Читать книгу: «Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы», страница 4

«Дом на песке». Пражский «костер сердца». Ловушка или истинная любовь?

Прага в двадцатые годы двадцатого века «Злата улочка».

…И как то меркнет, гаснет, тускнеет во всей этой властной, неудержимой Марининой тревоге, суете и хлопотах о здоровье дочери, в потоке ее отчаянных, нежных, вопросительных писем к знакомым, у которых Аля жила в деревне, весь пыл ее трехмесячного романа с К. Б. Родзевичем, о котором так неумолчно и взахлеб пишут до сих пор все маститые исследователи творчества Цветаевой, вот уже многие и многие годы! Он, несомненно, был значим, этот роман. Для пути Цветаевой. Для ее души. Для творчества. Не спорю.

Но вот одиннадцатилетняя Аля почти ничего не знала о нем. Он ее никак не коснулся. Даже крылом не задел. Мучительно переживавшая драму собственного, несостоявшегося, «чисто женского», быть может, счастья – хотя – в чем оно, и возможно ли вообще для Женщины такого масштаба, какою была Цветаева? – Марина оберегала дочь, и, воспитанная в традиции достоинства и уважения к любым чувствам родителей, Аля – не расспрашивала…

По вечному благородству своему, много позже, она даже постаралась придать в своих воспоминаниях весьма банальному и заурядному облику возлюбленного матери и друга отца – обычному до тошноты и довольно эгоистичному – слишком романтизированные, героически благородные черты.

Аля, в своих воспоминаниях, тактично касаясь этого трагического эпизода биографии Марины, никоим образом не пытается судить или оправдывать мать, считая, что та, как Гений, как Бетховен, например, имела право на все, в том числе, и – на ошибку сердца.. Но, быть может, Марина ее и не совершала, эту ошибку, сразу, вещим прозрением вещей Души Поэта уяснив для себя человеческую суть Родзевича? Кто может знать и понять всю остроту чувств Поэта, который всегда воспринимает мир всеми нервами и «содранною кожей», тем более, через столько лет?!

Редкая фотография: Марина Цветаева и Константин Родзевич. 1923 год.

В одной из дневниковых записей Марины, обращенных к Константину Родзевичу, после очередной встречи с любимым, который не принимал и не понимал ее творчества, (что само по себе удивительно для истинного чувства, и настораживает сразу!! – автор.) появляется характерная, обреченная строка: «Ты просишь дома».

Цветаева всегда очень точна в употреблении слов. Просишь, не «предлагаешь» дом, не – «зовешь», не – «приглашаешь».. Именно – «просишь». За этим глаголом в настоящем времени, употребленном любимым человеком, Марина, всеми струнами обожженной – обнаженной своей поэтической души, ощутила многое, и главное, – то, что разящей сутью своею и оттолкнуло ее от любимого. Она снова была опорой отношений.

Как и в своем браке. Очаровав ее поначалу страстною нежностью, чувственностью, показавшимся, быть может, ей признанием в ней вечно упрятанной вглубь, скрытой, но тем не менее, потрясающе пленительной женственности, – качестве, что было ей присуще в полной мире, – (тому огромное количество свидетельств современников даже в последние труднейшие ее годы!), Родзевич вскоре эту самую женственность, раскрывшуюся перед ним подлинность, суть, потребность души Марины, изо всех сил стремившейся к нему, – своею, казалось бы, обыкновенною «просьбою о доме» легкомысленно, мимоходом, не думая, просто – стер.. Он так и не дал ей быть пленительно, если так можно сказать, «сильно – слабой». Не позволил стать ее истинной Сутью. Просто Женщиной до конца. А это было то, чего ей всегда не хватало.

Родзевич предпочел быть слабым сам. Выбрал ту роль, от которой Марина за всю свою жизнь уже немного устала. Ей вполне хватало одного такого «слабого» рядом – непрактичного, болезненного, романтичного, привязчивого, безумно ревнивого Сергея Эфрона, с вечными его прожектами изучать теорию кино, создавать собственный журнал, играть в театре студии. Она любила его без меры и прощала ему все слабости, но.. быть может, копилось в уголках души недоумение, боль, усталость, разочарование.. Копилось и прорвалось.. В финале романа с К. Родзевичем, а позднее, и в расколе семьи в тридцатые годы? Но так думаем мы.. Так, возможно, думала и ощущала внутри себя – самое себя Марина…

