Читать книгу: «Куда ведешь, куда зовешь, Господи!»

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

После окончания школы я поплыла по течению. Метаясь в поисках профессии, не поступала в институт, поработала маляром, пионервожатой, электрообмотчицей и лаборанткой, а потом не смогла перечить родителям и стала учиться там, где они хотели. А я хотела быть дирижером, журналистом, актрисой, музыкантом, режиссером, архитектором, художником – в общем, чтобы профессия была связана с творчеством. Я таила в себе способности, связанные со свободой творчества в любом его проявлении. Но никто из близких с этим слышать не хотел, поэтому тайники моей души были закрыты! – вера в свою мечту была святой. Я как хилый стебелек долго набирала силы, чтобы наконец-то решиться и распуститься во всю мощь.

На это понадобилось два года метаний и учеба в Магнитогорском Горно-Металлургическом институте, куда меня все-таки засунули родители, так как прием происходил в башкирском городе Сибае, недалеко от Магнитогорска, где мы тогда жили. Так я стала студенткой.

Учиться было скучно и неинтересно. Меня все больше занимал вопрос – зачем мне это надо?! И постепенно росла уверенность – хочу быть архитектором! Физика, математика, химия и сопромат приводили меня в состояние – бросить все к черту. Только веселая студенческая жизнь скрашивала скукоту учебы. Веселые пирушки были гораздо интереснее. Магнитогорск – побратим Пловдива и у нас училось много болгар. Я жила в комнате на четверых, где была болгарка Нэдка Стайкова. К ней приходили друзья, учившиеся в Магнитогорске. Один болгарин играл на гитаре, и мы пели песни: «Марина, Марина, Марина…». Из «Серенады Солнечной долины», под джазовые мелодии, танцевали липси, буги-вуги, чарльстон, шейк, рок-н-ролл и твист.

У моей подружки Лии был приятель Толик, который руководил студенческим джазом. Я как-то пришла к ним на репетицию, и меня сразили наповал своей игрой саксофонист и ударник. Саксофон был невыносимо прекрасен! Но дуть в него было трудновато, и я попросила ударника позволить мне что-нибудь сотворить. Села перед конструкцией из барабанов и чарльстона с палочками и тарелками и выдала такое, что музыканты хохотали, пока я вдохновенно орала песни и грохотала по тарелкам и барабанам.

Парни балдели:

– Во дает! – шпарит как по нотам! А ну, вдарь по барабану на всю катушку!

Мне тоже понравилось моя музыкальная импровизация, а ребята меня хвалили, и предлагали учиться у них на ударника. Они мне льстили, конечно, но, так как у меня был абсолютный музыкальный слух, и до этого я год училась играть на скрипке, то я поняла – могу! У меня всегда была привычка отбивать мелодии на чем угодно – ложки, стаканы, все, что грохочет, использовала, когда пели песни.

Училась я неохотно, пропускала занятия, на третьем курсе все запустила и к лету мне пригрозили отчислением. Я тогда решила – это шанс! – стану архитектором! С тех пор мое падение всегда было началом пути прорыва и восхождения к новым вершинам.

Шла я до этого по жизни, не зная куда, пока не поняла, что надо знать, куда идешь, чтоб не попасть, куда не хочешь. И так мне показалась серой вся моя жизнь после школы, что я одним махом сошла с протоптанной родителями дороги и рванула на свою неведанную, влекущую меня тропинку.

Мечта исполнилась через год, в течение которого я работала в Усть-Каменогорске, куда мы переехали, По вечерам посещала студию живописи в Доме культуры и готовилась к сдаче экзамена по рисунку. Я увлеченно и прилежно училась всем азам рисунка и живописи, восполняя отсутствие образования, изучала по книгам творчество великих художников.

И Господь послал мне сказочный подарок! – в Усть-Каменогорске к началу учебного года сдали в эксплуатацию Строительно-дорожный институт и объявили набор в архитектурную группу на строительном факультете! Я подала туда документы. Среди абитуриентов были те, кто закончил художественную школу или училище, так что у меня было много конкурентов. На экзамене надо было в карандаше выполнить голову Аполлона Бельведерского. Я до этого проштудировала книгу «Рисунок в карандаше», где как раз подробно излагалась последовательность рисунка головы этого Бога.

