Читать книгу: «Кража Медного всадника», страница 3

– Загадочная страна, – заплетающимся языком пробормотал Шлиппенбах. – Так жить нельзя, но вы живете… Ах, как мне хочется на Родину!

– Выпьем и за вашу Родину, – подхватил Дудка. – Эх, кабы соединить вашу немецкую рассудочность с нашей русской мудростью, вот славно бы вышло! Впрочем, тогда и России не стало бы… Ну что, допьём графинчик, и к девицам? Нет, нет, не спорьте, любезнейший Иоганн Христофорович, без этого никак невозможно, этим у нас и государь не брезгует… А один мой знакомый, тамбовский помещик, придумал, шельмец, «ловлю русалок»: соберёт девок со своих деревень, нарядит их русалками, запустит в пруд и сетями вылавливает. Девки кричат, визжат, а не противятся барской затее; вроде бы даже довольны. Русские девки в душе язычницы: им нравится буйное веселье Вакха и Венеры, а трезвых да степенных мужиков они не жалуют: благо, что таких у нас по пальцам перечесть.

– Не есть возможно, не есть возможно! – вскричал Шлиппенбах. – Моя супруга, моя Амалия…

– Да забудьте вы о ней на время! – прервал его Дудка. – Разве ей плохо будет, если вы немножко развлечётесь, встряхнётесь, молодость вспомните? Да она и не прознает про ваши шалости, вы же официально числитесь на государственной службе, по делу в Петербург призваны. Едем, едем, Иоганн Христофорович! Я вам такую черноокую красавицу представлю, что всю жизнь благодарить меня станете!

* * *

После опроса рабочих на стройке Исаакиевского собора следствие по делу о хищении Медного всадника зашло в тупик. Никто не видел, как памятник унесли с пьедестала, никто не был причастен к воровству, а Медного всадника всё же не было на месте.

– Ах, боже мой, что мы доложим государю! – восклицал донельзя расстроенный обер-полицмейстер. – Что делать, что делать?

– Погодите вы отчаиваться, – утешал его Верёвкин, – следствие только началось.

– Но куда же он делся, чёрт его возьми?! – не унимался Кокошкин. – Послушайте, – вдруг сказал он, ударив себя в лоб, – а не ускакал ли он сам по себе, то есть своей волею?

Верёвкин с недоумением поглядел на обер-полицмейстера.

– Ведь покойный поэт Пушкин описал, как Медный всадник скачет в ночи, – сказал Кокошкин. – А может быть, сие не аллегория, а может быть, Пушкин видел это и потому обозначил в своей поэме?

– Право не знаю, что вам ответить, – пожал плечами Верёвкин. – Но если бы Медный всадник по ночам разъезжал по улицам Санкт-Петербурга, жандармам об этом было бы известно.

– «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам», – решил блеснуть учёностью обер-полицмейстер. – Господин полковник, сделайте для меня одолжение, прошу вас: тут неподалёку проживает ясновидящая, по имени Акулина, – не съездить ли нам к ней? Прошу вас, съездим: на всякий случай, как вы говорите.

– Пустая трата времени, – отрезал Верёвкин. – Ясновидящие состоят на секретной службе. Можно просто вызвать вашу Акулину к нам, если хотите.

– Чего вызывать, когда она рядом?.. Поедем? Для очистки совести.

– Хорошо, едем, – нехотя согласился Верёвкин. – Только из уважения к вам, ваше превосходительство.

– Вот и славно! – обрадовался Кокошкин. – Вы не подумайте, она не ведьма, а вполне православная верующая женщина. У неё полон дом икон, она в церковь ходит, молится и все посты соблюдает.

– Прекрасно, – кивнул Верёвкин. – Едем.

…Акулина относилась к тому распространённому на Руси типу православных христиан, что верили и в Бога, и в чёрта, и в осиновый чурбан. С одной стороны, она знала и почитала всех святых, не пропускала ни одного церковного праздника, чтила все положенные в православии обряды и установления, а с другой стороны, занималась ворожбой, приворотом, гаданием, отводила сглазы и заговаривала болезни. В её доме стены действительно были увешаны иконами снизу доверху, но тут же стояли предметы, необходимые для чародейства и колдовства.