«Дом на песке». (Продолжение.) Страдания стареющего версальца. Письма Сергея Эфрона

А вот что писал обо всем этом «романтический эготист"* (* Старинное слово, обозначающее крайнюю степень эгоизма, впервые было употреблено Ф. Стендалем – автор), «страдающий версалец,» третья сторона трагического и яркого «пражского костра чувств» – Сергей Эфрон:

«… И моя любовь и полная беспомощность, слепость Марины, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко. – все это ведет к стоянию на мертвой точке».. Но чем же можно было разрешить это «стояние» читатель? Разрушением семьи? Странный взгляд со стороны. Нет, не было у Сергея Яковлевича той леденящей орлиной глубины взора внутрь себя и внутрь людей, которыми так отличались Марина, а потом – Аля.

На что мог подтолкнуть супругу – поэта, человека» без брони» (* Собственные слова М. Цветаевой о себе) ее безмерно страдающий от уколов ревности муж, прочти она когда – нибудь такие вот строки о себе: «Марина – человек страстей.. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью… Почти всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начинается… Что – не важно, важно – как.. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра – восторг, любовь, отдавание себя с головой, а через день снова – отчаяние.. И все это при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном, уме). Все заносится в книгу (* то есть – черновые тетради, записи – автор). Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь для разогревания, которой нужны дрова, дрова и дрова.. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров – не столь важно… Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. " * (* С. Я. Эфрон – М. А. Волошину – декабрь 1923 – январь 1924 года. Датировка уточнена. Цитируется по книге А. Труайя. «Марина Цветаева». 234 – 236. Личное собрание автора) Остается только гадать.

Марина Цветаева. Рисунок К. Б. Родзевича.

Да, у Цветаевой все неизменно обращалось в пламя Творчества. В несгораемое пламя Души. Писались поэмы, строфы стихов, заполнялись отчаянием и холодом человеческого анализа «Сводные тетради». Но Сергей Яковлевич вряд ли в них заглядывал. Он все – таки считал себя порядочным человеком. И продолжал далее в письме к Максу Волошину, трагично и беспощадно: " Марина рвется к смерти. Земля давно ушла у нее из под ног. На мое предложение разъехаться, две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому, не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И,. наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где – то нахожусь в одиночестве, не даст ей минуты не только счастья, но и просто покоя. (Увы – я знал, что это – так и будет!) Быть твердым я здесь не мог, ибо Марина попадала к человеку, которому я верил…» (Там же, стр.236.) Какая странная фраза! И как ожог, моя догадка изнутри, из души: если Эфрон уже тогда был завербован К. Родзевичем в ряды» борцов за идею», – во всяком случае, попытки такие предпринимались не единожды! – не был ли тогда же готов – внутренне, сутью своею, этот, всегда мучительно сомневающийся, «вечный паж» отдать свою босоногую Королеву в запачканном сажею платье, для приручения и покорения – другому? Товарищу, соратнику по взглядам. Даже и внешностью похожему – на него. Замечу, что и тогда, и позже, некоторые современники называли Эфрона «страшным человеком» – именно из – за проглядывающей повсюду из мягкой обворожительной оболочки «рыцаря – версальца» личины расчетливого и холодного эгоиста, человека, способного совершить непредставимое, невозможное. Все вплоть до убийства, «и при этом, зажмурив глаза, как тоскующий Пьеро, красиво уронить розу в песок..» (* Анна Саакянц. Жизнь Марины Цветаевой. «Бессмертная птица Феникс». )

Своим страшным, убийственным для нее самой «взглядом Сивиллы», который порою выжигал до дна, как ствол дерева, все струны Души, самые нежные и тонкие, Марина видела суть своего любимого едва ли не яснее других… И мучительно продолжала оставаться рядом. Согласитесь, была причина «земле уйти из под ног, душе рухнуть вниз». Более, чем была..

И еще, не потому ли падало все в этом чувстве, как с обрыва, что Марина слишком мучительно и горестно думала тотчас же, паралелльно, и о том, будет ли в этом самом – предполагаемом, новом, возможном, «выпрошенном» Родзевичем, и таком – непрочном, никак ни защищенном мужскою силою Духа доме, «доме на песке», – место для ее любимой дочери? Расстаться с нею она не мыслила. Но Родзевич к Але был совершенно равнодушен, более того – чуждался ее, даже и с некоторою долей недоумения: что нужно от него этой большой девочке с косою до талии и ясными глазами, смотрящими словно вглубь души?! Ему было неприятно от взгляда Али при их редких встречах. Он всячески избегал их. Марина не могла не заметить этого. И сама сделала выбор. Тяжелый и горький для себя. Навсегда. Это произошло 12 декабря 1923 года, в среду.. В дневнике Марины после этой даты стоят слова: " …конец моей жизни. Хочу умереть в Праге, чтобы меня сожгли».

