Читать книгу: «Беспамятство», страница 3

Молодая мать капризно надула губы:

– Нельзя ли покормить девочку из бутылочки? Я ещё слаба. Хотя мне и не делали кесарева, согласитесь, всё-таки это неординарные роды.

– Конечно, конечно.

– И не пеленайте ребёнку ручки, в Америке давно так не делают. Спок пишет, что это затрудняет кровообращение. И ещё передайте сестре, чтобы приготовила вазу для цветов. Вечером придёт муж. Воду пусть нальют заранее, чтобы хлор вышел.

Врач угодливо кивнула:

– Передам.

Букет, который принес Большаков ни в какую стеклянную ёмкость не поместился. Поставили в ведро, обёрнутое простыней.

Надя заранее подготовилась к встрече. Потребовала зеркало и косметичку, как могла, привела себя в порядок. И не напрасно. Виталий Сергеевич сначала поцеловал её, показал кожаный футляр, где на белой шёлковой подкладке лежало изумрудное ожерелье – подарок за дочь, и только потом подошёл к детской кроватке. Затаив дыхание, он всматривался в крошечное личико с розовыми складочками закрытых глаз – девочка, вброшенная в мир волею двух людей, взявших на себя ответственность за её жизнь, безмятежно спала. Он смотрел, не в силах отвести взгляд, испытывая прилив незнакомого чувства, похожего на любовь к себе, только намного сильнее и нежнее.

Жена нетерпеливо зашевелилась: сколько можно стоять возле новорожденной? Смотреть пока не на что – кусок бессмысленной плоти в три с половиной килограмма.

И она сказала:

– Витя, дорогой, ты доволен? Я так счастлива.

Муж не слышал, он глядел на дитя, а в голове его теснились разные мысли. В последнее время Большаков тайно подумывал о разводе – пять бездетных лет! А ведь он уже не мальчик. Теперь Надя снова завоевала право на любовь и уважение. Но он так долго и страстно ждал, что неудивительно – отныне в его сердце главное место занял ребёнок. Воспитывать дочь будет сам, и она вырастет такой, как он задумал, преданной ему навсегда. Его собственная жизнь, работа, напряжение телесных и душевных сил обретали прежде скрытый смысл. Связь времён сделалась осязаемой. Сначала дочь, потом народятся внуки, и мир станет для него вечен.

Даже умным людям свойственно преувеличивать свою роль в историческом процессе. Никому не ведомы ни начало, ни конец.

Глава 3

Ровно в девять утра Виталий Сергеевич Большаков сидел в любимом рабочем кресле, очень похожем на стул с жёсткими подлокотниками. Как и прочая мебель в служебном кабинете, стул был по-современному удобен, но в то же время не располагал к отдыху или созерцанию. Сколько себя помнил, Большаков не испытывал тяги к лености и тем более не терпел, когда ленились другие. Бездельники рядом с ним не задерживались. Даже в молодой жене наклонность к праздности стала его тихо раздражать. Обнаружить подобное в деревенской девчонке, сызмальства привыкшей к тяжёлому труду, он не ожидал. Ну, да ничего, народившаяся малышка всё исправит.

Сам он являл наглядный пример человека, который, не имея ни родственных связей, ни денег, ни гениального ума, сделал себя, как принято говорить, собственными руками. Комбинация из трех ключевых слагаемых: энергии, честолюбия и везения. В качестве приложения фигурировало много частных, но не менее важных составляющих. Например, комбинационное мышление, смелость, дар предвидения, нечеловеческая трудоспособность при олимпийском здоровье, умение сосредоточиваться на главном, обязательность, бесстрашие ответственности, знание человеческих слабостей – перечислять можно долго. Теперь этим качествам учат, и в том есть резон, хотя ограниченный. Любого можно научить кое-как играть на рояле, некоторых сносно, других даже отлично, но Рихтера не получится, Рихтером надо родиться.

