Читать книгу: «Мать велела герань не поливать»

Шрифт:

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Мать велела герань не поливать

Ручка двери оказалась пустой. Как и вчера, обещанный пакет на ней не висел. Чуть постояв в нерешительности, раздумывая, позвонить в дверь или не беспокоить, она развернулась и пошла обратно, унося с собой принесенные продукты.

«Что-то не так», – тревожась, подумала Мария Ильинична. Она медленно спустилась на этаж ниже, аккуратно ступая по стертым от времени ступеням, чуть придерживаясь рукой за стену и стараясь сохранять равновесие. С ее весом тяжело было подниматься даже на один лестничный пролет, что уж говорить про Серафиму Дмитриевну, соседку: та вообще выходить из дома не могла. На пятый этаж пешком – шутка ли в ее возрасте? Уже хорошо за восемьдесят перевалило.

Лед под ногой хрустнул, разломившись на два ровных зеркальных кусочка, в которых отразилось серо-голубое небо первомайского Питера. Мария Ильинична чуть не соскользнула в глубокую лужу, растянувшуюся через весь двор-колодец. Она несла в каждой руке по тяжелой сетке с продуктами.

Сколько раз она говорила себе столько не набирать. Уж семьдесят, нужно наконец-то начать думать головой, а не включать жалейку. Сегодня опять купила батон и кефир не только себе, но и соседке с верхнего этажа. Потом нужно было остановиться. Так нет, кускового еще взяла килограмм, пару пакетов гречи, а там и хлеб свежий привезли, – подумала тоже купить и завтра не ходить уже никуда. А на улице скользко, вроде самое начало мая, но по утрам лед на лужах – каждую ночь заморозки. Двор-колодец темный, солнца почти нет, вот и не тает ничего. Она остановилась перед входом в дом со стороны двора, поставила авоськи на лавочку, подняла голову вверх и невольно залюбовалась квадратом голубого неба со стремительно летящими рваными серыми облаками.

– Вот и еще одна весна пролетает мимо, – задумчиво произнесла она вслух, с трудом открывая массивную дубовую дверь, чудом появившуюся тут в лихие девяностые, когда все и всё отовсюду тащили. С этой стороны дома, со двора, подобной двери быть не могло – кто-то из новых жильцов, видимо, модернизацию провел, перевесив ее откуда-то, чтобы облагородить вход в жилище. Она окинула взглядом резной узор на двери.

– Да, раньше такие только на парадный вход ставили, тут-то черный, для челяди. А теперь – одни господа. Нет, ну кто же, интересно, эту дверь сюда припер, да еще и установить умудрился? – бормотала она про себя.

Придерживая ногой тяжеленную дверь, она потянулась к лавочке, чтобы забрать авоськи. Потом поняла, что не справится, и убрала ногу: дверь величественно закрылась, выпустив на свободу спертый воздух, словно изрыгнув его. Ароматы, свидетели жизни местных кошек, курева и старой застоявшейся сырости, тут же растворились, смешавшись с майским вечерним туманом. Мария Ильинична тяжело присела на лавочку рядом с сумками, решив чуть подышать свежестью влажного морозного воздуха.

– Нет, сегодня нужно обязательно дойти до пятого этажа и посмотреть, что там с ней. Странно, что с утра на двери опять было пусто. – Она глянула на экран телефона, сверяя число и уточняя время. – Да, точно, три дня уже. Пойду, буду звонить в дверь, хоть она и не любит вторжения в свою жизнь.

– Эх, Сима, Сима, упертая ты старушка у нас! – Тяжело вздохнув, она встала с лавочки, опираясь одной рукой, помогая себя поднять, подхватила сетки, с трудом приоткрыла дверь, просунув ногу в щель и не давая той закрыться. Войдя в подъезд, начала медленное восхождение на свой четвертый этаж без лифта.