 
«Чувств обезумевшая жимолость,
Уст обеспамятевший зов…..
Так я с груди твоей низринулась
В бушующее море строф….
(М. Цветаева. «Тезей». )
 

Расставшись с К. Родзевичам она пришла к вершинам своего творчества: драме «Тезей» и двум поэмам..«Конца» и «Горы» Вот и все, что осталось от Любви… «Все – осталось», – как всегда любила говорить она сама, выделяя в чем – либо главное..

Изложенное сейчас на этих страницах – всего лишь догадка, не более, кто то может строго назвать ее «авторским домыслом, нелепым и слабым». Пусть так. Не спорю.

Но в итоге все сложилось так, как сложилось. Марина навсегда осталась рядом с близкими ее и самым отрадным воспоминанием Али долгие годы были картины тихого осеннего или зимнего вечера, когда она, вместе с матерью, сидела у стола за шитьем в уютной маленькой комнатке с зелеными шторами и слушала чтение отцом вслух романов Диккенса, Толстого, прозы Пушкина. Это было для Алечки тихим праздником души: видеть родителей вместе, слушать их разговоры, пить с ними чай, раскрашивать картинки в альбоме, повторять с отцом немецкий урок, а с Мариной – французские глаголы, вслух учить смешно – непонятные чешские слова. Алю, кстати, вскоре забрали из гимназии, не было денег платить за обучение, а отцу еще нужно было закончить курс и продолжить занятия при кафедре для филологической диссертации. Выбрали из двух зол меньшее. Девочка особо не страдала, с Мариной ей было гораздо интереснее, она знала слишком многое, больше, чем в гимназии, и к тому же пришлось переехать из Праги в пригород – деревню Вшеноры, где родители нашли более дешевое жилье. Окна старого домика из трех комнат и террасы выходили прямо в лес. Але там нравилось: был изумительный воздух, пение птиц по утрам, журчание ручьев, долгие прогулки с Мариной по горным тропкам. Марина много писала в то время. Читала Але завораживающие строчки из «Поэмы Горы» и трагедии «Тезей». И горько подводила итог своей жизни.

Рождение» Воскресного принца». Сказка о Муре – с отблесками трагедии

Аля и Мур.

…Но оказалось, что подводить его, вообще – то, рано. Внутри израненной души Поэта медленно зарождалась новая жизнь. Нужно было еще выпестовать ее. Марина жадно вслушиваясь в первые ее звуки, очнулась, радуясь, но не сразу решилась сказать дочери. Та, узнав, пришла в восторг. И они все вместе стали ждать. Сергей и Марина – сына, Аля – брата. Что будет мальчик – никто не сомневался. Ни минуты.

1 февраля 1925 в воскресенье, года в семье Цветаевых – Эфрон родился еще один малыш с чудными «эфроновскими» глазами, поражающими взрослой глубиною. Это был сын Сергея. Кто – то из них двоих заглаживал таким образом вину перед собою, Небесами, Любимым.. Думаю, что – Сергей. Вопреки распостраненному мнению о «вине» Марины. Это было его тонкое желание – расчет – осуществить ее мечту о Сыне. Желание после почти краха их любви. На остатках своей боли, на горечи своего прозрения, но не презрения к «вечному мальчику», " слишком старому, чтобы быть жестоким и слишком юному, чтобы что – то решительно предпринять,«* ³она тихо выколдовывала, вымечтовывала, выбаюкивала внутри себя дитя. Начаровывала, как принца. Он и родился. Принцем. Чудо – ребенком, обязанным» знать язык зверей и птиц и открывать клады». (Ариадна Эфрон. «Страницы воспоминаний». )

То, что его Судьба будет не менее страшна, чем Судьба всей семьи, никто не мог тогда знать. Никто не ведал. Кроме, может быть, Марины. Та могла все учуять сердцем колдуньи, но усмиряла страшно – сонные догадки подсознания колыбельными песнями. Она была вся словно облита счастьем, тихо светилась оттого, что родился сын… Похорошела, распрямилась, походка ее была плавной, летящей.