Большаков родился крупным государственным деятелем, но предстояло им ещё стать. Уже в детском доме он заметно опережал сверстников способностями и дисциплиной, но в столице без моральной и материальной поддержки жить было трудно, с другой стороны – отсутствие семейных уз, традиций и обязательств обеспечивали ему полную свободу действий. Свобода, как известно, оружие обоюдоострое и нужна только тем, кто умеет ею пользоваться. Большаков умел. Перевёлся на вечернее отделение и, не бросая учёбы и спорта, нанялся на стройку разнорабочим, а закончил, параллельно с институтом, уже прорабом. Пришлось сконцентрировать всю деятельную природную силу и настойчивость, чтобы достичь кое-чего сверх возможного. Ещё в вузе он проявил себя напористым и умелым организатором и стал комсомольским, а потом и партийным вожаком, точно нащупав дорогу к карьерному росту, а впоследствии и к власти. В конце шестидесятых он уже числился референтом союзного министра по жилищному строительству.

Шли годы, Большаков занимался то производством строительных материалов, то культурными и спортивными сооружениями, то возведением крупных промышленных объектов, но дальше замминистра не продвинулся. Причиной являлся не профессиональный или личностный изъян, а напротив – яркий организаторский талант, который позволял Виталию Сергеевичу блестяще справляться с самой трудной и коварной частью работы – исполнительской. Он пришел в правительственный аппарат со стажем руководящей комсомольской деятельности и с высшим образованием. Последнее само по себе являлось большим плюсом, поскольку старые кадры зачастую прикрывались липовыми бумажками вроде диплома двухгодичной Торговой академии, которую якобы закончил Никита Хрущев, или корочек Кишиневского пединститута, где Брежнев даже не появлялся. Считалось, что партийный руководитель способен разбираться во всём. Большаков и разбирался, к тому же грамотно, поэтому, меняя многочисленные строительные министерства, всегда оставался вторым человеком по должности, но первым по активной нагрузке. Он не роптал. Ему нравилось быть всесильным в тени министра, и это всесилие, которое росло за счёт крепнущих деловых и дружеских связей, он с каждым годом расширял до возможных пределов.

Большакову достало нравственной силы, чтобы подавить тщеславие, а ума, чтобы понять – такой расклад удачен во всех отношениях и сулит огромные преимущества. Головы министров летели часто – за свою или чужую провинность, а чаще по идеологическим или кабинетным соображениям, когда требовалось освободить кресло для более высокого номенклатурного лица, которого надо пристроить после провала на предыдущем поприще. Менялись министры, секретари компартии, главы государства, а Виталий Сергеевич оставался, как Талейран, был востребован и имел в верхах отличную репутацию.

С рождением дочери тылы замминистра также приобрели устойчивость. Большаков и прежде полагал, а теперь убедился на собственном опыте, насколько во всём важно равновесие. По вечерам, после утомительного трудового марафона, он брал на руки своё продолжение и носил из комнаты в комнату. Ему не важно было – спала малышка или гукала. Он красочно расписывал ей пережитые за день ощущения и излагал служебные дела, маленькие и большие победы, конфликты, спорные вопросы. Загнанный глубоко внутрь повседневной суетой страх одиночества, что сидит в каждом человеке, дожидаясь своего звёздного часа, растворялся под сладким бременем родства души с другой душой, пусть пока и незрелой.

Надя подстерегала у дверей, не сильно прислушиваясь к подробностям из той части жизни мужа, которая протекала вне дома, была ей малопонятна и неинтересна. Но исповедь, обращенная не к ней, а к неразумному существу, зависимому от питающей материнской груди больше, чем от касаний и бормотаний родного папаши, вызывала обиду и даже зависть. В своём детстве она никогда не знала нежности, и в ней не выросла потребность отдать душевное тепло ребёнку. Первый человек, который её пожалел, получил всю её любовь без остатка, ребёнок тут ни при чём.