* * *

– Ну, вроде все. Спасибо господу, дал мне сил, сама справилась. – Серафима Дмитриевна надела чистую белую ночную сорочку, откинула угол одеяла, разгладила рукой простыню, любуясь свежестью с таким трудом выглаженного постельного белья. Окинула взглядом комнату. Ага, все верно, вроде ничего не забыла.

На круглом старинном деревянном столе, надежно стоящем на одной мощной ноге и покрытом плюшевой скатертью с бахромой – дань моде прошлого, приверженкой которого была хозяйка дома, лежали документы. Завернутый в полиэтиленовый пакетик паспорт, пенсионное удостоверение, социальная карточка и пачка денег.

– Так, тут тоже все на месте. Денег должно хватить. Что уж там мне нужно после всего этого? Да ничего и не нужно. Справятся, – деловито рассудила она, еще раз перепроверив все, что собрала в пакетик, и перемотав его канцелярской резинкой, специально приготовленной для этого случая.

Держась одной рукой за сердце, которое опять норовило выскочить из груди, она прошла на кухню, благо до нее ходу-то пять шагов, каждый из которых давался с трудом.

«Все-таки я молодец, что тогда простилась с основной частью квартиры, ну зачем мне одной столько комнат?» – рассуждала Серафима Дмитриевна, наливая воду в голубой эмалированный кофейник.

Серафима Дмитриевна жила в этой квартире в центре Санкт-Петербурга всю свою долгую жизнь. Родилась она до войны, в страшный для страны 1937 год. Тогда город еще назывался Ленинградом. Удивительные ощущения, когда понимаешь, что сам дом, его стены, сменившие не один десяток обоев, наслаивавшихся друг на друга, как воспоминания о судьбах жильцов, окна с тяжелыми двойными деревянными рамами, между которыми она до сих пор, как в холодильнике, хранит продукты, с трудом открывая вечно заедающие латунные шпингалеты-кремоны, истертые каменные ступени парадного, местами отколовшаяся лепнина на бесконечно высоких потолках – все это помнит тебя маленькой. Все это было свидетелем, как родители принесли тебя из родильного дома в теплом пухлом одеяле с кружевным треугольником, как ты рвала чулки и заплетала косички. Прибегала из школы, бросала портфель в угол комнаты – туда, где до сих пор величественно поблескивает старинными изразцами голландская печь. Этот дом помнит, как голодали во время блокады, разворачивали полученное по карточкам сокровище, делили между всеми поровну, крошки же бережно собирали, промакивая пальцами стол, скручивали из них влажный упругий шарик и складывали в стеклянную банку на черный день, который невозможно вымарать из памяти. Дом соткан из воспоминаний, пропитан и пронизан ими насквозь, словно запахом сигаретного дыма, который въедается навсегда, несмотря на любые ремонты.

Дом был безмолвным свидетелем всей ее жизни. Так случается лишь с теми, кто с рождения и до самой старости живет на одном месте.

Сима покидала дом только во время войны. Первый год блокады они с матерью провели тут, не успели сразу уехать, а потом отец их как-то все-таки вывез. Им повезло, они выжили и после войны смогли вернуться. Отец погиб в сорок четвертом. Сима помнит его только по рассказам матери, слабым детским воспоминаниям и редким сохранившимся фотографиям.

Чудом после эвакуации сохранилась скатерть, которую отец подарил матери на годовщину свадьбы, да голубой эмалированный кофейник, из которого пили напитанный счастьем утренний кофе по выходным. После эвакуации из четырех комнат квартиры им оставили три. Потом подселили еще две семьи. В результате осталась одна комната и часть коридора, из которой они себе кухню сделали. Потом, когда Сима выросла, замуж вышла, они с мужем постепенно выкупили свои комнаты у соседей, расселив коммуналку и по крупицам восстановив семейное гнездо с ее воспоминаниями.