Приходящих к Акулине страждущих и вопрошающих ничуть не смущало такое несоответствие, потому что оно было в порядке вещей в русской православной вере. Каждый из святых и мучеников наделялся в ней ответственностью за определённые события в жизни людей. Были святые, помогающие от зубной боли или спасающие от хромоты, были божьи заступницы, оказывающие помощь при женских болезнях, были великомученики, преодолевающие мужскую слабость, а ещё десятки святых были способны помочь в сердечных делах, в поиске пропавших вещей, в защите от конокрадов, в преумножении богатства, в покупке домашнего скота, в исцелении от икоты, в поиске кладов – одним словом, во многом, из чего состоит жизнь человека.

Языческие народы молились в схожих обстоятельствах каменным и деревянным идолам, костям медведей и лошадей, бараньим кишкам и черепам козлов, но православные христиане с презрением отвергали эти ложные обряды. Глупо было молить о помощи, обращаясь к камню, кости или дереву, но если дереву, к примеру, придавался руками человека лик святого, молитва получала действенный характер.

…Нежданных гостей Акулина встретила настороженно, её взгляд остро впился в них; не найдя опасности, она спрятала глаза под опущенными ресницами и поклонилась вошедшим.

– Здравствуй, Акулина, – сказал Кокошкин, крестясь на большой образ Спаса в красном углу горницы. – У тебя никого нет? Хорошо. Дело, по которому мы пришли, следует хранить в глубочайшем секрете.

– На каждый роток не накинешь платок, – отвечала Акулина.

– Это ты брось, – строго произнёс полковник Верёвкин. – Говорят тебе, дело секретное, государственное. Какой ещё платок?

– Бог на небе, царь на земле, а тайна во мне, – пробормотала Акулина. – Царь правит, боярин ему помогает, а народ живёт и ухом не ведёт. А гостям мы рады, за стол сажаем, пирогами угощаем.

– Некогда нам за столом рассиживаться, – отмахнулся Кокошкин. – Вот разве что наливочкой своей попотчуешь, так не откажемся. Она славно наливки делает, – обернулся он к Верёвкину, – чёрт её знает, что она туда намешивает, но как выпьешь, тепло по каждой жилочке пробегает, в душе восторг, а в сердце – радость.

– Благодарю, я не буду, – сухо отказался Верёвкин.

– Напрасно, – сказал обер-полицмейстер, принимая от Акулины рюмку. – Ох, славно, экая благодать! Не удержусь от второй: налей-ка мне, матушка!

– Вы за этим сюда приехали? – сердито шепнул ему Верёвкин.

– Одно другому не мешает, – возразил Кокошкин. – А приехали мы вот зачем, – выпив вторую рюмку, сказал он, – пропажа у нас, матушка, великая пропажа, так не поможешь ли сыскать?

– Тать крадёт в нощи, а мы ищи, – ответила Акулина. – Сидел молодец на коне в богатом седле, а пришла пора – ни коня, ни седла.

– Во даёт! – восхитился Кокошкин. – Ей всё ведомо, а вы сомневались.

Полковник Верёвкин презрительно усмехнулся.

– Пока коня искали, молодца потеряли, – прибавила Акулина, – Надо молодца найти, свою голову спасти.

– Ты не рассуждай, а говори, что тебе известно, – прервал её Верёвкин. – Как ты смеешь лезть тут с рассуждениями!

– Господин полковник, прошу вас, – слегка тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Значит, украли молодца? – спросил он Акулину. – А сам он не мог того… Ускакать?

– Волк по лесу рыщет, добычу себе ищет, – ответила она.

Кокошкин с недоумением посмотрел на неё:

– И что сие означает?

– А богатырь скачет, – не тужит, не плачет, – продолжала Акулина.

– Ты можешь объяснить внятно? – сказал Кокошкин.

– Погуляет – вернётся, тут и пропажа найдётся, – отвечала Акулина.

