руке,
приросла к ним, без них уже спать не ложусь.
Я несу своё время пристёгнутым на ремешке
в новомодных часах, что всё время мой чувствуют пульс.
Я держу своё время, как ящерки сброшенный хвост.
Я иду, шагомеры мне в помощь, считая шаги.
Сколько времени? Детский, неправильный, глупый вопрос.
Если можешь, не лги. Хоть себе иногда ты не лги.
Сколько времени? Или, точнее, который там час?
Что? Без четверти девять?!! Наверное, ваши спешат —
на моих половина девятого будет сейчас.
Из-за каждой секунды отчаянно бьётся душа.
Здравствуй, время! Я здесь, твоя дробная часть.
Я – песчинка в песочных, я – отзвук курантов глухих.
Ты не дашь мне безвременно в жадную вечность упасть?..
Дай закончить хоть что-то! Хотя бы вот эти стихи…

«Река была другая… У реки ты жил когда-то, Гекельберри Финн…»

Река была другая… У реки ты жил когда-то, Гекельберри Финн.
Задумчиво шептались тростники, и сон метался, как в сетях дельфин.
Река была другая, а на дне забытых песен спали имена.
Когда ревёт и стонет – это Днепр, когда мадьярка на берег – Дунай.
И дева там рыдала над водой о том, что не дождётся казака.
Был вольным Терек, грозный и седой. И всё уносит памяти река,
Всё за борт в набежавшую волну… Ты на плаву, пожалуйста, держись!
В одной и той же Лете не тонуть. Не вынырнуть в одну и ту же жизнь…

«Город в пробках застыл, и в отчаянье ветер…»

Город в пробках застыл, и в отчаянье ветер
треплет грязную вату больных тополей.
Эти скорые плачут, как малые дети,
безысходной мольбою в своих «Пожалей!!!»
Только в пробках у нас никого не жалеют —
ни блондинок, ни скорые, как ни кричи…
И над жизнью твоей, что едва уже тлеет,
как шаманы, вслепую колдуют врачи.
Встали намертво (вот уж ирония слова)…
Остаётся молитва. Молись, дуралей,
как умеешь. Вдруг сердце запустится снова.
Ну, давай в унисон: «Пожалей!!! Пожалей!..»
Эта скорая воет измученной глоткой.
Ей, недвижимой в пробке, секунда – за три…
Ты не дай ей, Господь, стать Хароновой лодкой
для того, чья свеча догорает внутри!..

«Блаженны пишущие… Свет внутри таящей боль скорлупки…»

Блаженны пишущие… Свет внутри таящей боль скорлупки.
Поэт не больше, чем поэт – он человек, живой и хрупкий.
Вокруг писательская рать обильно брызжет словесами.
Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами…
Освобожденья не дано: в подвале в ожиданье чуда
спит драгоценное вино в темнице древнего сосуда.
Там сном забвенья спят стихи, как убиенные невинно.
Их сторожат в стране глухих и патина, и паутина.
Там терпкий вкус созревших вин хранят отчаянные строки,
с сиюминутностью любви и послевкусием глубоким.
Не мне срывать твои цветы, о, переменчивая слава…
Зато – сосуды не пусты.
Зато – не потчую отравой…

«Мне рано подводить итоги, но вот он – нынешний итог…»

Мне рано подводить итоги, но вот он – нынешний итог:
стою ольхою у дороги – на перепутье трех дорог.
По той, которая направо, пройду направо не спеша:
играет зеленью дубрава и тихо молится душа.
Мне дети выбегут навстречу, и в окружении детей
мне будет светел долгий вечер – уютный, добрый, без затей.
По той, которая налево, уйду на пламенный закат,
хозяйка бала, королева, мне Мастер – муж, мне дьявол – брат.
И я пойду по той, что прямо… Под ноги – осени листва.
И мне откроет двери Мама.
Пока она ещё жива…

«Я в юности писала о любви…»

Я в юности писала о любви.
Ни дня без строчки, всё о ней, проклятой.
Тогда себя считала виноватой,
что все стихи писала о любви…
Как будто слов других на свете нет,
«любовь» с «любовью» страстно рифмовала.
Перечеркну, опять начну сначала.
Опять влюбляюсь, вот и весь сюжет.
Ах, мальчики любимые мои
(иных уж нет), простите мне, простите —
я вас забыла в суете событий,
я больше не умею о любви…
Так влага родниковая сладка,
когда весне, щебечущая, вторит.
Так солона становится река,
свой путь далекий выплеснувши в море…

«– Ах ты, девочка, дурочка, бабочка, моль!..»

– Ах ты, девочка, дурочка, бабочка, моль!..
Почему ты все время летишь на огонь?
Там живых не жалеет смертельная боль,
там мгновенно сгорит все, что было тобой.
Лучше слушайся, девочка, умных сестер,
лучше в щелку забейся и спи до утра.
Ах, какой у хозяйки пушистый ковер!
Ты же толк понимаешь в пушистых коврах?
Там спокойно дремать и уютно грешить.
Понимаешь, бессмысленно – просто сгореть:
нам и так слишком мало отмерено жить,
чтоб отчаянно рваться на верную смерть.
Неужели такая наивная ты?
Неужели не видишь коварства огня?
Он заманит тебя из твоей темноты
(он когда-нибудь к смерти заманит меня).
Обожжет мои крылья… Но душу не тронь!
Горьким эхом растаешь в сквозной пустоте…
Почему ты все время летишь на огонь?
– …Потому что мне страшно одной в темноте.