Во время экзамена по рисунку в аудитории можно было свободно ходить между мольбертами, переговариваться, обсуждать. Я частенько вставала и смотрела, как работают мои соседи. Экзаменатор Юлия Николаевна, поглядев мою работу, заметила:

– Тебе не кажется, что немного перечернила? – это ведь не чугун!

– Спасибо, поняла!

Поправила рисунок и гипс сразу зазвучал.

Мне понравилось, как работает Володя Плис, остальные рисунки были на уровне моих, и даже хуже. Это подбадривало. Сидела я рядом с Сашей Мегидем, который появлялся на всех экзаменах в линялой солдатской гимнастерке, галифе и сапогах, видно, чтобы особо выделиться.

– Привет, солдатик! Что так нерешительно стреляешь? Не дрейфь, заряди карандаш ТМ, он лучше, чем Т, и бей тем же местом по тому же месту без промаха!

– Спасибо, рыжая, сам дойду до победы!

– Флаг тебе в руки, сержант!

Через четыре часа сдали работы. Моя работа была оценена на пять с минусом, и я стала студенткой. Сокурсники были младше меня на 4 – 5 лет, сверстников было четверо, но никто не замечал разницы в возрасте, все были молоды. Учиться было так интересно, что чувство необыкновенного счастья было моим не проходящим состоянием.

Мне с детства не хватало любви. Я ее не имела в достатке от родителей, которые всю любовь отдавали младшей сестренке и я долго не знала себе цены. И только в школе и позднее в институте, поняв, как мне подчиняются сверстники, признавая мое лидерство, я стала истинной львицей и старалась повышать свою планку во всем. Сидеть, как собака на задних лапах не могла. Мое правило было – делай что должно, и будь что будет! Эти слова адмирала Корнилова я несу по жизни! Всегда была прямолинейной и независимой, что многим не нравилось. Но моей мятежной натуре нужны были потрясения и страсти, а не спокойная жизнь. И это всегда было не гладкой дорогой, а чаще всего тернистым путем.

Дети войны, мы были особенно активны, верили в светлое счастливое будущее любимой Родины. Наше поколение шестидесятников прыгнуло в новое время, резко сделав поворот в совершенно иное измерение, где юношеская отвага, патриотизм, максимализм, романтизм, стремление к доброте, подвигу и справедливости выплескивалось в литературу, музыку, песни, стихи. Все было направлено на сотворение себя как человека будущего – смелого, сильного, интеллектуально развитого.

Во мне всегда горел огонь желаний, и я не просто мечтала о чем-то, я стремилась их реализовать и все делать лучше всех. Меня многие считали гордячкой и выскочкой, но мне было не важно, что обо мне думают. Главное, что мои помыслы были чисты и подкреплены стремлением к совершенству. Я всегда ощущала себя счастливым человеком, любопытная как кошка, мне всегда все было интересно в этом прекрасном мире.

Как-то одна женщина мне сказала:

– Какая ты счастливая, тебе все нравится!

И это ее объяснение неожиданно открыло мне, что любить этот мир, людей, себя – это и есть счастье, и это было не проходящим моим состоянием. Даже если были неудачи, грустные моменты, беда, горе, я старалась найти причину и устранить это, если в моих силах или смириться, если так будет легче. Всегда анализировала свои поступки, когда что-то не получалось. У меня всегда был какой-то прямо таки спортивный интерес решить любую проблему, найти выход там, где его не видят. Постепенно это стало привычкой, и от этого было легче жить.

Усть-Каменогорские учителя по архитектуре были бывшими аспирантами МАРХИ. Молодые и талантливые, они учили студентов постигать истоки архитектуры от Витрувия и Палладио. Мы изучали правило Золотого сечения, ордера и капители, рисовать которые на ватмане, натянутом на подрамники, было первым нашим проектом. Мы все были влюблены в свою будущую профессию архитектора.