– Да когда он вернётся-то? Вот дура-то, терпежу с тобой нет! – вспылил Кокошкин.

– Поехали отсюда, ваше превосходительство, вы же видите, что это бесполезно, – холодно улыбнулся Верёвкин.

Акулина взяла какой-то горшок с полки, бросила в него щепотку пахучего порошка и опустила свечу горящим концом вниз. Раздался негромкий хлопок, из горшка повалил густой дым, который в одну минуту окутал всю комнату.

– О боже! – закашлялся обер-полицмейстер. – А это ещё к чему?

– Господи Иисусе, прости грехи наши, дай зрение непреходящее, настоящее, – истово крестясь, заголосила Акулина. – Моя доля, а твоя воля; дай ответ, а нет, так нет!

– Балаган, – процедил Верёвкин.

– Тише, прошу вас, – снова тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Это она в нужное состояние входит, сейчас вещать начнёт.

Акулина замерла, напряглась, голову её повело набок, руки задрожали и по телу прошла крупная дрожь.

– Вижу большое на большом, – сквозь силу выдавила она, – а малое к нему не приближайся. Кто в силе, тот и силу имеет, а кто не в силе, у того силы нет. Где много греха, там плата велика; большому греху – место вверху. Господи, прости, неразумных отпусти!

Акулина вдруг пронзительно закричала, упала на пол и забилась в припадке, на её губах показалась пена. Выгнувшись несколько раз и продолжая вскрикивать, она замычала что-то невнятное.

– Недоставало нам с припадочной возиться, – сказал Верёвкин, брезгливо глядя на неё.

– Ничего, ничего, – произнёс Кокошкин, наливая себе третью рюмку, – скоро она очухается… Ну-с, а мы можем ехать. Ведь она нам умную мысль подала, господин полковник. Мы не там ищем, где следует: для того чтобы увезти памятник, надо иметь большие возможности: нужны кони, люди, повозки и прочие необходимые предметы. К тому же, как его провезти незаметно? Да никак! Кто-нибудь непременно увидел бы, а уж про своих полицейских я не говорю: хоть они лодыри и пьяницы, но службу справляют. Им надо много дать на лапу, чтобы они закрыли глаза на такое безобразие, значит, тот, кто увёз Медного всадника, деньги имел в достаточном количестве. А возможно, что он человек влиятельный и они его боятся, иначе кто-то из них обязательно проговорился бы – мне ли не знать свою полицию!

– Вы теперь не думаете, что памятник ускакал сам собой? – с иронией спросил Верёвкин.

– До конца исключить это предположение пока нельзя. Но вы правы: если бы он проскакал по улицам, в городе поднялся бы большой переполох. Мы знали бы уже об этом, а так… – Кокошкин развёл руками. – Ну, что же мы стоим? Едем, господин полковник, дело не ждёт!

Часть 3
Высшие интересы

Иоганн Христофорович Шлиппенбах едва выжил после учинённой Дудкой попойки. В первый день он не мог подняться с постели, а перед его глазами мелькали жуткие сцены, в которых он, Шлиппенбах, выделывал невероятные вещи в компании полуголых девиц. Он и сам был полуголый, а временами совсем голый, и тогда девицы поливали Иоганна Христофоровича шампанским, намазывали икрой и кушали прямо с его тела. Это было очень весело; штабс-капитан Дудка, к тому же, наигрывал марш на фарфоровом кувшине и в ритм стучал ногой по невесть откуда взявшемуся медному тазу.

От этих воспоминаний Шлиппенбаху становилось плохо, но ещё хуже было, когда в похмельном бреду перед ним представала черноглазая девушка Мария, «Маша», чей взор был зовущим и сладким. Он завлекал бедного Иоганна Христофоровича в ад, но падение в бездну было настолько приятным, что за него не жалко было пожертвовать спасением души. При мыслях о Маше мороз пробегал по коже Шлиппенбаха, и Иоганн Христофорович вздрагивал, шепча слова молитвы. Ах, если бы его жена Амалия узнала, что вытворял вчера её муж, она бежала бы без оглядки от своего развратного супруга, и была бы права, ибо такому поведению нет оправдания – derart Benehmen nicht hat Freisprechung! Мой Бог, что за страна, порядочному человеку здесь не выжить! – стонал Иоганн Христофорович.