Муж Симы – Георгий Леонтьевич, Гоша – был намного старше ее. Когда они встретились, ей было тридцать, а ему – сорок пять. Она старшим костюмером работала в Ленинградском театре драмы, известном на весь мир. Сима тогда жила одна. Мать умерла рано: болела сильно после войны и тяжелого труда в эвакуации. Заботиться Симе было не о ком. Несколько неудачных романов с женатыми мужчинами закончились парой абортов и душевной раной, которую она залечивала, загружая себя работой.

В театре Серафиму Дмитриевну уважали и побаивались, несмотря на, в общем-то, молодой возраст. Характер у нее был мужской. Режиссеры ценили, народные артисты обожали, и все хотели работать с «железной Симой», как называли ее между собой. На первый взгляд, костюмер – не самая важная профессия в театре, но именно они помнят обо всех нюансах и дирижируют происходящим изнутри.

Сима переодевала артистов за считаные секунды во время спектакля, одновременно раздавала указания помощникам, доводя до идеала все детали образа, обращая внимание на каждую пуговицу, чуть мятый рукав, неплотно завязанные шнурки или выбившуюся из-под парика прядь волос. Она обладала необыкновенной стрессоустойчивостью и быстрой реакцией, командовала всеми – от режиссера до осветителя, если видела, что это необходимо для общего дела. У нее было богатое воображение и умение ладить с людьми, что позволяло не допускать конфликтов в коллективе и находить общий язык даже с самыми капризными актрисами. Природная педантичность и аккуратность как нельзя кстати пришлись в этой профессии.

У Георгия Леонтьевича с первой семьей не сложилось, с женой сошелся на войне, когда еще мальчишкой был. А после победы лет пять прожили и разошлись. Не смогли вместе: совсем разными людьми оказались, не выдержали испытания мирным временем. Несколько лет он холостяковал, позже по работе перевелся в Ленинград, новую должность получил и встретил Симу.

Серафима Дмитриевна подошла к окну, на котором стоял горшок с кособокой геранью. Цветок сильно вытянулся и напоминал неуклюжего подростка с длинными ногами и непропорциональными руками-плетьми. Несколько кривых побегов удерживали на себе монетки светло-зеленых листиков с темной каймой по краю. Несмотря на свое плачевное состояние, обусловленное продолжительной зимой и отсутствием солнечного света, герань собиралась цвести. На верхушке одного из стеблей-подростков показался будущий зонтик соцветия.

– Вот кому без меня будет плохо, так это тебе. Хотя, может, и твое время наконец-то пришло, – пробормотала она, аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали и собираясь полить цветок. – Я уж и сама на тебя стала похожа, такая же кособокая и нескладная, вот только цвести уже не буду никогда, да и тебе вряд ли это нужно, – решила она за себя и за герань и шумно поставила кофейник рядом с горшком, передумав поливать. Вода, взбаламученная резким движением, выплеснулась из изящного носика и медленно стекала с подоконника, падая крупными каплями на потертый паркет.

Герань тут тоже была всегда, как и сама Серафима. Ее посадила то ли бабка, то ли прабабка Симы, она уже и сама запуталась. Помнит, что мать даже в эвакуацию забирала черенки этой самой герани. Помнит, как в ее детстве растение вспыхивало яркими красными зонтиками на Первомай и День Победы, озаряло кухню алым пламенем лепестков на седьмое ноября и на Новый год. Герань – праздник! Зимой растение всегда чахло, а потом к весне словно возрождалось. Стебель отламывали, ставили в стеклянную баночку из-под майонеза, там происходило чудо – появлялись корешки, и новые росточки опять высаживали в землю.

Так герань путешествовала во времени от поколения к поколению в семье Серафимы.

– Словно переходящий красный флаг… – пробормотала она, на мгновение прервав поток воспоминаний, снова сердце зашлось, в глазах потемнело и стало тяжело дышать.