Она, обмылок вымирающего Филькина, завоевала Большакова ценою жизни, а эта фигнющка, только явившись на свет, уже отнимает внимание, принадлежащее законной жене. Каждый день Надя ревниво наблюдала, как малышка медленно, но уверенно вытесняет её из сердца любимого мужчины. Пыталась бороться: купила несколько полупрозрачных пеньюаров и ходила в них постоянно, подстерегая случай.

Большаков старался хоть на часок вырываться домой днём. В коридоре, помогая ему снять обувь, Надя присаживалась на корточки, разводила голые круглые колени, обнимала мужа, нежно шепча:

– Пойдём?

Но вместо того, чтобы утихомирить мятеж женской плоти, Виталий шутливо шлёпал супругу по крепким ягодицам и целовал мимолётно:

– Вечерком, ладно? Сейчас мало времени.

И устремлялся в детскую, где носился с дочерью, как с писаной торбой. Если Лялька болела, он ночи напролёт не спускал дитя с рук. Время, которое муж и жена проводили наедине, сократилось, а любовь стала поспешнее, однообразнее и утратила радость. Впрочем, возможно, Надежде так только казалось. Большаков по-прежнему относился к ней нежно, особенно когда она занималась ребёнком. И всё-таки что-то менялось, уходило безвозвратно. Несправедливость душила женщину и делалась ещё болезненней оттого, что высказывать своё неудовольствие она боялась. Просто не считала возможным. Почему? Во всём этом было что-то не так, но что? Она не знала.

Когда муж наконец засыпал рядом, усталый и довольный, не осчастливив её лаской – а в чём же ещё должна выражаться супружеская любовь? – Надежда до рассвета безжалостно терзала свой несложный мыслительный аппарат и наконец придумала.

– Я устала вставать к ребёнку по ночам для кормления, катать коляску в сквере по полдня, – сообщила она. – Надо взять няню и кормить Лялю из бутылочки. В Кремлёвской поликлинике выдают полноценное, проверенное материнское грудное молоко, каждому от одного донора – их там целый штат. На пробках даже свинцовая пломба стоит, представляешь? Как в поезде на мешке с постельным бельём. Говорят, искусственно вскормленные дети гораздо спокойнее.

Большаков в мотивах слов и поступков жены разбирался лучше неё самой. Услыхав про няню и бутылочку, впервые рассвирепел не на шутку:

– А ты чем будешь заниматься? Цветочками-вазочками? Портнихами и парикмахерами? Родная дочь её, видите ли, обеспокоила! Кормить грудью будешь до году! Ясно?! И ухаживать сама. Не желаю доверять собственного ребёнка чужим бабам! Ещё раз спрашиваю – ясно?

Куда уж яснее. Давно известно, кто тут хозяин. Но время, прожитое в замужестве, кое-чему Надю научило. Она приобрела по блату полторы сотни метров марли и нарезала из неё подгузников, которые не стирала, а просто выбрасывала. Начала прикармливать малышку соками, вкусными кефирчиками, сладкими кашками. Через полгода Лялька выплевывала материнский сосок с яростью вольного человека, которому навязывают трудоёмкий процесс с низким коэффициентом полезного действия. А потом и вовсе отказалась от груди. Отомстила Надежда мужу – не придраться. А толку что?

Прежние отношения, когда Большаков бурлил от страсти, не возвращались. Вроде бы и теперь жизнь текла нормально, Витя регулярно спал с нею, но что-то неуловимо и неумолимо исчезало. Скоро стало понятно: дитя заняло её место в сердце мужа. Страсть Большакова получила иную цель и направление, обратившись на новорожденную. Должно так быть или нет, Надежда не знала, но ей это не нравилось.

Чем быстрее подрастала дочь, тем больше интереса проявлял к ней отец. Интуитивно, а то и намерено он действовал по методике дрессировщика зверей Дурова: каждый вечер девочка вытаскивала из кармана отца какую-нибудь мелочь – карандашик с резинкой, конфету, жвачку. Это была предоплата за союзническое поведение, награда за понимание, маленькие знаки большой любви. Иногда отец днём подскакивал на машине, только затем, чтобы обнять и поцеловать, подарить очередную игрушку, а то командовал быстрее одеваться, чтобы ехать в цирк или зоопарк, со временем в ход пошли теннис и бассейны – сам замминистра активно поддерживал спортивную форму, иначе не выдюжить лошадиных нагрузок.