После первого курса у нас была месячная практика в Ленинграде в Зимнем дворце, где проводились реставрационные работы, была масса экскурсий по архитектурным достопримечательностям Ленинграда и его окрестностей.

А потом нашу группу перевели в Алма-Ату, так как руководство Казахстана решило, что архитекторов надо непременно учить в столице. Был вариант поехать учиться в Москву в МАРХИ, но я отказалась, меня привлекала экзотическая знойная Азия.

В Алма-Ате архитекторов-первокурсников не учили правилам Золотого сечения, они не знали Палладио и Витрувия., а в Усть-Каменогорске мы прикоснулись к древним знаниям, чтобы научиться любить архитектуру трепетно, как искусство. Я считаю ее законодательницей всего. Ну, это же очевидно – если в архитектуре барокко, или что-то другое, то оно везде. Сразу же мода, одежда, мебель, музыка, танцы – соответствующие.

Преподаватель истории архитектуры всеми любимый Юрий Богданович Туманян обращал особое внимание при изучении двадцатого века на Щусева, Леонидова, на русский конструктивизм, Корбюзье, Оскара Нимейера, Мисс ван дер Роэ, Кендзо Танге – прекрасных архитекторов. Но это был суховатый конструктивизм, и мимо нашего сознания промелькнул прекрасный русский самоучка-архитектор Федор Шехтель. Я открыла его уже позже, и буквально влюбилась в этого талантливого мастера русской архитектуры. Его отношение к внесению в архитектуру элементов декора истинно русского направления, делающих фасады и интерьеры особо привлекательными, неповторимыми и сказочно красивыми, было необыкновенным вкладом в национальную архитектуру России. Новая коммунистическая власть после революции предала его забвению, отстранив гениального творца от любимой работы. Федора Шехтеля постигла судьба многих талантливых людей России, он умер в нищете, а вместе с ним похоронили на долгие десятилетия и его сказочные идеи Русского ренессанса.

Архитектура советского периода особо достойного следа в истории страны, с моей точки зрения, не оставила. Выдающегося почти ничего не было построено, несмотря на отмеченных премиями архитекторов. И вот что особо интересно – проектируемые в РСФСР объекты были гораздо менее интересными, чем в национальных республиках, оттого, что в них преобладал акцент на национальную направленность. Это было приоритетом, спасло от безликости, давало свободу творчеству и раскрытию индивидуальности.

Середина шестидесятых годов пришлась в Алма-Ате на строительство и реконструкцию центра столицы. Сносили частную малоэтажную застройку и возводили новые современные здания. Появились проектные институты, где работали все наши преподаватели по архитектуре. Первые интересные здания в Алма-Ате были построены именно по их проектам. Для архитекторов-проектировщиков была полная свобода, любые строительные материалы и архитектурные фантазии приветствовались. Столица Казахстана должна была стать шедевром самых ярких архитектурных возможностей, с упором на характерные национальные особенности при создании облика южного столичного города. С тех пор довольно захолустный городок на наших глазах превращался в красивейший мегаполис с прекрасными архитектурными ансамблями и площадями, окруженный горами с белоснежными вершинами.

Я училась с удовольствием. И уже на первом курсе показала свой характер, когда на подрамниках делали отмывку фасадов известных архитектурных шедевров. Мне достался главный фасад Успенского собора Московского Кремля. Преподаватель Александр Иванович, молодой самовлюбленный красавец, бывший аспирант Московского архитектурного института, непререкаемый авторитет, гнул свою линию. Он считал необходимым выполнить фасад в стиле распространенного в СССР сурового соцреализма, чтобы собор производил впечатление торжественно-грозного религиозного храма. А я, влюбленная в радостные цвета, пыталась доказать, что моя подача должна быть живописнее, красивее и интересней. И не сдалась, сделала все по-своему. Вместо скучного серенького фасада, на котором настаивал преподаватель, я наполнила пространство подрамника солнцем, отчего небо, облака и сам собор светились, и даже мостовая, выложенная древними отшлифованными каменьями, играла солнечными бликами. Радостно и гордо простер свечи куполов благословенный православный собор. Так и дотянула свою идею до сдачи проекта.