Он категорически отказался от еды, а когда гостиничный слуга принёс рюмку водки для «опохмела», Шлиппенбаха едва не вывернуло наизнанку. Лишь прибегнув к испытанному русскому средству для избавления от последствий неумеренного потребления вина, – а именно «рассолу», жидкости, полученной от соленых огурцов, – он почувствовал себя немного лучше. Коридорный продолжал уговаривал Иоганна Христофоровича всё-таки принять рюмочку «для восстановления души» (о, великий Бог, пить водку для восстановления души – Schnaps für Geist!), и в конце концов уговорил. Выпив, Шлиппенбах действительно ожил и даже поел жирных щей с говядиной, заботливо доставленных сердобольным коридорным.

Угрызения совести и отвращение к самому себе странным образом покинули Иоганна Христофоровича, и он принялся думать о своём задании. Минуло уже два дня, а Шлиппенбаха никто не хватился: может быть, надобность в нём отпала и надо ехать домой? Вскоре, однако, курьер доставил Иоганну Христофоровичу конверт с приличной суммой в ассигнациях и припиской от графа Ростовцева. Граф благодарил господина Шлиппенбаха за согласие работать и просил прибыть завтра поутру к десяти часам в Главный штаб. Иоганн Христофорович так и не понял, за что получил деньги: в качестве аванса за будущую работу или в награду за приезд из Павловска в Петербург? Получить деньги за поездку в двадцать пять вёрст – такое предположение было бы абсурдным в Германии, но в России всё могло статься…

Ровно в десять часов он явился в Главный штаб. Шлиппенбаха отвели в просторную комнату с большим портретом императора Николая, с книжными шкафами, двумя письменными столами, диваном, кушеткой и маленьким столиком, украшенным красивой мозаикой. На этот столик поставили кофейник, молоко, сливки, сахар, свежие булочки, масло, печенье, пирожки, лососину, буженину, холодную телятину, большой графин с водкой и графинчик с карамельным ликером. Приборы и чашки ставить было уже негде, поэтому их разместили на одном из письменных столов, попросили извинения за неудобство и предложили закусить и выпить покамест – что, интересно, означает «покамест», подумал Иоганн Христофорович.

Ждать пришлось долго: часы пробили одиннадцать, двенадцать, час, два, и только в третьем часу пополудни в комнату вошел улыбающийся граф Ростовцев, а вместе с ним господин приятной внешности с бакенбардами на пухлых щеках.

– А, вы уже здесь! Вот что значит немецкая пунктуальность! – воскликнул граф, подавая руку Шлиппенбаху. – Очень рад вас видеть. Позвольте представить нашего известного писателя и журналиста, острейшее перо России – Фаддея Венедиктовича Булгарина.

– Очень рад, – сказал Иоганн Христофорович, здороваясь с Булгариным.

– Я счастлив, что судьба свела меня с вами, – ответил Булгарин. – Слухи о вашей учёности давно будоражат нашу северную столицу. Мы с нетерпением ждали вашего приезда.

– О, я не полагал, что есть знаменит, – с недоумением проговорил Шлиппенбах. – Мне казалось, меня мало знают в Петербурге.

– Помилуйте, Иоганн Христофорович, вас все знают! – вскричал Булгарин. – Когда я собирался сюда, жена мне прямо так и сказала: «Как я тебе завидую, что ты увидишь нашу знаменитость, нашего несравненного Иоганна Христофоровича! Как бы я хотела посмотреть на него хотя бы одним глазком».