Дни рождения дочери Виталий Сергеевич справлял обязательно в дорогом ресторане, приглашая туда всех, кого она хотела, а Ляля из тщеславия звала полкласса. Надя еле сдерживала обиду: на жену у него времени не хватало – подарит на именины цветы, конфеты, серьги или колечко, поцелует в нос – будь здорова и счастлива. С ним будешь! Однажды не выдержала, за поздним ужином вдвоём сказала:

– Знаешь, Витя, может, не стоит каждый год устраивать девочке такие богатые праздники? Тем более в ресторане. Дома обойдётся дешевле. Я тут прикинула: подарки не покрывают затрат.

Надежда Фёдоровна невольно посягнула сразу на две священные вещи: дочь и финансовый статус мужа. Большаков вспомнил классическую литературу, вынул сторублёвку и запалил её с помощью золотой зажигалки. Пламя весело плясало в расширенных зрачках жены. Бросив обгорелый угол ассигнации в фарфоровую миску с салатом, Виталий Сергеевич спросил:

– Поняла?

– Поняла, – ответила она коротко.

На этом показательная порка закончилась.

По вечерам Ляля взяла за правило не спать, пока не придёт с работы отец, а он нередко возвращался поздно. Загнанная матерью в постель насильно, паршивка воплями вырвала право включать торшер и читать книги. Читала она много, бессистемно, но с упоением, ожидая, когда папка, вымыв руки и переодевшись в пижаму, завернёт её в одеяло, словно маленькую, и понесёт за стол пить взрослый чай под ворчание супруги.

– Ты портишь ребёнка! Это не только баловство, но вредно для здоровья. Девочке давно пора спать!

– Пожалуйста, не шуми. Я слишком мало с ней общаюсь. Здоровым должно быть не только тело, но в первую очередь душа, – мягко убеждал жену Большаков, продолжая поступать, как считал нужным.

Если не был занят, он сам укладывал Лялю спать, садился в изголовье детской постели и рассказывал забавные истории с отложенным продолжением. Следующим вечером она напоминала, на чём остановились, и отец сочинял дальше, благо воображения у него хватало, книг в детдоме успел начитаться, да и теперь покупал много.

Когда муж уехал в командировку, Надя попробовала заменить его в роли ночного сказочника. Взяла на полке в кабинете томик Андерсена и явилась в детскую. Она видела, что Витя чаще других читает дочери эту книгу, но не знала, что сказки чудаковатого датчанина по-настоящему им любимы, тем более не догадывалась – почему. Самое удивительное, что и сам Большаков не мог бы ясно ответить на этот непростой вопрос. Откровенное напоминание, что всё смертно – от цветка до человека? Что страдания не отменяют сладости любви и красоты мира? Счастливая вера в помощь Бога, которой у номенклатурного чиновника не было? Он соглашался с автором, что «самое невероятное» – когда нет ни одного завистника, однако довольство судьбой не признавал «талисманом». Фатализм оловянного солдатика, превращённого в кусочек олова, вызывал лишь жалость: за место под солнцем надо бороться всеми дозволенными, а если не получается, то и запрещёнными методами. Сильный человек не имеет права на печаль, но выраженная столь наивно и незамысловато, она проникала в самое сердце и возвращала Большакова в военное детство – сиротское, не очень радостное, часто голодное. Совсем как героев у Андерсена.