Ну, вот никто не смел противоречить преподавателям, одна я, такая вечно свободолюбивая белая ворона, отстаивала свое право на самостоятельность и пыталась доказать свою точку зрения, отличную от других, независимую. Топала напролом на амбразуру, прямо с ходу, на первом курсе! И ведь получилось! Мне важно было вдохнуть душу в проект и передать всю благодатную значимость храма. Правда, оценку мне поставили 5 с минусом. А когда шло обсуждение, Александр Иванович так прямо и объяснил этот минус:

– За строптивость!

– Ну, это уж Вы, простите, загнули, Александр Иванович! И я постараюсь отстоять свою точку зрения, чтобы мне поверили! – сразу же возразила я.

Подрамники были выставлены вдоль стены. После выступления преподавателей наступал черед студентов, которые высказывали свое мнение. Я в таких случаях предпочитала не лезть вперед, а сначала послушать всех желающих высказаться. Первый выступил, как всегда, Володя Скалабан, мой ровесник, окончивший художественное училище. Он прошелся по всем работам, особо задержался на моей, и сказал:

– Мне понравилась работа Левой Светланы. Вполне профессиональная работа, гармоничное цветовое решение, воздух, солнце, какая-то радостная одухотворенность. Одно маленькое замечание, я бы изобразил брусчатку не цельным покрытием, а частично, с пробелами. Но это уже чисто художественное решение. Красивая, замечательная работа! Оценка, по моему мнению, несправедливо занижена.

Остальные выступления после Скалабана были вялыми, не интересными и ничего нового никому не добавили. И я решилась! – мой выход:

– Я не буду останавливать внимание на всех работах. В основном все сказанные замечания были справедливы. Хочу высказать свою точку зрения на оценку моей работы. Она меня не огорчила, она как бальзам на душу – комплимент девушке с характером. Однако, мне кажется, надо ставить оценку все-таки не за характер, а за художественное решение проекта, которых может быть великое множество. Да, оно не совпало с мнением Александра Ивановича. Но я сделала это сознательно, и смогла передать величие творения великого архитектора. Мне больше нравится образ собора жизнеутверждающий и радостный. В той подаче, от которой я сознательно отказалась, результат был бы серенький, рядовой. По-моему мнению, гениальных архитекторов отличает главное качество – индивидуальнсть. Настоящий талант – это стихия, ее нельзя ограничивать, она творит свою работу особо, а не как все! Что я и сделала!

Александр Иванович моментально отреагировал:

– Какая Вы самоуверенная, это как-то нескромно, считать себя талантливой!

– А я опять поспорю! Дело в том, что мы все, находящиеся здесь, талантливы. Талантом у древних считалась мера денег. Так вот, Господь всех нас наделил талантами. И от нас зависит – приумножить этот талант или растратить! Ломоносов так и остался бы рыбаком, если бы не захотел учиться. Если ты прав, надо отстаивать свою идею.

Заметно было, что однокурсники со мной согласны, однако помалкивали.

Жилось студентам в Алма-Ате хорошо, фрукты и овощи были очень дешевыми. Только стипендия уходила катастрофически быстро. Учеба в институте проходила в две смены, архитекторы учились в отдельном корпусе с двух часов дня. Это приучило нас к особому режиму, вставать можно было в полдень, а по вечерам и ночью мы делали проекты. У нас были частые пирушки с песнями, танцами и музыкой, которая гремела из всех окон общежития зачастую до утра.

Первый год в Алма-Ате вдали от дома был, конечно, особый. Столичный южный город, окруженный снежными вершинами, огромные пирамидальные тополя, журчащие арыки вдоль дорог, казался экзотическим мне, жившей до этого там, где суровая зима.