Сима хотела было по привычке отломить веточку и поставить ее на укоренение, но потом вспомнила, что это уже не имеет смысла, и, схватившись за сердце, присела на скрипучий венский стул, стоявший рядом с подоконником. Взяла карандаш, лежавший на столе около тетради для записей, вырвала листок в линейку и написала: «Герань не поливать». Подумала и поставила в конце жирную точку, вжав карандаш в бумагу и прокрутив его для надежности.

– Все пустое, – произнесла она вслух, оставив записку на столе рядом с документами.

* * *

Мила сидела на лоджии, подпиливала требующий обновления маникюр, перебирая в голове срочные платежи, которые предстояло перевести на этой неделе.

«Нет, ну что за жизнь такая! Не успеешь получить эту самую зарплату, как уже и нет ее. Сколько она будет жить, еле сводя концы с концами? Уже полтинник через два года, а она не только без той самой пресловутой подушки безопасности, не говоря уже о каких-то пенсионных накоплениях, так еще и квартиру не выкупила до конца. Еще десять лет ипотеки», – рассуждала она сама с собой, скрючившись на кресле, перейдя к обработке пальцев на ногах.

Закончив манипуляции с ногтями, Мила встала и выглянула в окно. Сегодня девятое мая. День Победы. Выходной. На улице ветрено и холодно, словно это и не май вовсе. С высоты своего семнадцатого этажа она не могла разглядеть праздничное убранство окраинного района ее города. Окинув взглядом близлежащие дома, похожие друг на друга, как близнецы фабричного производства, она снова пришла к выводу, что по виду из окна никак не скажешь, Санкт-Петербург это или какой-то другой город. Очередной порыв ветра ударил в окна лоджии, напомнив о близости Финского залива.

– Вот тебе и престижный район, – пробормотала Мила, плотнее закутываясь во флисовый халат и разглядывая свое отражение в стекле балконной фрамуги. Оттуда на нее смотрела уставшая сорокавосьмилетняя женщина, с коротко стриженными, почти белыми волосами, чуть одутловатым лицом, пухлыми губами и карими глазами цвета крепкой заварки. «Опять отекла, нужно бы к врачу сходить, пора следить за здоровьем, да и похудеть не мешало бы. – Она провела рукой по ежику волос. – Да вот и от волос совсем ничего не осталось. Все как ты хотела», – подумала она, мысленно обращаясь к матери.

Затем прошла в комнату, плотно притворив за собой дверь лоджии и задернув серые тяжелые шторы. Включила электрический чайник, достала из морозилки брикет замороженной облепихи. Подошла к окну. Заметила, как из подъезда вышли соседи – мужчина и его сын с транспарантом «Бессмертного полка». Отец нес самостоятельно изготовленную табличку с портретом их деда, мальчик гордо вышагивал рядом. Проводив их взглядом до угла соседнего дома, она вытащила из кармана халата мобильный телефон, разблокировала экран, нашла номер в записной книжке, помеченный «Мама».

– Ну вот, опять не берет трубку, что за человек! – Она с досадой выключила телефон.

Мила звонила матери редко, а приезжала еще реже. Это была, с одной стороны, ее боль, а с другой – внутренняя победа над самой собой и своей прошлой зависимостью от матери. Теперь она набирала и набирала номер, который весь день не отвечал. Несмотря на тяжелые взаимоотношения и непонимание, она всегда поздравляла мать именно с этим праздником. Мать пережила в детстве блокаду и эвакуацию, потеряла на войне отца, была женой ветерана войны. День Победы был главным днем в их семье. Они его всегда отмечали и, пока был жив отец, обязательно все вместе выходили в этот день в город, пели песни, встречались с однополчанами отца. Мила запомнила эти дни как нечто светлое, важное, как напоминание: они все живы благодаря этим людям. Ее удивляло, что ни отец, ни мать никогда не говорили о самой войне и не рассказывали, что им пришлось пережить. Ну, мать, понятно, сама маленькая была, а вот отец, сколько Мила ни просила, так ничего и не рассказал, всегда лишь, если что-то случалось, говорил:

– Ничего, дочка, все пройдет, главное, чтобы не было войны, а с остальным справишься.