Ляля не полностью разделала папины литературные вкусы. Если очередная сказка оказывалась длинной, и отец, взглянув на часы, закладывал между страницами ленточку, чтобы завтра начать с того же места, девочка долго не могла уснуть, а тень от настольной лампы за шелковой занавеской, представлялась одноногим колдуном в широкополой шляпе. Странные сочинения её завораживали и пугали одновременно. Персонажи Андерсена много страдали и почти всегда умирали. Смерть представлялась злой, настырной и противной. Это было так не похоже на взаправдашную жизнь, её жизнь, весёлую, беззаботную и безоблачно счастливую. Может, потому эти истории и называют сказками? Прослушав их по нескольку раз, Ляля заказывала отцу только те, которые кончались благополучно.

Увидев маму со знакомой книгой в руках, девочка немного удивилась, подложила ручки под щечку и приготовилась слушать. Мать читала медленно, невыразительно, спотыкаясь на незнакомых словах. Вскоре дочь категорично прервала её на середине фразы:

– Про Иду я уже слышала – там в конце похороны. Давай другую.

– Тогда «Ромашку»?

– Нет, нет, – запротестовала Ляля. – Птичку и цветок уморили, им не давали пить.

Надя начала «Аистов», соблазнившись нейтральным названием, но девочка и третью сказку отвергла:

– Разве ты не знаешь, какие недобрые эти птицы? Чтобы отомстить мальчику, который их дразнил, они принесли ему мёртвого братика!

И вдруг Ляля решилась на вопрос, который стеснялась задать папе, чтобы не показаться глупой:

– Мам, а я тоже умру?

Та раздражённо отмахнулась:

– Умрёшь, но не сейчас.

– Тогда прочти, что хорошо кончается.

Дочь помнила все любимые названия, но нарочно не говорила – пусть мама сама догадается. Вздохнула:

– Не знаешь? Жаль. Придётся ждать папу. А ты иди спать.

Надя от обиды закусила губу. В детстве ей вместо сказок доставались тумаки, а если вечер обходился без битья, то это и было самым настоящим сказочным чудом. Безотрадное детство подрезало в ней какую-то важную жилу, и она всё хромала от радости к печали, как подбитая камнем утица. Этой ночью, одна в спальне, Надя наревелась вдоволь. Что она оплакивала, кто бы ей подсказал? Богатая жизнь, добрый любящий муж, здоровый ребёнок. Уже запамятовала, как вставала затемно и в любую погоду тащилась за пять километров на молочную ферму в Фиму, как буянил пьяный отец, корчилась от побоев мать. Городские руки, умащенные дорогим кремом, давно позабыли о мозолях и трещинах. Всё прекрасно, Наденька! Всё путём! Но слёзы катились без остановки, не облегчая души.

Детский сад дочь замминистра, разумеется, не посещала, на прогулки в парк её водила мама, которая предоставляла ребёнку копаться в песочнице, а сама скучала на скамейке. Поскольку большая часть жизни мужа проходила на работе и соприкасалась с её жизнью домашней хозяйки очень скупо, то никаких проблем, даже семейных, супруги не обсуждали, да их, в общем-то, и не было. Одиночество, являясь привычным, особых терзаний Наде тоже не доставляло. Она не испытывала потребности делиться к кем-либо своими сокровенными мыслями, которые к тому же, по недостатку знаний, могли оказаться неправильными и иметь непредсказуемые последствия, возможно даже комические. К чему создавать себе лишние трудности?

По прошествии лет, ни одно непродуманное слово не вылетало изо рта наученной горьким опытом жены высокого чиновника. Если бы он был разведчиком, то лучшей подруги не мог бы сыскать. Но благо внутреннего одиночества, чтобы стать для Нади удобством, требовало соблюдения одного условия – внешнего окружения. Надежде Фёдоровне пришлось обустроить личную нишу, чтобы прятаться от нанесенных мужем душевных обид, которые она боялась высказать, и завести собственный театр, где она играла главные роли, принимая других людей за зрителей, хотя, возможно, и они действовали по аналогичному сценарию.

Не отравленное этими догадками сознание позволяло жене Большакова чувствовать себя примадонной. Лица мельтешили, создавая видимость движущейся публики. Центром круга, столпом, к которому прибивались со всех сторон житейские волны, была сама Надежда Фёдоровна. При этом ей хватало актерского мастерства не показывать, что чужие страдания её мало трогают. Наоборот, при внутренней холодности лицо ведущей актрисы выражало крайнюю заинтересованность.