Жили в одной комнате я, Валентина Стрельчук, которую стали звать Стрельчихой, Надежда Бондарева, Нина Юлина и Галя Москальцова. Все мы приехали из Восточно-Казахстанской области. Стрельчиха, меланхоличная девица, своими томными коровьими глазами буквально завораживала особей мужского пола. Кроме того она, в дополнение к этому, имела привлекательный выдающийся зад, на который, казалось, положи чемодан, он не соскользнет. Надежда Бондарева, которую я окрестила Над Бонд, степенная, добрая, с тонкой ласковой улыбкой на маленьких губках, была какая-то теплая и надежная. Нина Юлина, маленькая, похожая на куколку, этакая Дюймовочка, молчаливая, с вечным видом только что проснувшейся, с широко открытыми глазами изумленной девочки. Вечно шмыгающая носом, она постоянно валялась на койке. Галка Москальцова со всех сторон смотрелась серой-пресерой мышкой, незаметная тихоня, но была при этом как мудрая всезнающая старуха, с легкой ироничной усмешечкой.

Юлину вскоре присмотрел и уговорил выйти замуж один студент, маленький, хиловатый и от этого комплексующий, с гаденьким гонорком, Вадим. Нина вышла за него замуж и ушла из общаги, а к нам влетела Грассиха, как ведьма на метле, на полусогнутых, шаркающих подошвами тоненьких, как у козочки, ножках. Грассиха носила огромные старушечьи очки в рыжей оправе на длинном носу и рыжевато-коричневый парик, так как своих волос ей явно не хватало. Она любила лежать на кровати с книжкой в руках. Главным в ее речи было слово «жопа». Этим словом она виртуозно распоряжалась, используя его во всех случаях как убийственный аргумент. Приходилось ее иногда останавливать:

–Грассиха, заткнись! Все у тебя через одно место происходит!

– Ну да, правильно – через это место не только происходит, но и выходит!

– Да ничего у тебя не происходит, кроме того, что ты это свое тощее место с кровати лениво поднимешь, пойдешь покурить, и снова уронишь в кровать.

Неизменно появлялась в нашей комнате Бэла Ким, строитель, которой я дала кличку Бэла-Ким-Советский-Союз, так как Бэла защищала честь института на соревнованиях по волейболу. Вот такая была команда.

Как только получили первую стипендию, или, мы ее ласково называли – стипа, сразу устроили грандиозный выпивон, продолжающийся с перерывами до того момента, пока стипе не пришли кранты. Пришлось почесать в затылке, напрячь ровные девственные извилины и уныло попытаться сообразить, как жить дальше. Для начала заваривали ржаную муку, из которой мы варили клейстер для наклейки ватмана на подрамники. Мы варили галушки из этой ржаной муки с картошкой и несколько дней продержались. Потом осточертело. А кушать хотца! И денег ни шиша, до стипендии бы дотянуть, деньги отложили вскладчину только на хлеб, картошку и автобус до архитектурного корпуса.

В такой ситуации я разработала план, как дожить до стипы. Идея состояла в том, чтобы со Стрельчихой и Надеждой ко всем по очереди сокурсникам, живущим дома, напроситься в гости и пообедать на халяву. А если акция пройдет удачно, то ее изредка повторять по кругу.

Составили список жертв. Набралось 7 кандидатов. Первой в списке была Маня Каткаева, китаянка, она жила с мамой. Договорились, и в воскресенье к обеду нагрянули, голодные как цепные собаки, не позавтракав. Желудки тоскливо урчали и ныли, пока мы терпеливо вели с Маней болтовню и смотрели фотографии старых китайцев из семейного альбома, прислушиваясь к тому, что творится на кухне. Трепетали ноздрями, но запаха в предвкушении обеда со щами и мясом, не услышали.