Мила – единственная дочь. Мать родила ее почти в сорок лет.

В детстве она жила с мамой и папой в большой, красивой четырехкомнатной квартире в центре ее любимого города Ленинграда. Милу баловали. Она была как маленькая куколка. Белокурая, блондинка от природы, с длинными волнистыми волосами, которыми очень гордились и родители, и она сама. Папа занимал хорошую должность на заводе, был уважаемым человеком, мама работала костюмером в известном театре. Новенькие платья, банты в тон, туфельки, югославские костюмчики, драповые пальто – все самое модное, конечно, если мама костюмер. Как иначе?

Раннее детство Мила помнила плохо, наверное, потому что все было хорошо. А потом… что-то случилось. Она так и не узнала подробностей, но отец начал пить, родители сильно ругались, особенно мать, – она не переносила пьянства, считала это слабостью, проявлением безволия и позором для семьи. Потом отец сильно и долго болел. Мать была все время на работе, а Мила за ним ухаживала. В четырнадцать ей хотелось гулять и играть с подругами, а она с отцом, как сиделка. Мать возвращалась с работы всегда недовольная Милой. Ей не нравился беспорядок в доме, она ругалась, что дочь плохо накормила отца, не дала все лекарства. Постоянно воспитывала.

Мила забыла, когда мама улыбалась, забыла, как вообще выглядит ее улыбка.

Казалось, эта женщина ее не любит, да и вообще никого не любит, специально бросая их одних, уходя на работу, чтобы наказать Милу вынужденным общением с этим человеком, который был не ее добрым и умным отцом, а кем-то совсем другим – чужим, далеким и отстраненным.

Однажды Мила не выдержала и убежала к подругам на вечеринку. Вернулась поздно. Отец где-то сумел раздобыть спиртное, напился, ему стало плохо, в квартире творилось что-то невообразимое, и посреди всего этого лежал человек, который когда-то был ее отцом. Мать тогда сильно задержалась в театре, пришла посреди ночи. Почти не ругалась и не орала, напротив, говорила тихо и действовала решительно. Разбудила спящую дочь и, указывая на отца, лежащего в непотребном виде на полу по ее вине, сказала, что Мила безответственная и ее следует так наказать, чтобы она понимала, что такое потерять лицо. Потом молча прошла на кухню, вытащила из ящика большие портновские ножницы, пересекла комнату, переступив через лежащего на полу мужа, решительно подошла к дочери и стала срезать длинные белокурые волосы. Срезала грубо, клоками. Мила стояла, боясь пошевелиться, словно если чуть сдвинется с места, мать так же молча и хладнокровно расправится с ней самой, а не только с волосами.

Мила навсегда запомнила, как пушистые длинные локоны медленно падали на пол, усыпая все вокруг, смешиваясь с ее слезами под пронзительным взглядом почти черных глаз матери.

После пришлось под машинку подстричься. Долгое время она стеснялась выходить на улицу и не знала, как отвечать на вопрос об исчезновении волос, который задавали все вокруг. Больше так и не удалось отрастить такие волосы.

Вскоре отец умер. Людмиле было пятнадцать. Она хорошо запомнила похороны, сколько людей пришло его проводить, как держалась мать. После дочь и мать остались жить каждая на своем краю пропасти.

В двадцать пять, когда Мила собиралась разводиться, она узнала, что беременна, хотела избавиться от ребенка, думая, что одна не справится. Она была тогда так зла на бывшего мужа, что представить не могла, как родит кого-то, похожего на него. Мать не поддержала. Уговаривала к мужу вернуться, советовала ребенка оставить, просила одуматься. Тогда-то она и призналась, что сделала два аборта до Милы и долго не могла забеременеть, чем расстраивала отца, который был намного старше и мечтал о детях. Мать приводила свой пример, убеждая не поступать так же, ведь это опасно: детей может совсем не быть. А Мила хотела обратно к себе домой.