В тесном кругу знакомых маленького Мура – Георгия шутливо называли: " дофин», – точно, хотя и с долей иронии и ласковой насмешки. «Босоногая королева» – Марина воспринимала этот титул почти всерьез…

…У Али же ее новорожденный брат вызвал бурный, зачарованный восторг: он был таким же крупным, как ее игрушечный мишка, спокойным, на головке его сиял светлый хохолок мягких волос. Она пленительно – тревожно описала в своей тетрадке приближающийся час его рождения, но горько пожаловалась в конце, что целые «полчища дам – фей, (*Наверное она восприняла рождение брата как сказку, не иначе! – автор) прибежавшие с бельем, простынями и платьем к Марине, в конце концов, выпроводили ее из дома, уведя к соседям», и как он появился, она так и не узнала, тем более что никакого шума и крика из комнаты не слышалось. Тяжелые свои роды – довольно поздние, за тридцать – Марина перенесла мужественно, без единого стона, и только потом узнала, что не случись Сергею найти быстро доктора Г. Альтшуллера, они могли бы потерять младенца. Он родился обвитый пуповиной и не сразу закричал..

Аля любила брата. Иначе просто не могло быть. Впрочем, слово «любила» весьма мало подходит для выражения сути их отношений. Она принимала и понимала его натуру, его ужимки, повадки, улыбки, почти с полуслова, с полу – взгляда, жеста. Ходила гулять с ним и безропотно совершала многочасовые поиски хвороста, чтобы согреть ему ванну к вечеру, упорно пичкала его сладкой смесью (крупного малыша рано пришлось прикармливать) и кашами, которые он не любил. Рисовала для него на бумаге смешных человечков и солнышко со щеками, которые он старательно закрашивал красным карандашом. Она спрашивала: «Что это, Мур, румянец? Он, двухлетний, не вынимая карандаш изо рта, важно отвечал, пыхтя: -«Нет, это сиянец..» Сколько забавных словечек, эпизодов его детской жизни записывала в свои тетрадки Аля, не сосчитать!

Мур и сам любил Алю – более сдержанно и более – молча, как и подобает маленькому мужчине, но когда она болела или хмурилась – первую конфету или пирожное нес ей, гладил ее по лицу ладошками и не шел спать, допоздна засиживаясь возле нее, несмотря на ворчание отца и недовольство Марины. Они дрались иногда, не поделив, чего – нибудь: карандаша, красок, бумаги, картона, пирожного.. Но все это было по детски, весело безобидно, на полчаса.

Аля серьезно обиделась на брата лишь один раз, когда он, расшалясь совсем уж непозволительно, порвал ее любимую книгу. Марина, обычно никогда не решающаяся даже голоса повысить на своего долгожданного любимца, в этот раз сама рассердилась несказанно, чем Мур был явно озадачен. Он мгновенно притих. А Аля поняла, что Марина вовсе и не делает Мура «центром земли», как ей казалось раньше.. Просто он еще очень мал. Подумав об этом, Аля немедленно пошла просить у Марины прощения за хулигана.

Она знала, что он не любит играть с девчонками, немного важничает перед ними – может быть, от затаенной робости? Однажды спросила его с улыбкой:" Как же ты играешь со мной, ведь я девочка?» На что Мур глубокомысленно ответил, засунув палец в рот: «Ты – моя Аля!» Против этого ей нечего было возразить!

Ежедневные заботы о быте семьи поглощали почти все Алино время. Она постоянно помогала матери: стирала, убирала, топила печь, искала хворост, носила воду из колодца.

Марина очень тяжело переживала, что у дочери вместо кистей и красок, книг и карандашей в руках постоянно ведро и тряпка, кастрюли, молочные бутылочки и утюг, но она сама и была «кухаркою» не меньше Али – денег на домашнюю прислугу не всегда хватало, почти все делали они вдвоем. Сергей постоянно отсутствовал, он учился в Праге, а когда приезжал на выходные домой, то и Марина, и Аля заставляли его больше отдыхать: на фоне общего переутомления у него, к тому же, развивалась сердечная астма. Марина писала о ней в своей

рабочей тетради:

«…Ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные ведра и тряпки, – как тут развиваться? Единственное развлечение – собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки – успеет! – я за детство, то есть и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, ведра, еда, учение, хворост, сон. Мне ее жаль, потому что она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная легкость отказа. Но это не для одиннадцати лет, ибо к двадцати озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно»..