И когда уже приуныли, появилась Манина мама и торжественно пригласила нас на кухню. Стол был красиво и элегантно сервирован чудной красоты малюсенькими расписными чашечками китайского фарфора. Тонкий аромат чая растекался из большого фарфорового дивной красоты чайника, на столе стояли вазочки с печеньем и творогом, и молочник со сливками. Чай был разлит и творог маленькими горками разложен в изящные крохотные китайские розеточки. Слюнки текли, и мы их быстро проглотили вместе с печеньем и творогом. Все было изумительно вкусно и моментально опустошено. Мы не смогли позволить себе долго наслаждаться этим изысканным великолепием, после чего продолжилась светская беседа с голым чаем и вареньем. Мама подкинула еще чуток творожка с вареньем, мы его опять мигом схавали и, поняв, что ждать больше ничего, спохватились:

– Ой, у нас же завтра диалектический материализм, надо готовиться, там сам черт ногу сломит! Бежим, девки!

Мы сердечно и благодарно попрощались с Маней и ее мамой и уехали на трамвае, истратив последние три пятака, оставшихся после того как купили буханку хлеба в булочной. Хлеб оказался почти горячим, мы его ломали на куски и быстро смолотили, весело хохоча и обсуждая светский прием и китайские церемонии.

Следующий визит нанесли Томке Синдеевой. Она жила с отцом на краю Алма-Аты в своем доме с огромным садом. Это особенно привлекло – свой дом, свой сад! – ну уж там-то нажремся.

Отец Томы, добрый толстячок Иван Степаныч, был несказанно рад молоденьким девчонкам, и радушно суетился, поняв, что гости голодны. Войдя в просторную кухню-столовую, мы ахнули:

– Ой, какой стол! – да тут на целый полк солдат хватит. И чего тут только нет! Том, это ты такая кулинарка?

– Как же! Это папа у меня волшебник, каких не найдешь! – с любовью глядя на отца, говорила Тома и подкладывала нам еды, которой в изобилии был уставлен огромный стол.

Мы навалились на разносолы, жаркое и пироги. Все было необыкновенно вкусным. Вино оказалось очень сладким и в меру хмельным. Мы весело болтали и, утолив голод, слегка опьяневшие, самозабвенно, с чувством орали русские народные песни вместе с Иван Степанычем, который подпевал хриплым басом и наяривал на гармони.

Потом выскочили из дома в уютный двор с огородом и садом, попробовать сочных груш и слив прямо с деревьев.

И вот с этого момента все началось. Фрукты оказались для нас убойным роковым десертом. Первой, почувствовав неполадки, в отдельно стоящий дощатый домик помчалась Стрельчиха, потом рванули мы с Надей. Около часа продолжался наш страдальческий карусельный марафон. Мы, как заведенные, по очереди бегали друг за другом, пока не вытряхнули из себя все съеденное. Потом полегчало, и мы почувствовали себя в порядке. Но от продолжения застолья дружно отказались.

Томка с отцом были очень огорчены, что гости чуть не окочурились от обжорства, поэтому нагрузили нас по полной программе, чтобы восполнить все, что мы старательно вытряхивали из своих желудков. Домой ехали с полными авоськами еды, вина и фруктов. Вполне довольные и повеселевшие, хохотали над собой на весь автобус.

Приехав в общагу, снова наелись и накормили голодных Галку и Грассиху.

– Чудеса! Светка, в какой жопе вы это достали? – изумленно вопила тощая Грассиха, вонзая зубы в пирог с мясом.

– Люсенька, все, что у нас было, мы оставили в сортире гостеприимного Иван Степаныча, остальное абсолютно безвредное и умопомрачительно вкусное. Ты, Люська, жрешь много, но все зря! Не в коня корм, тощая, как селедка и никаких выпуклостей. Как тебе это удается? Только харч переводишь!

– Зато вас можно вообще не кормить, ваши жопы все равно будут толще всех. Девки, а скажите-ка, я красивая?

Я смерила Грассиху глазами с головы до пят и произнесла:

– Ты не у нас спрашивай, а у своего парня.

– Какого еще парня?

– Вот и я о том же! Женщина, Люсенька, всегда остается красавицей даже после семнадцати, если она не дура, конечно! Хотя в каждой женщине живет одновременно и дура, и стерва, и ангелочек. Надо только знать, как и кого в себе разбудить. А если нет своего парня, Люсенька, пользуйся чужими. Ты, вооще, знаешь, что у нас на десять девчонок приходится девять ребят? Если врубаешься, то не жди, а действуй, и – пропадай моя телега!