Она положила в кружку замороженные ягоды, ложку меда и залила кипятком. Аромат осенних ягод наполнил кухню, и от одного запаха сразу стало теплее. На кружке был нарисован забавный медвежонок. Откуда она?

Если бы Мила тогда все-таки родила, сейчас дочери было бы двадцать три года! Она ежегодно отсчитывала возраст не родившегося ребенка – это походило на некое карательное издевательство над собой. Сожаление о свершившейся тотальной и невозвратной глупости. «А может, это был бы сын…» – подумала Мила, присев за небольшой кухонный стол. В квартире было зябко. Отопление отключили еще две недели назад, потом пришел циклон, и теперь ледяной ветер дует из всех щелей «элитного» жилья. «Элитного!» – Мила усмехнулась сама себе, вспомнив, как мать лишила ее квартиры, той, где она родилась и выросла, где жили все родные и которую она сама звала «родовым гнездом».

Мила тогда жила с родителями мужа. Те, узнав про ребенка, тоже уговаривали их не расходиться. Ей было некуда идти. Мать отправляла к мужу, она не могла с ним жить, да еще и ребенок. Тупик. Хотя сейчас, спустя годы, она думает, что мать была права. Нужно было рожать. Справилась бы как-нибудь, да и мать в таком случае поддержала бы, наверное. Хотя кто ее знает – железную Симу.

– Ну возьми же трубку! – Людмила в очередной раз набирала номер. Она подумала было, что что-то произошло, все-таки возраст, а потом вспомнила, что мать редко отвечает на звонки и почти никогда не перезванивает. Поэтому успокоила себя и села смотреть парад по телевизору.

Мария Ильинична разгрузила сумки, поместив кефир и хлеб в холодильник, крупу и сахар – в шкаф под подоконником кухонного окна. Один пакет и батон переложила в тканевую сумку – такие сейчас шопперами называются, ей внучка привезла, позаботилась о бабушке. Затем вышла из квартиры и стала медленно подниматься на этаж выше.

С соседкой Серафимой Дмитриевной она познакомилась лет десять назад, когда обе были гораздо моложе, шустрее и здоровее. Мария Ильинична только переехала в этот дом из соседнего микрорайона. Она наконец-то выдала младшую дочь замуж, разменяла их трешку на двушку для дочери и однушку для себя. В эту самую однушку и переехала. Новое жилье было частью некогда большой квартиры. Отрезанным ломтем от вкусного пирога, который предприимчивые риелторы, с успехом объединяющие и расселяющие старый Питерский жилой фонд, кому-то уже пристроили. Дом был построен колодцем. Во двор выходили окна квартир, которые в свое время были хозяйственными и подсобными помещениями для прислуги – дворницкие или людские. Господа жили в огромных меблированных комнатах, парадный вход куда был с улицы. Именно туда когда-то подъезжали экипажи, из которых выпархивали нарядные дамы, сопровождаемые галантными кавалерами. Во дворы подвозили продукты, там обитали дворники и служанки.

В то время в каждой квартире было два входа: парадный – со стороны улицы и черный – со двора.

В наше время некогда большую квартиру, где жила Мария Ильинична, поделили, отделив от нескольких самых просторных комнат с видом на центральный проспект и выходом на парадную лестницу небольшую комнатку с коридорчиком и аппендиксом кладовки, окна которой смотрели на стену соседней квартиры. Можно было при желании из одного окна перелезть в другое – так близко они располагались. Эту комнатку и продали как отдельное жилье Марии Ильиничне.

Она была, в общем-то, рада этому варианту. На него хватило денег, да и дочери удалось купить квартиру пусть и на окраине, но побольше. Постепенно сделала ремонт, обустроилась, привыкла к своей «уютной норке», как она называла это жилье. Ванную пришлось пристроить на кухне, отведя для этого угол, в котором ранее стояла печь. Получилось симпатично, а главное, в результате всех манипуляций с жильем обе дочери были пристроены, замужем и у каждой отдельная квартира.