Недоступная грубым эмоциям, она казалась своим приятельницам, которыми со временем обзавелась, ну просто душкой! Такая внимательная, понимающая и, судя по словам, сопереживающая! Просто она очень сдержанная и воспитанная, с железной силой воли. Замечательная женщина. Конечно, чрезмерно толстая, но теперь существует столько способов похудеть, было бы желание. Видимо, желания нет или её супруг имеет простой, неиспорченный цивилизацией вкус. Большинство мужчин при созерцании больших грудей и крепких бёдер испытывают абсолютно естественное восстание плоти, но делают вид, что им нравятся худые.

С подобными соображениями Надя знакома не была, а намеренное похудение воспринимала как нечто противоестественное. Необъятность женского тела в деревне никто к недостаткам не относил. Напротив, тощие вызывали жалость соседок и брезгливость парней, тощая – значит голодная или больная. А кому такая нужна? Тощих обзывали щуками, а баба предназначена служить мужику заместо перины. Витя, правда, как-то в шутку сказал, что нос у неё потерялся между щеками. Ну так это хорошо, когда нос маленький. Зато огромные глаза по-прежнему оставались главной примечательностью лица.

Новые приятельницы торчали в квартире Большаковых целыми днями, опустошая головы от слежавшихся мыслей, а холодильник от съестных припасов, которые Надежда приспособилась заказывать в ресторане, выдавая замысловатые деликатесы за блюда собственного приготовления.

– Необыкновенно вкусно! – восклицали посетительницы, облизывая пальчики в прямом и переносном смысле. – Расскажите, как вы это делаете?

– Ни за что! Любой рецепт является секретом, иначе какой интерес ходить в гости?

Дамы бросались уверять, что кулинарные способности хозяйки – не основное, главное – она сама.

Надежде Фёдоровне подобные заверения были вдвойне приятны оттого, что она лгала им в глаза, а они не способны уличить. Оттого, что их ум устроен ничуть не сложнее её собственного, а может быть, даже проще. Оттого, что она наверняка хитрее их всех вместе взятых, а Виталий – очень видный мужчина и занимает более высокий пост, чем мужья приятельниц.

Среди этих особ, тоже не совсем уж неискушенных, как могло показаться на первый взгляд, надо было чем-то выделяться: портным, коллекцией кактусов, кошкой или собакой редкой породы. Особым вкусом к нарядам Надежда не обладала и одежду шила в спецателье ГУМа, полагаясь на советы главного закройщика. Горшков с растениями на окнах терпеть не могла – разрастаясь или засыхая, требуя постоянного ухода и полива, они возбуждали мало приятные воспоминания о деревне. Своенравие кошек её раздражало. За большие деньги она купила голое ничтожное существо по имени Фер, вечно дрожащее то ли от холода, то ли от страха. Назвать эту тварь собакой не поворачивался язык: меньше крысы, с прозрачными кроличьими ушами, вылезающими из орбит глазами и редкими колючими усами.

– Ах, какое чудо! – журчали гостьи. – Можно представить, какой за этой крохой нужен уход!

Надежда ухмылялась. Фера она не любила, а ухаживать за ним – тем более. Изредка, когда тот начинал странно себя вести, вызывала ветеринара. Протянув год, несчастный уродец благополучно скончался, осчастливив скорой смертью не только хозяйку, но и Виталия Сергеевича, который относился к карикатуре на животное брезгливо, поэтому и дочь не хотела с Фером играть, хотя мёртвое тело долго оплакивала. Ляля давно просила большую собаку, но предусмотрительный отец отделывался обещаниями: при лености жены и безалаберности дочери пришлось бы нанимать псу лакея.