– Вот и отлично, что вы наконец познакомились, – произнёс довольный граф. – Надеюсь, вы станете приятелями, и это поможет тому делу, ради которого я вас позвал. Господа, вам предстоит в наикратчайший срок создать произведение, достойное вашего гения! Близится годовщина Бородинской баталии, знаменательного события в славной войне 1812 года, которую государь повелел именовать Отечественной. К этой дате приурочено множество различных начинаний, между тем, мы не имеем произведения, в котором подвиг российского народа, объединившегося в священном порыве вокруг царя во имя спасения Отечества, получил бы должное описание. Равно как и иные подвиги, коим несть числа в нашей истории, не получили до сих пор надлежащей огласки в книгах, потребных широкой читательской публике, но, особливо, пригодных для воспитания юношества в духе патриотизма. Великий князь Михаил Павлович изъявил крайнюю озабоченность этим обстоятельством и довёл своё мнение до государя, который полностью согласился с ним и повелел восполнить сей досадный пробел.

Господа, вы должны сделать это! Ваши глубокие познания, Иоганн Христофорович, и ваше талантливейшее перо, Фаддей Венедиктович, обязаны объединиться, дабы сотворить шедевр исторической мысли, однако же облечённый в простую, доступную для обучения юношества форму. Сам государь, – граф указал на портрет на стене, – придаёт этому важное значение. В наш век легкомыслия и вольнодумства необходимо с детских лет прививать подрастающему поколению уважение к Отечеству, к помазаннику божьему, призванному управлять им, к нашим традициям, которые утверждались сотни лет.

Господа, я убеждён, что вы оправдаете высокое доверие государя! Я верю в вас, господа, – граф оглядел вытянувшихся перед ним Шлиппенбаха и Булгарина. – Засим, я вас оставляю. В самое ближайшее время вы получите подробный план работы. Трудитесь, вам никто не будет мешать, напротив, вам окажут всю необходимую помощь.

Он коротко поклонился и вышел.

– Да, попали мы с вами, как куры в ощип, – протянул Булгарин, едва за графом закрылась дверь. – Одно хорошо – платят прилично. Вы уже получили жалование?

– Так есть, – кивнул Иоганн Христофорович.

– Сколько?

– Это не тема для разговора.

– Экий вы скрытный!.. Однако дело нам предстоит тяжёлое: история-то российская, она ведь и так, и эдак может быть истолкована, а нам нужно попасть в копеечку. Вот господин Кукольник сочинил про 1812 год пьесу «Рука Всевышнего Отечество спасла». Была поставлена на сцене Александринки в бенефис известного актёра Каратыгина и одобрена государем-императором. Кукольнику слава, почёт и деньги – как бы и нам таким образом книгу сочинить.

– Я привык иметь опору на истину, – сказал Иоганн Христофорович.

– Эх, господин Шлиппенбах, истин много, а нам надо выбрать ту, из которой можно сапоги сшить, – возразил Булгарин. – О, я смотрю у вас тут водочка и закуски! Вы позволите?.. А то когда ещё обед принесут…

* * *

Решив искать следы кражи в высших кругах петербургского общества, Кокошкин и Верёвкин оказались в затруднительном положении. С простонародьем было проще: подозреваемому можно было пригрозить поркой и тюрьмой, накричать на него, побить, в конце концов, но как быть с человеком, занимавшим видное положение в обществе? Такие способы здесь явно не годились: иные из тех, кого можно было заподозрить в краже, сами, пожалуй, накричали бы на обер-полицмейстера и полковника и пригрозили тюрьмой, разве что не побили бы, да и то…

Как быть, если подозреваемый в краже имел влияние и власть – как с ним обходиться?.. И тут Верёвкину пришла в голову отличная идея:

– А не поехать ли нам к Клеопатре Петровне? – сказал он.

«Голова», – подумал Кокошкин, с уважением глядя на него, и тут же согласился на это предложение.

Клеопатра Петровна Клейнмихель, жена государева любимца, не зря носила имя египетской царицы: она заправляла многими делами в России не только ничуть не хуже, чем её великая тезка в своё время в Египте, но, без сомнения, даже лучше.