Как-то, поднимаясь на свой этаж, она столкнулась на лестнице с женщиной старше себя, статной, со вкусом одетой, с высокой прической – седые волосы были собраны в упругий узел и подколоты шпильками. Мария поздоровалась. Как потом выяснилось, это оказалась соседка сверху. За годы мимолетного общения женщины не то что сдружились, нет – Серафима не подпускала к себе близко, никаких подробностей про работу, мужа, детей: скорее просто знакомые. Несколько раз Мария заходила в квартиру Серафимы – то за солью, которая у всех не вовремя заканчивается, то за спичками. Соседка дальше коридора не пускала, принимала в прихожей. Однако Мария поняла, что квартира у Серафимы большая, с выходом и на парадную, и на черную лестницу, – видимо, такая же, какой была до реконструкции квартира, купленная Марией. На стенах длинного коридора у соседки она увидела фотографии сцен из спектаклей, висящие в красивых рамах с подсветкой. Пока ждала хозяйку с солью, разглядывала, кто же там изображен, узнавая лица популярных артистов. Набралась смелости спросить, чьи это фотографии.

– Работа моя. Было время, – словно рубанув воздух, ответила Серафима, давая понять, что дальнейшие вопросы неуместны, потом сунула ей банку с солью и чуть подтолкнула к выходу.

Однажды Серафима сама заглянула к Марии. Визит был неожиданным и сопровождался потоком воды с потолка. Оказалось, у нее что-то произошло с краном на кухне. Они тогда вместе искали сантехника, звонили в домоуправление. Совместный труд и заботы сближают. После того как все уладилось, сантехник нашелся, следы потопа были убраны вместе вначале у Серафимы, потом у Марии, они долго пили чай на Машиной кухне. Может, именно тогда как-то сблизились. Серафима осмотрела квартиру Марии, долго расспрашивала, хватает ли ей одной комнаты, жаловалась, что трудно платить коммунальные платежи, что уже не в силах поддерживать порядок в большой квартире. Серафиме тогда понравилось расположение Машиной кухни, комнаты с небольшой прихожей и идея уютной ванной в кухонном углу.

– Как с умом у вас все сделано. Кстати, напоминает мне ту единственную комнату, которая у нас была после эвакуации. Как же я забыла! Да, это реально выход, – проговорила она, словно что-то уже решила для себя.

Время шло, соседки становились старше, да и здоровья не прибавлялось. Помогая друг дружке иногда по мелочи, они начали пусть и не очень откровенно, но все же беседовать. Так Мария узнала, что Серафима давно овдовела и у нее есть взрослая дочь, которая тоже живет в Санкт-Петербурге. Вот только саму дочь Мария ни разу не видела. Глубоко над этим не задумывалась, считая, что дочь к Серафиме приезжает, но они просто не пересекаются. Ее собственные дочери приезжали навестить мать регулярно, она очень гордилась ими и внучкой от старшей, радовалась, что с детьми такие теплые отношения, и не могла представить, что бывает по-другому. Однако так она думала до тех пор, пока Серафима Дмитриевна не продала большую часть огромной квартиры, оставив себе такую же комнатку, как у соседки снизу. А на полученные деньги уехала на полгода в круиз. Это было неожиданно, странно и совершенно на нее не похоже.

Примерно год назад Мария Ильинична заметила, что Серафима Дмитриевна с огромным трудом спускается со своего пятого этажа – вот она, обратная сторона высоких потолков. Потом обратила внимание, что соседка выходит на улицу все реже и реже. Застав ее как-то на лавочке возле подъезда, Мария предложила приносить Симе хлеб и кефир, заодно и мусор забирать – ей не трудно. После нескольких минут препирательств и отнекиваний, вежливых отказов и словесных реверансов женщины договорились, что Мария Ильинична будет через день приносить хлеб и забирать мусор. Дабы никого не затруднять, общаться решили через ручку двери. Одна будет вывешивать пакет с мусором, а вторая взамен оставлять сумку с продуктами.