Так мы дожили до следующей стипы, побывав у Ларисы Носовой и других, живущих дома. А как-то Боря Бойко, уехав к родителям в село, отдал нам ключ от комнаты, чтобы мы могли брать его проигрыватель, когда понадобится. Нескладный и грубоватый на вид, Боря был тонким и страстным ценителем классической музыки и джаза. Мы его проигрыватель брали, а заодно не отказались от возможности откусить аккуратно несколько раз от приличного шмата сала, который Боря привез из дома и неосторожно оставил в тумбочке. Добрый Боря привык к нашим конфискациям и не обижался. А мы искренне и горячо просили у него прощения, обещая исправиться. И он, как последний фраер, прощал, не верил, но ничего от нас не прятал.

Первый Новый Год в Алма-Ате обозначился дождиком, никакого новогоднего снега не было. А наши ночи после праздника были заняты проектами и зачетами. Прибегали вечером с занятий голодные как собаки.

От архитектурного корпуса до общаги надо было ехать на автобусе остановок шесть. Денег вечно не хватало, и мы предпочитали по возможности проехаться зайцами. Стрельчиха особенно в этом преуспевала. То у нее не было монет, только рубли, то делала вид, что билет не купила по рассеянности, то вообще говорила, что денег нет, и просила кого-нибудь из нас заплатить за нее. Долг, конечно же, не отдавала, а требовать вернуть пятак никто не осмеливался.

Как-то мы ехали, в автобусной толпе Валентина торчала у задней двери, а я устроилась возле кабины водителя на месте кондукторши, которой не было. Я прогнулась к кабине, взяла лежащий рядом с водителем микрофон и, подмигнув ему, сунула нос в шарф и гундосо проорала:

– Граждане, прошу платить пятак, с зайцев штраф один рупь! Эй, девушка в темной шляпке с розовыми цветочками, я уже десять минут слежу за Вами, как Вы кажный раз таки зайцем катаетесь, и уже не впервой пытаетесь нагреть государство. Я щас проберусь к Вам, зайчиха, так что, ласкаво просимо – готовьте рупь! Ждать устала, так что штраф схлопотала, голубушка.

В зеркало водителя было видно, как Стрельчиха суетливо заторопилась к двери и заорала:

– У меня пятак нашелся!

– Не надо мне мозги пудрить, я этого пятака жду уже три остановки! Граждане, задержите зайчиху, и пусть передаст деньгу. Автобус не остановится, пока не получу рупь. Да поживей! – неумолимо вопила я гнусавым голосом.

– Да у меня пятак нашелся! – срывающимся голосом заорала пунцовая как помидор Стрельчиха.

– Поздно уже, передайте деньгу! – гремела я на весь автобус.

Рубль передали, я забрала его себе, оставив пятак водителю. Стоящий рядом Боря Бойко ржал как мерин.

Доехав до своей остановки возле гастронома Южный, студенты толпой посыпались из автобуса.

Дойдя до Южного, я сунула нос в шарф и гнусавым голосом сообщила:

– Граждане пассажиры, у нас есть прекрасная возможность купить на Стрельчихин рубль бутылку портвейна, надо только добавить чуток. Хватит ей балдеть на халяву!

– Ах, ты, это ты, Левая спектакль устроила?! Отдай деньги – последние!

– Ну как, девки, простим, или казним и пропьем?

– Казним и пропьем, что-то стало холодать! Глинтвейн из вермута избавит нас от простуды, на бутылку наскребем, закусь купим в закусочной, пока еще работает. Ноги в руки и бежим!

В закусочной возле общаги все уже было съедено, осталась только слипшаяся холодная вермишель с подливом. Ну, и это сойдет.