Клеопатру Египетскую сгубила женская слабость к любви и невнимание к делам государства, а Клеопатра Клейнмихель была настоящим государственным деятелем. Все знали, например, что её муж не берёт взятки, и это было большой редкостью – в России были только четыре высших чиновника, не принимающие подношений: во-первых, губернатор Писарев, совершенно охладевший к жизни и, к тому же, самый богатый из всех губернаторов; во-вторых, Муравьев, входивший когда-то в общество, которое подняло мятеж при восхождении государя на престол, прощённый Николаем Павловичем и зарёкшийся с тех пор как-либо нарушать закон; в-третьих, Радищев, сын небезызвестного сочинителя и вольнодумца, воспитанный в духе идеализма. А четвёртым был Клейнмихель, который по роду своей деятельности имел отношение к большим деньгам, но даже не знал, как выглядят денежные знаки.

Вокруг Петра Андреевича кормились сотни людей, его состояние тоже неуклонно росло, однако он не представлял, каким образом богатели все эти люди и он сам. Зато его жена очень хорошо знала, как действует существующая в России система. На Западе государство со времен Перикла и Катона держалось на законе; находились, разумеется, нарушители закона, но это исключение лишь подтверждало общее правило. Для России законы были гибелью: непредсказуемое течение русской жизни не поддавалось законной регламентации Когда князья, цари или императоры пытались заключить эту реку жизни со всеми её подводными потоками и неожиданными устремлениями в гранитные берега законов, либо вода начинала иссякать, либо река рушила и сносила ограждения.

Клеопатра Петровна Клейнмихель. Фотопортрет

Клеопатра Петровна Клейнмихель имела огромное влияние при Николае I. Рано овдовев, она вышла замуж за П.А. Клейнмихеля, любимца императора. Резкий с подчиненными Клейнмихель дома становился кротким агнцем, готовым часами выслушивать рассказы жены и в точности исполнять её поручения. В дом Клеопатры Петровны часто приезжала и её родственница Варвара Нелидова, которая семнадцать лет была главным увлечением императора Николая. Ходили слухи, что Клеопатра Петровна принимала в свою семью незаконнорождённых детей императора.

Каждый русский человек понимал, что, не нарушив ни одного закона, в России прожить нельзя, поэтому, когда к власти приходил правитель, требовавший неукоснительного соблюдения законов, во всех слоях народа слышались стоны и мольбы об избавлении. Некоторые из правителей оставались глухи к этим мольбам и, пытаясь, всё-таки, заставить русских людей исполнять законы, прибегали к двум испытанным методам: во-первых, создавали новые законы, призванные дополнить и расширить старые, а во-вторых, назначали новых исполнителей и контролёров, которые должны были следить за прежними исполнителями и контролёрами.

Беда, если такими новыми исполнителями становились выходцы с Запада – они, всерьёз полагая, что Россия должна жить по закону, причиняли страшный вред стране. Но, к счастью, в большинстве случаев на место старых русских контролёров приходили пусть и новые, однако тоже русские контролёры. Впитав с молоком матери убеждение в том, что в России по закону жить невозможно, подкрепив это убеждение собственным жизненным опытом и будучи по характеру людьми вовсе не злыми, русские контролёры легко допускали нарушения законов, но, конечно, не без выгоды для себя. Такие отношения всех устраивали, ведь если бы контролёры не брали мзду, то есть всегда и во всём требовали исполнения законов, жизнь в России прекратилась бы.

Клеопатра Петровна прекрасно осознавала это, и по сей причине дела её мужа шли превосходно: она знала, сколько с кого и по какому случаю взять, чтобы дело не застопорилось. Оставаясь в полном неведении относительно тайных пружин своего успеха, Пётр Андреевич приписывал эту заслугу исключительно себе и говорил об усердии, которое всё превозмогает. Государь также был доволен Петром Андреевичем и ставил его за образец для прочих чиновников, правда, была ещё одна причина расположения Николая Павловича к Клейнмихелю.