Мария Ильинична поднялась на пятый этаж и опять не увидела пакета с мусором. Повесив на двери свою сумку с продуктами, она уже было хотела уходить, как заметила, что от тяжести сумки или от сквозняка дверь в квартиру приотворилась.

– Серафима Дмитриевна! – позвала она, заглянув с порога в квартиру. – Серафима, Сима…

* * *

Оставив записку на столе рядом со свертком с документами, Серафима Дмитриевна решила наконец-то прилечь, сил совсем не осталось. Сев на кровати, она медленно подняла ноги, уложив их по одной под тяжелое одеяло, опустилась на подушки и закуталась, подоткнув одеяло. Нужно как-то постараться заснуть. Спала она плохо. Сон был тревожным и непродолжительным. В квартире зябко. Сквозь щели в рамах задувает промозглый майский ветер. Да, еще несколько дней – и День Победы. Как она раньше любила этот праздник!

Когда был жив Георгий, они вместе ходили на парад. Она шла с колонной театра, он присоединялся позже после обязательной речи перед рабочим коллективом.

– А как Мила радовалась, когда видела, что к ним приближается отец! Бежала – не удержать, завидев издалека. Видный был мужчина. Улыбка широченная, красная ленточка на груди, обтянутой военной формой, которую он надевал только раз в год, в этот день. Мила запрыгивала на него, обнимая ногами и руками, и он кружился с ней под музыку победных маршей, которые лились из всех репродукторов… Сима закрыла глаза и унеслась в свои воспоминания.

Она всегда была уверена, что муж ее очень любит. Они были прекрасной парой, так говорили все вокруг. Детей только долго не было. Он переживал. А она знала причину бесплодия, только ему не говорила. Казалось, муж не поймет, осудит. Лечилась самостоятельно, скрывая. По врачам ходила, в санатории от театрального профсоюза ездила на воды и грязелечения. Ему говорила, что сердце лечит. Хорошие санатории были: Кисловодск, Пятигорск. Одна ездила. С мужем отпуск не совпадал. Кто же ему тогда рассказал? Столько лет уж прошло, а она так и не знает, да и важно ли теперь? Уже все, ничего не изменишь. Мысли текли медленно, перекатываясь в голове, как шарики головоломки, ища выход, нащупывая верные ячейки, перескакивали через события и годы.

Мила родилась складненькая, кареглазая блондинка, пухленькая, как и все младенцы. Похожая на мать. Серафима всю жизнь приглядывалась к дочери, ища в ней сходство с тем, чужим человеком. И действительно, когда Людмила выросла и оформилась, ничего общего с матерью в ней не осталось. Словно не родные. Вот что значит чужая кровь.

Серафима Дмитриевна так и не смогла уснуть. Сердце ныло сильно, то выскакивая из груди, ухая, как метроном, то замирая, проваливаясь в тишину. Она лежала, прислушиваясь к собственному жизненному ритму, стремящемуся к логическому завершению. Сима точно знала: ей осталось недолго. Как об этом узнают? Наверное, что-то такое есть внутри нас, или это свыше приходит – откровение о конце. Ей оно точно было. Поэтому нужно успеть вспомнить что-то очень важное, что она хотела сделать, но за всю жизнь так и не выполнила.

Что за человек ее дочь Мила? И ее ли она вообще? Серафима продолжала перекатывать шарики головоломки. Тогда, в Пятигорске, Сима ошиблась. Да, теперь она считает тот поступок именно ошибкой, хотя, если бы она этого не сделала, была ли у нее Мила? Обман. Именно обман изменил всю их жизнь. Муж узнал об измене от кого-то из сердобольных людей через тринадцать лет после рождения дочери. Георгий так и не смог ее простить, запил, заболел и просто не захотел больше жить.