В школу Ольгу отвозил папин шофёр на служебном автомобиле. Школа особая, за чугунной оградой, в старом саду. Большинство учеников тоже прибывало на машинах, которые год от года, в соответствии с развитием демократии, становились всё роскошнее. Эпохи дикого капитализма, когда охрана сопровождала учеников до самых дверей, школьница Ольга не дождалась. К тому времени она уже училась в вузе и у неё был собственный автомобиль, жучок «Фольксваген», который она долго и преданно любила, возможно за то, что он был у неё первым. Впрочем, первенство – не всегда преимущество, особенно в любви. Во всяком случае, так говорят люди, имеющие насыщенный опыт сексуальной жизни. Это же впоследствии утверждала и дочь Большакова.

Подростком Ляля жила летом с мамой на казённой даче в Серебряном Бору, куда Большаков приезжал на выходные. Он учил дочь играть в шахматы, в бильярд, который стоял в пустой комнате рядом с гаражом, и переплывать относительно неширокую в том месте Москву-реку, что после тренировок в бассейне не казалось таким уж сложным. Надя поначалу тоже пристраивалась рядом, но быстро уставала и поворачивала назад. Муж обидно смеялся, что она гребёт по-собачьи и благодаря подкожному жиру может плавать в Ледовитом океане.

Девочка оказалась ближе к отцу, чем к матери, и, чтобы подавить досаду, Надя искала успокоения, пытаясь усмотреть в такой ситуации естественность – Ляля похожа на отца, а сила тянется к силе. Нравственному давлению мужа ей противопоставить было нечего. Он не только старался завладеть временем дочери, но и полностью удовлетворить потребность ребёнка в общении с родителями. Даже самые интимные секреты девочка без ложного стеснения поверяла отцу. Подруг задушевных не заводила – у каждой своя блажь, характер, с которыми надо считаться, а считаться с другими Ляля не любила, к тому же могут и подставить – элитная школа являлась не столько оазисом дружбы, сколько зоной соперничества, начиная с набора авторучек и кончая статусом родителей. С папой – проще и надёжней.

Правда, симпатии у неё в классе всё-таки были, и первая среди них – Светик, по прозвищу Семицветик, бледная девочка, с жидкими бесцветными волосиками, носом бульбочкой, поражавшим двумя совершенно круглыми дырками. Печать задумчивости часто посещало худенькое личико. Светик морщила лоб, пытаясь сообразить то, что в отсутствие опыта трудно поддавалось анализу. Порой ей это удавалось. Происходила девочка из семьи профессора-гуманитария, где высокий уровень культуры обеспечивал очень скромный достаток. Профессор на спецшколу не тянул, но его жена работала в аппарате ЦК на Старой площади. В каждом слове и движении этой женщины сквозило бремя ответственности за важное государственное дело, поэтому школьная директриса вела себя с нею угодливо и осторожно. Машинистку возила на службу казённая машина, а муж и дочь довольствовались метро.

Природную доброту и естественность Светика одноклассники ценили мало, но Ляле она нравилась – не надо выпендриваться или напрягаться, чтобы не попасть на розыгрыш, часто обидный. А показать, что больно – нельзя, слабых активно презирали. Света слабой тоже не числилась, могла дать отпор, правда словесный, но очень действенный, потому что соображала быстро и говорила метко и едко. Ляля при необходимости предпочитала применять бойцовские приёмы, которым обучалась в спортивной секции. Девочки прекрасно дополняли друг друга и вместе чувствовали себя уверенней. Существа противоположного пола их пока не занимали. Исключение делалось для Ромки – крупного брюнета с мягкими, чуть расплывшимися чертами лица и яркими серыми глазами. В классе имелись ребята и поинтереснее, но Ляля не терпела дураков и зазнаек. С Ромой она сидела за одной партой с первого класса, и с первого дня он смотрел на соседку влюблёнными глазами. Такими же взглядами награждала Рому Семицветик, но исподтишка: во-первых, стеснялась, во-вторых, попахивало соперничеством, а то и предательством. Таких грехов за Светиком не водилось.