Государь был неравнодушен к женскому полу: пышные плечи, роскошная грудь, кокетливо вздёрнутая головка, влажный и томный взгляд вызывали у него волнение в сердце. Будучи примерным семьянином и заботливым отцом, Николай Павлович не видел в то же время ничего зазорного в ухаживании за девицами и дамами, и даже в интимной близости с ними не усматривал большого греха. В свою очередь, особы, удостоенные его вниманием, также не видели греха в близости с царём, более того, отказ от неё вызывал возмущение не только Николая Павловича, но и близких дамы или девицы, удостоенной его вниманием. Помимо того, что внимание государя уже само по себе возвышало в свете избранную даму, её отец, братья или муж получали награды, продвижение по службе и прочие царские милости.

Государь заботился и о детях, рождённых его любовницами: многие из них удостаивались титулов и званий, им выделялось состояние, а некоторые из них определялись на воспитание в семьи приближенных царских сановников. Клеопатра Петровна Клейнмихель была известна в высшем свете как усыновительница незаконнорождённых отпрысков его императорского величества: в семье Клейнмихелей было семеро детей, что придавало дополнительный вес супругам в петербургском обществе.

…Клеопатра Петровна встретила Кокошкина и Верёвкина так, будто давно ждала.

– Мы с господином обер-полицмейстером приехала к вам, чтобы засвидетельствовать своё почтение и выразить… – начал было Верёвкин заготовлённую речь, целую ручку Клеопатре Петровне.

– Знаю, знаю, украли Медного всадника! Что за времена, что за нравы! – оборвала его Клеопатра Петровна, выдёргивая руку и наскоро подставляя её для поцелуя Кокошкину. – А всё Пушкин с его пагубным влиянием: от Пушкина все беды России – и воровство, и пьянство, и разврат! Как его терпел наш государь, не понимаю – Николай Павлович это ангел, просто ангел! – но порядочные люди Пушкина не любили и не могли любить. Некоторые считали его возмутительные выходки остроумными, но, по-моему, Пушкин был груб и вульгарен, un ours mal léché.

– Однако же Пушкин мёртв и теперь… – решился возразить Кокошкин.

– Так что же, что мёртв! – не дала ему продолжить Клеопатра Петровна. – Сам под пулю подставился, смерти искал, мучимый угрызениями совести. Мне жаль Жоржа Дантеса: какой приятный молодой человек, хорошо воспитанный, с учтивыми манерами! Лучшего друга семьи Пушкину было не найти, прекрасный был визави для Натали Гончаровой. Пушкину следовало радоваться, что Дантес удостоил её своим вниманием. Она хоть и красавица, но если говорить откровенно – appeler un chat un chat – у неё никогда не было ни ума, ни воображения. Да и то сказать, дед её был пьяница, бабник и мот, отец – пьяница и безумен в буквальном смысле слова; мать – женщина низкого поведения. Натали если в чём и понимала, то лишь в деньгах: вы, конечно, помните, господин обер-полицмейстер, судебный процесс Гончаровых против арендатора их имения? Quand le foin manque, les chevaux se battent – когда сена не хватает, лошади дерутся. Натали показала мёртвую хватку, куда там нашим стряпчим! За каждую копеечку судилась, и ведь отсудила всё, что можно было, в свою пользу.

А заведёшь с ней разговор, скажем, о литературе – молчит и пленительно улыбается; о живописи – молчит и пленительно улыбается; о театре – молчит и пленительно улыбается; о музыке – молчит и пленительно улыбается. В конце концов, встанешь да уйдёшь от неё – сколько можно смотреть на эту улыбку Моны Лизы?.. Отличная была пара для Пушкина: его в свете обезьяной звали за ужимки, а она недвижная, как истукан!..

Жили они на подачки от государя: у Пушкина не было ничего, у неё – тоже. Брал он её бесприданницей: потому за него и выдали, что о хорошей партии нечего было и мечтать. А чтобы соблюсти приличия, он дал в долг тёще 11 тысяч рублей, заложив своё имение – эти-то 11 тысяч она ему и вручила якобы в качестве приданного. Но у Пушкина разве деньги надолго задержатся: как появляются, он их тут же в карты проигрывает, заядлый был картёжник. А семья растёт, детей Натали одного за другим рожает, и если бы не помощь государя, впору ей было с детьми на паперть идти, милостыню просить.