«Я пишу Вам из города листьев опавших…»

Я пишу Вам из города листьев опавших
и спешу сообщить, что последний листок
у дороги прилег, словно путник уставший,
и нечаянно умер…
А может, не то
я хочу написать Вам из осени ранней…
Я хочу рассказать, как в холеных садах
наливаются яблоки спелым желаньем,
словно девичьи груди желаньем стыда.
Из избушки лесной, забинтованной снегом,
я пишу Вам о том, как мне плохо без Вас,
как сейчас я повисла б на шее с разбега,
целовала и гладила бы целый час
Ваши мягкие волосы, жесткие руки…
Я пишу Вам из долгой полярной зимы.
Я пишу Вам, мой милый, из нашей разлуки.
Отвечайте из лета, где встретимся мы.

«Из разлуки и тьмы, из погасшего дня…»

Из разлуки и тьмы, из погасшего дня
мы придумали МЫ из тебя и меня.
Математик-таксист зря не тратил слова,
наше мы разделил без остатка на два.
Твое грустное ТЫ в переулок скользнет,
язычок темноты тебя в щеку лизнет.
А меня отдают в мой заплаканный дом,
где меня узнают после счастья с трудом.
Вот они говорят обо мне за стеной,
что теперь сотворят с непутевой со мной;
может, двери запрут, зарешетят окно,
мою радость сотрут темнотой, тишиной.
А когда все уснут в нашей спальне большой,
будет раненой птицей тянуться душой
из решеток, сетей
к твоим светлым краям,
к половинке твоей
половинка моя…

«Это было не яблоко, был виноград…»

Это было не яблоко, был виноград…
Как Венера своей безупречною статью,
я тебя поманила изгибом бедра
сквозь дрожащее кружево красного платья.
Это было не яблоко, был виноград…
Ты губами срывал наше первое счастье.
Удивленно застыл потревоженный рай,
ощутив глубину человеческой страсти.
И античный твой тополь лоза обвила,
положив свои кисти на сильные плечи.
Прикрывая сплетённые наши тела,
нас хранил над Эдемом склонившийся вечер.
Я хочу умереть, не дожив до утра,
чтоб остаться навек бесконечно желанной.
Мой любимый! Как сладко, как больно, как странно…
Это было не яблоко – был виноград.

«Запутанных дней тесьма – виток за витком – с клубка…»

Запутанных дней тесьма – виток за витком – с клубка.
Я жду от тебя письма, я жду от тебя звонка…
Лишь два сумасшедших дня из звёздной колоды карт
ты вытянул для меня, хмельной синеокий март.
И мне положил на грудь, там, слева, где сердца стук.
Попробуй теперь забудь тепло твоих сильных рук.
Попробуй теперь усни, когда тебя рядом нет!
Похожие тянут дни клубок проходящих лет.
А помнишь – в глазах азарт и наш затяжной полёт?!
Да был ли он, месяц март?.. Растаял, как синий лёд…

«Улыбнулась тихо и устало…»

Улыбнулась тихо и устало:
Бог свидетель, это – не судьба.
Убирала волосы со лба
аккуратно, словно вытирала
капельки растаявшего снега,
что с собой с мороза принесла.
Вдруг сказала, словно пролила:
Я люблю другого человека…
А потом – как стрелочка к нулю
на приборе на пределе чувства:
я люблю… а может, не люблю
никого… О, Господи, как пусто!
Я люблю… а может… я не знаю…
Душу белым выметет метель.
Ночь такая серая, сырая,
рваная, как в поезде постель.

«Сон разноцветный – колдун многоликий!..»

Сон разноцветный – колдун многоликий!
Месяц достал золотую юлу.
Вкусом своей переспевшей клубники
манит тебя, словно мой поцелуй.
Манит, заманит, а после – обманет,
бросит бродить по рассветной росе,
станет кружить в тополином тумане
на карусельном своём колесе.
Радость моя! Я тебя нагадала,
ты мне написан теперь на роду —
в грешную ночь на Ивана Купалу
ведьмой полночной тебя уведу.
Сладким дыханием склею ресницы,
заворожу, зацелую всего!..
Будешь в отместку когда-нибудь сниться
суженым-ряженым на Рождество…

«Горизонт перекошен гримасой грозы…»

Горизонт перекошен гримасой грозы,
и всего через миг оглушит и ослепит,
и намокшим коттоном колени облепит.
Побежит по щекам – не заметишь слезы.
Как на плахе, стою на краю тротуара,
отрекаюсь от липкой мирской шелухи.
Этот дождь, этот гром, как небесная кара
за плохие стихи и другие грехи.
Я молю небеса. Кто-то смотрит оттуда,
протирая платком запотевший глазок.
И ему я кричу, что я больше не буду.
И прошу мне поверить в последний разок.
Как целуют края у святейшей одежды,
дождь глотая, клянусь никогда не грешить…
А вода вымывает остатки надежды
из моей перепуганной насмерть души.