Роман Брагинский был единственным ребёнком в семье известных московских адвокатов, людей очень занятых, поэтому воспитывала Рому тихая интеллигентная бабушка с твёрдыми понятиями, передававшимися из поколения в поколение.

– Что ты получил сегодня по алгебре? – деликатно спрашивала бабушка.

– Четвёрку! – с гордостью докладывал внук, которому точные науки давались с превеликим трудом.

Старая еврейка сокрушённо качала аккуратной причёсанной седой головой:

– Ты должен учиться лучше других и быть трудолюбивее других. Иначе нам нельзя.

– Кому нам?

– Гонимому народу. Эта земля не наша. Наша земля – камни.

– Бабуль, ты опоздала со своими правилами, – весело ответил внук. – Посмотри на маму с папой, на их друзей, обрати внимание на фамилии лучших врачей, шахматистов, музыкантов, композиторов. Да! Чуть не забыл сатириков! Антисемитизм вышел из моды. Теперь евреи не только открыто гордятся, но даже кичатся принадлежностью к избранной нации. Пора забыть старые предрассудки, все эти обиды: черту оседлости, погромы, геноцид.

Старуха зажмурилась, как от боли, и покачала головой.

– Свою историю забывают только глупцы. Нас слишком мало, и мы рассеяны по всем странам. Если забудем – вымрем. Чеченцы никогда не простят русских, но притворяются, потому что хотят сохранить свой род. А русские готовы всех простить, потому что пока – они всё ещё большая нация.

– Ты что-то не то говоришь.

– То.

– Я не хочу этого слушать.

– Не слушай. Ты свободный человек.

– Я тебя не понимаю.

– Когда-нибудь поймёшь. Ты умный ребёнок.

Несмотря на пристрастие к серьёзному чтению и раннее приобщение к жестоким историческим параллелям, Рома был свойским, беззлобным и, взлелеянный доброй бабушкой, обожал женское общество. На сестричку для него родители времени пожалели, а ему очень нравились девочки. В детстве Рому занимали не машинки и автоматы, а исключительно куклы и животные. В третьем классе он подарил Ляле на день рождения свою лучшую игрушку – присланную папиным знакомым из Израиля серую замшевую крысу с большими ушами на шёлковой розовой подкладке. Он брал игрушку с собой в постель, целовал на ночь и несколько раз даже поливал слезами, поэтому крыса выглядела уже не совсем новой, но оставалась жутко любимой и лишиться её было отчаянно жаль. Целый год мальчик боролся с чувством собственника, а попросту говоря – с жадностью, однако через крысу соседке по парте передавалась частичка его нежности, и дарение состоялось.

Характером Рома вышел не боец, но Лялю защищал в любых ситуациях и от любых посягательств, без раздумья подставляя врагам своё мягкое тело. Его яростный порыв к самопожертвованию сбивал нападающих с толку, а девчонки лопались от зависти к первой красавице класса.

За долгие годы общения Рома с Лялей научились понимать друг друга с полуслова. Ей нравились его весёлый нрав и природное чувство юмора. Он всегда находил, над чем бы посмеяться, не исключая собственной персоны, и презирал лицимерие. Учился плохо, откровенно скучая на уроках. Многое из того, что говорили педагоги, разумелось само собой, многое ему уже было известно из книг, остальное не входило в круг его интересов. Зато в кабинете географии, ботаники и зоологии он мог просиживать часами. Его увлекали книги о путешествиях и животных, о древних цивилизациях, но вообще – он читал всё подряд, лишь бы была пища для ума. При этом что-либо делать ему претило, хотелось лежать, читать и мечтать. Умозрительные построения тонули в чудовищной лени. Только угроза классного руководителя пересадить неуспевающего ученика на заднюю парту, заставляла мальчика быть внимательным на уроках и выполнять домашние задания: расставание с Лялей он воспринимал как катастрофу, по силе не меньшую, чем извержение Везувия, погубившее три города – Геркуланум, Помпеи и Стабию, о чём он узнал в подробностях ещё до школы.