Надо ли после этого удивляться, что Пушкин бесился из-за пустяков! Начал Жорж Дантес за Натали ухаживать – так радуйся, она уже шестой год в браке, пора другом дома обзавестись. Жорж был такой милый, такой обаятельный, они с Натали отлично смотрелись. Она, следует отдать ей должное, Жоржа оценила по достоинству и была с ним очень-очень любезна, но Пушкин вспыхнул, как ракета. Вдобавок ему пасквиль подкинули, так наш пиит готов был всех и каждого убить.

Жорж, благородный человек, женился на сестре Натали, на Екатерине, чтобы утихомирить Пушкина – не помогло! Государь имел беседу с этим безумцем, убеждал его остепениться и вести правильную жизнь – тоже не помогло. Грехи и тёмные страсти Пушкина толкали его на преступление; un voleur de une maille non enfuit – вор от петли не убежит. Одержимый дьяволом он жаждал смерти: своей ли, чужой ли, всё равно…

Натали сейчас в деревне: сбежала подальше от пересудов, даже со свёкром не повидалась – ну, да у неё утешители найдутся! Слыхала я, что Пётр Ланской, друг и однополчанин Жоржа Дантеса, весьма к ней расположен, впрочем, хуже, чем с Пушкиным, ей ни с кем не будет…

– Однако мы приехали… – снова попытался сказать Кокошкин.

– Да, Медный всадник! – подхватила она. – От Пушкина все беды, от Пушкина! Он в своей поэме изобразил, как Медный всадник покинул своё место, и вот вам, пожалуйста! Но что у нас в России творится, вы подумайте: памятник Петру Великому – и тот утащили! А недавно разворовали средства, собранные на монумент, который хотели поставить на месте Мамаева побоища. 380 тысяч рублей было собрано на памятник в честь победы над Мамаем, ибо прошло уже более четырёхсот лет, а памятника поставить не удосужились. По велению государя наш великий живописец Брюллов придумал превосходный проект; отливки из чугуна были уже сделаны и перевезены в Тульскую губернию. Но тут выяснилось, что на памятник осталось лишь 60 тысяч рублей, а куда девались еще 320 тысяч, неизвестно. В итоге, на Куликовом поле поставили простой чугунный столб, а от брюлловского проекта пришлось отказаться – une histoire voici pareille.

– Помню эту историю, многие тогда ходили под подозрением, – сказал Кокошкин, вильнув глазами.

– Мы приехали к вам, Клеопатра Петровна, за помощью, – вступил в разговор Верёвкин. – Кто, как не вы, знает людей высшего света со всеми их слабостями. Дело в том, что следы кражи ведут, увы, в высший слой общества; мы в этом принуждены были убедиться. Так не поможете ли вы нам определить, уважаемая Клеопатра Петровна, к кому нам следует направиться?

– Я могла бы сразу назвать вам имя того, кого можно заподозрить, – ответила она, – но прежде вам надо явиться к государю, дабы испросить его соизволения на действия в отношении высокопоставленных лиц.

– Видите ли, Клеопатра Петровна, нам было бы не желательно пойти к государю сейчас, когда результаты следствия ещё не определены, – сказал Верёвкин.

– Я понимаю вас, полковник, – кивнула Клеопатра Петровна. – Вы правы, незачем сейчас расстраивать государя: у него железная воля, но чувствительное сердце. Давайте поступим так: я попрошу мужа, чтобы он испросил у государя требуемое разрешение, а после сообщу вам.

– А можем мы повидать его высокопревосходительство? – спросил Верёвкин.

– Нет, нет, нет! – затрясла головой Клеопатра Петровна. – Пётр Андреевич отдыхает, его нельзя тревожить, у него так много важных дел. Я передам ему вашу просьбу и уверена, что он её исполнит.

– Вы воплощение доброты, мадам, – поцеловал ей руку Верёвкин.

– Простите нас за беспокойство, – в свою очередь приложился к её руке Кокошкин.

– Ах, судари мои, я привыкла жертвовать собою для России! Tel ma règle! – воскликнула Клеопатра Петровна, прощаясь с ними.