Но Марина ошибалась. С ясной мудростью ребенка, пережившего ужасающий голод, нищету, страх и близость смерти, Аля очень отчетливо понимала, что если у матери не будет хоть немного свободного времени, чтобы писать, они не смогут сносно прожить – стипендия отца – студента и пособие эмигрантов были слишком малы для семьи из трех человек, а неплохие гонорары Марины – в Чехии печаталось почти все, что она писала, – служили большим подспорьем для семьи. Поэтому она почти безропотно принимала домашние тяготы на себя, рисуя только поздними вечерами, приткнувшись где – нибудь около Марины.

Да, мать первая заметила в ней, любимой Алечке, эту «изумительную легкость отказа» от всяческих благ, готовность жертвовать собою другим. Сперва это тревожило ее, пока она не поняла с течением времени, что черта эта – не от врожденной мягкотелости, – восковости, как говорили и считали многие, а совсем от другого – от сильно развитого чувства, потребности помогать другому, от родового, их мейн – цветаевско – эфроновского:

«Нельзя оставить человека в беде!» Она узнавала в Але себя, Сергея, покойных отца и мать, сестру Асю. Все они делились с нуждающимся всем, что имели, особенно, если понимали, что нуждающийся стоит того. Скольких бедных студентов обучил в университете ее отец. Скольких больных выходила в Воскресенской общине сестер милосердия перед своей собственной болезнью и смертью мать. Скольких они с Асей, в голодном Крыму и Москве спасли от отчаяния и неминуемой гибели?!

Не счесть, да Марина и стеснялась считать! Знакомые часто упрекали ее, что она не оставила Але выбора, жестоко, не по – матерински, обрекла ее на незавидную «кухаркину долю».. Откуда им, пражским, вшенорским, и парижским знакомым, было знать, что пройдет совсем мало времени, и Аля в душе станет благодарить мать за преподанные ей уроки «домашнего труда». В тюремной камере никто лучше Али не умел вымыть пол, в лагере в Коми АССР, на гиблом Княжьем погосте, никто лучше нее не умел из старой мешковины сшить красивую юбку, в Туруханске, в ссылке на покосе, никто лучше Али не мог укладывать снопов, так легко, будто это была – вязанка с хворостом.

И никто другой, кроме Али, не мог так вот, с улыбкой, вставать после тяжелого ночного допроса с привинченного к полу табурета: «Гражданин следователь, если Вы открутите мне голову, как же я тогда буду отвечать на Ваши длинные вопросы?»

Гордый, материнский, поворот головы, взмах ресниц, насмешливый блеск глаз, – неважно, что после этого могла она отлететь от молниеносного удара кулаком, резиновой дубинкой в другой угол комнаты, потерять сознание. Неважно. В ней, внутри, была та самая стальная пружина, позволившая вынести все то, безумное, возможное и невозможное, что выпало на ее долю.. Пружина воли, вместе с высокой легкостью отказа от «благ земных».

Цветаевские кровь, порода, характер. Вот где они выявились и распрямились в полный рост! Как бы ни говорили потом, что Лубянка сломала ее..

Легко судить нам, не испытавшим, из не понимающей дали времен…. Может быть, она и сама не догадывалась сколько в ней силы! Иногда несправедливо считая себя всего лишь податливым воском в руках матери. (*Это старательно внушали ей некоторые из знакомых, и на это были у них свои причины, о которых скажу ниже. – автор.). Но мать то у Али была слишком необычна чтобы довольствоваться дочерью – «слабым воском»! Она не потерпела бы подобного «бледного оттиска» около себя!

Неужели нельзя понять этого? Всю жизнь истово преклонявшаяся перед Даром, необычностью, индивидуальностью человеческой, и искавшая таких людей около себя, «растившая» их – духовной, а то и материальной поддержкой, – примеры тому: А. Штейгер, Н. Гронский, А. Бахрах, Ю. Иваск, Е. Тагер – она не позволила бы себе подавить, растоптать чьи то духовные ростки.. Больно подумать, какого совершенства мог бы достичь переводческий и художественный дар Али, если бы Марина могла быть с нею еще долгие годы.. Но «бы» у истории, у жизни – не бывает. Все свои духовные и жизненные «Эвересты» Але в дальнейшем пришлось покорять в гордом одиночестве…. Какое счастье, что она не могла знать заранее всей горечи такого «покорения»!