Добравшись в общаге до своего этажа, услышали пение казашки Базили. Приоткрыв дверь ее комнаты, я увидела кучу ее друзей казахов, расположившихся на стульях и кроватях. Базиля сидела в центре у стола с домрой в руках и сильным красивым голосом, как у Розы Баглановой, пела казахскую песню. Удивительная мелодия завораживала пронзительной душевностью и мастерством исполнения юной певицы. Это была, конечно-же, песня о любви, что было ясно, не зная языка. Я прикрыла дверь, и мы повернули к себе. Стрельчиха, шумно потянув носом, сказала:

– У Базили день рождения, а на кухне что-то варится, наверняка вкусненькое типа бешбармака.

Мы зашли на кухню. Она была пуста, а на плите в десятилитровой кастрюле варились казы – блюдо из конских ног для гостей Базили. Полная кастрюля казы, штук десять, и без охраны! – никого нет. А жрать хочется безумно!

– Интересно, как думаешь, долго варится, Валентина?

– Да час, наверное, судя по воде. Уже, пожалуй, готово!

Мы вышли в коридор. Постояв в раздумье, я скомандовала:

– Валентина, дуй за вилкой и мигом назад, жду!

Стрельчиха прискакала с вилкой. Я скомандовала:

– Тащи из кастрюли две казы, спрячь под кофтой, да мигом чеши в комнату. Не дрейфь, подруга, все будет тип-топ, покараулю.

Вышла, оглядела коридор. Пусто! Операцию изъятия провернули молниеносно. Горяченные казы, засунутые под шерстяную кофту, так жгли Стрельчихин живот и руки, что она тихонько попискивала от боли и эти лошадиные ноги чуть не выронила. Но стойко стерпела, только взвыла, молниеносно допрыгнув несколько метров до нашей комнаты. А когда я мигом повернула ключ в двери, Стрельчиха все-таки не удержалась и ляпнула эти казы из-под кофты на пол, не донеся до стола. Грассиха козочкой подскочила и подняла их. Они оказались не только горяченными, но и тяжеленными. Люська, торопливо бросила их на стол, пальцы ее рук заполыхали.

– Живот не обожгла, Валентина?

– Горит огнем и пальцы тоже!

– Дверь на замок, никого не впускать, никому не открывать, вести себя тихо, нас нет! – командовала я.

Стрельчиха, приподняв полы кофты, рассматривала красные пятна на животе. Грассиха сообразила:

– Валька, мажь салом казы брюхо и пальцы, все пройдет.

Мы заняли места вокруг стола, вывалили в миску вермишель с подливом. Разлили портвейн, разогретый на плитке, добавили сахар, гвоздику и красный перец – получился глинтвейн. Я подняла стакан:

– За нас, девки! А ты, Стрельчха, получишь за геройский поступок добавку. Стырить пылающие конские ноги, не жалея живота своего ради подруг – это подвиг. Мне тоже полагается добавка, но я великодушно отказываюсь от нее в пользу тощей Грассихи. За то Бог меня простит как организатора преступного сговора. Ну, девки, отпразднуем день рождения прекрасной талантливой акынши Базили и пожелаем ей счастья, здоровья, доброго мужа и кучу черноголовеньких казахских деток! Спасибо, Базиля, что дала возможность утолить голод бедным архитекторам.

Грассиха не удержалась:

– Ты, Светка, вечно что-то несешь, Не можешь по простому, плетешь чепуху, лишь бы болтать что-то несусветное.

– Так ведь от этого, Люенька, жить интереснее, я даже сказала – наряднее. Мне всегда хочется выразить что-то доброе, светлое, вечное…

–Ладно, заткнись, подавимся!

Все дружно вцепились зубами в жилистые обрезки мяса, которое ловко остругивала с лошадиных мослов Грассиха.

– За наше счастливое завтра и удачно провернутую операцию по изъятию излишков роскоши! Ура!

Потом я скорбно поджала губы и обратилась к Стрельчихе;

– Валентина, придется покаяться, нас видели!

Стрельчиха поперхнулась и закашлялась. Грассиха заботливо долбанула ее по спине и Стрельчиха, отдышавшись, испуганно спросила: