Читать книгу: «Сердце зимы», страница 2

– Роза инков, – сказала Винус, глотнув вина. – Из Колорадо.

– Спасибо, – искренне поблагодарила я. Украшения, подаренные Винус, я хранила в большой деревянной шкатулке: браслеты, серьги, ожерелья, несколько колец, – всё из разных камней. Мне доставляло удовольствие перебирать их и мерить, но вне дома я ничего не носила. Бусы из горного хрусталя или яшмовый браслет смотрелись бы странно и нелепо в сочетании с худи или толстовками, из которых я не вылезала.

Винус вооружилась бутылкой и ушла, напевая себе под нос песню Рианны и вихляя под неё бёдрами. Облокотившись о стойку, я вслушивалась в её удаляющееся пение и шлёпанье босых ног по скрипучим ступеням. Вскоре раздался негромкий хлопок дверью, и в доме воцарилось безмолвие.

Не снимая браслета, я взялась за мытьё посуды. Телефон пару раз завибрировал, но сообщения от нью-йоркских приятелей я проигнорировала. Какая им разница, нормально ли я добралась, хорошая ли в Эш-Гроуве погода, классный ли у Винус дом? Мы всё равно больше никогда не увидимся, а значит, и не было смысла тратить время друг друга из банальной вежливости.

Маму мой пофигизм раздражал (хотя что её не раздражало?). Сама она тоже не была болтушкой, но легко поддерживала разговоры на любые, даже неинтересные ей темы и умела перетянуть внимание на себя. Она запоминала случайно оброненную информацию и при разговоре непременно интересовалась не абстрактными делами собеседника, а здоровьем его детей, о которых он говорил в прошлый раз, или тем важным проектом на работе, о проблемах с которым человек вскользь упомянул месяц назад.

Лучше бы она так запоминала то, что касалось меня. Спроси я её прямо сейчас о моём любимом фильме, и она не сможет ответить.

Отец был куда более рассеянным: не запоминал важных дат, не знал, как зовут родителей и супругов близких друзей. Но ему всегда делали скидку: он же творческий и компанейский человек, что с него взять, невозможно помнить абсолютно всё. Мне вот таких поблажек не давали, и я давно привыкла к постоянным обидам от людей, которые почему-то думали, что я обязана запомнить кличку их любимой собаки или своевременно поздравить с днём рождения.

Перемыв посуду, я разложила диван и застелила его. Свет я погасила, и аквариум остался сиять большим прямоугольником. В поисках майки и шорт для сна пришлось перерыть всю сумку; переодевшись, я забралась под покрывало и уставилась в потолок. Мне не нравилось засыпать сразу. Быстрое погружение в дрёму напоминает падение в бездну небытия, летаргию, выбраться из которой можно только с помощью святого будильника. Абсолютная чернота, и ничего больше – сны-то мне никогда не снились.

5. Со дня нашего прибытия в Эш-Гроув и вплоть до начала учебного года шли дожди, однако даже две недели промозглого холода и сырости не были способны удержать маму – робота с вечным аккумулятором – в четырёх стенах. В семь утра – пробежка, затем завтрак, разумеется, на кухне, работа, снова на кухне, вечерняя пробежка, и так до позднего вечера.

Обстановка в доме была неоднозначная. От энергичности мамы воздух буквально искрился, но от бесцветного уныния отца он сгущался, становился неприятно-вязким. Я не находила себе места в этой биполярной атмосфере. Всё чаще я оставалась ночевать на чердаке: забивалась в свой угол под слуховым окном, заворачивалась в тёплый плед, слушала, как скрипят старые балки, как ветер шумит по ту сторону стен, как деревья скребут ветвями по крыше, и ни о чём не думала. Здесь царила моя собственная промежуточная атмосфера спокойствия и лености. Царство амёб, в котором я была воплощённой царицей безмятежности.

Днём же, спасаясь от разрушительного столкновения вихревых энергий мамы и Винус, я вооружалась зонтом, натягивала на голову капюшон худи и шла гулять. Дождь барабанил по серому куполу зонта, оседал на волосах мелкими, принесёнными ветром брызгами, расплывался на джинсах крупными пятнами. Я бродила по узким, хитро переплетённым улицам Эш-Гроува, дышала запахами мокрого асфальта и мокрой земли, и чувствовала себя заключённой в хрустальный шар. И внутри этого шара – вакуум. Пространство, из которого выкачаны все мысли и чувства. Да, я слонялась по городу от нечего делать, катастрофически не умея занимать сама себя, и здесь нечем гордиться, но, по крайней мере, я постоянно находилась в движении. Мышцы начинало ломить, если я, поддавшись меланхолии, оставалась дома и продавливала собой диван. Это сущая пытка – когда хочешь просто полежать, растворившись в безмолвии, и не можешь, потому что некая неуловимая сила тянет тебя вперёд, заставляет переставлять ноги, считая шаги и подчиняя их ритму играющего в наушниках фанка.

Унылый август плавно перетёк в сентябрь. Начало занятий ознаменовалось штилем, пустым синим небом и по-летнему палящим солнцем.

Первым, что я выучила в новой школе, был путь в обход школьного здания – за старый, заброшенный спортзал, который собирались перестраивать, да так и не собрались. Туда бегали покурить. Всюду валялись окурки, смятые жестяные банки из-под газировки, а в зарослях лопухов можно было наткнуться даже на использованные тампоны. Кирпичную стену украшали уродливые кривые граффити. Я торчала там на переменах, составляя компанию другим парням и девчонкам. Когда мы толпились кучкой у стены, дым серой паутинкой витал у нас над головами.

Не могу сказать, что меня легко приняли. Ко мне присматривались, как к бешеной собаке, которая пока не проявляет признаков агрессии, но в любой момент может кинуться, однако моя непосредственность, о которой я знала и которой пользовалась, располагала к себе людей. Впрочем, «пользовалась» – слишком громкое слово. Я откровенно ленилась сколько-нибудь стараться для того, чтобы произвести впечатление, поэтому то, что люди тянулись ко мне сами, играло мне на руку. Я не была изгоем в своей старой школе, не стала и в этой.

– Ни в коем случае не кури в туалете, – наставляла меня Марго. – Даже если на улице очень холодно и мерзко. И в раздевалке тоже, их постоянно проверяют.

– Всё равно кругом датчики дыма, – равнодушно отозвалась я.

– И что? – ответила Марго. – В прошлом году один умник пытался покурить, высунувшись в окно. Так его застукали, он с перепугу упал с подоконника, на котором стоял, и сломал себе руку.

Она куталась в красный кардиган, который надевала по средам. Это была нервная девушка в очках с ярко-красной оправой – староста, чей отец занимал в школе директорское кресло, а мать работала при нём психологом. Марго считала, что обязана быть идеальной дочерью и образцовой ученицей, но ей так отчаянно не хотелось этого, что она, как репей, цеплялась за любого, кто позволял себе нарушать правила. Нет, я вовсе не тонкий чтец человеческих душ, просто всё это у неё на лбу было написано во-от такими буквами: ХОЧУ ДРУЖИТЬ ХОЧУ ДЕЛАТЬ ГЛУПОСТИ НЕ ХОЧУ ИДТИ ДОМОЙ. Она никогда ни на кого не стучала, хотя отец, по словам самой Марго, ждал от неё этого. Но ей быть стукачкой незачем – такую к себе в компанию никто не возьмёт. Стукачке не будут рады на вечеринках, а разговоры за старым спортзалом станут стихать, едва она появится поблизости.

Этого Марго бы не вынесла.

Частенько к стайке курильщиков прибивалась Карла Огуст. Мини-юбки в школе были запрещены, но Карла всё равно их носила – из голубой, часто замызганной джинсы. Она была крайне неопрятна и постоянно что-то на себя роняла или проливала, так что не удивлюсь, если одежду она вообще не стирала, махнув на неё рукой. Всё равно, мол, испачкается. Грязные волосы Карлы, на концах окрашенные в почти вымывшийся фиолетовый цвет, свисали ей на лицо, и виднелась только бровь, проколотая в двух местах. Покурив, Карла закидывалась таблетками из пузырька без опознавательных знаков и несколькими пластинками жвачки. Жуя жвачку, при этом активно двигая челюстями, она уходила обратно в школу нетвёрдой походкой человека, с трудом соображающего, кто он и где находится.

– Брат Карлы – дилер, – рассказала как-то Марго. – Она сама толкает дурь, которую у него ворует, но обычно полную дрянь, отъехать можно. Ничего у неё не покупай. Девчонки как-то взяли на пробу… это был кошмар. С тех пор они с Карлой на ножах.

Под «девчонками» она подразумевала Дайану Кристал из игрушечного домика на холме и парочку её подружек. Дайана фанатела по корейской попсе, от которой у меня болела голова, а ещё постоянно сидела в телефоне: делала бесконечные селфи, снимала себя и окружающих на видео, строчила посты. Понятия не имею, о чём был её блог – я редко заходила в Instagram, а смотреть её канал на YouTube мне просто было лень.

Сигарету Дайана держала как-то странно, будто бы неумело; чаще она курила мерзко пахнущий Iqos. Волосы у неё, как мне и представлялось, были светлыми, разве что не завитыми в мелкие кукольные кудряшки – роскошная волна тяжёлых, идеально прямых, ухоженных волос цвета льна. Мы с ней практически не общались. Рядом с её компанией шумных, манерных девчонок я чувствовала себя неуютно, а мне самой было совершенно нечем её заинтересовать. В первые дни она немного поспрашивала меня о Нью-Йорке, но не встретив отклика (отвечала я односложно) быстро забыла о моём существовании.

6. Там же, за старым спортзалом, я познакомилась с Ронни.

В прошлой школе (и вообще по жизни) я была лишь сторонним наблюдателем, охваченным невыразимой, всепоглощающей скукой. Я вовсе не была отшельницей, чурающейся любого общества, да и общество меня не отторгало, но научиться получать удовольствие от социального взаимодействия у меня не получалось. Поэтому, когда Ронни, пришедший покурить, молча предложил мне один наушник, я взяла его рефлекторно, а не из желания приобщиться к чужим интересам.

Музыка Ронни оказалась отвратительной. Мрачная, густая и липкая, она затекала в ухо, расплывалась по плечам непонятной тяжестью и оставляла после себя странное чувство опустошённости.

– Это The Cure, – сказал он, когда я, вздёрнув брови, поинтересовалась, что за аудио-изнасилование только что пережила. – Ничего, со временем дорастёшь до них.

– Или деградирую до них.

Ронни не обиделся. Напротив: будто бы воодушевился моим отвращением. И с тех пор мы часто курили вдвоём под заунывно-истеричные стенания Роберта Смита.

– Твой отец работает сейчас над чем-нибудь? – спросил как-то Ронни, прикрывая от ветра огонёк зажигалки в попытке закурить. Долговязый и широкоплечий, весь одетый в чёрное, с чёрными же волосами, неаккуратно падающими на лицо и плечи, с крупным, похожим на клюв носом, Ронни напоминал грача, который стащил где-то сигарету и держал её теперь в длинных костистых пальцах.

– Нет, – ответила я. Прошёл ровно месяц с момента нашего переезда, а отец всё так же прорастал корнями в кровать, по ночам меняющуюся на кухонный стул. – Он типа в депрессии.

– Жаль. Я все его фильмы смотрел. Последний – раз пятнадцать.

– Ты про ту хрень, что с треском провалилась в прокате?

Вообще-то, все отцовские фильмы казались мне хренью, но говорить об этом вслух у нас в семье не разрешалось. Для меня мама была самым жёстким и беспощадным критиком, однако хрупкую самооценку отца она самоотверженно берегла.

– Да не, – ответил Ронни. – Фильм крутой. То есть, вот прям реально крутой. Ну да, я знаю, что критики засрали, но этих чаек хлебом не корми, дай заклевать. Когда мы состаримся, именно этот фильм станет культовым, вот увидишь.

– «Когда»? – Налетел ветер, и я отвернулась к стене, чтобы пыль и пепел не попали в лицо. – Для того, кто выглядит так, словно сбежал с похорон, ты слишком оптимистичен. Я бы сказала: «если».

– Это всё стереотипы, – отмахнулся Ронни. – Лично я собираюсь бесить людей своим существованием как можно дольше. Тот свет подождёт.

Он хрипло засмеялся. У него был интересный, по-своему красивый голос, но вот смех напоминал грачиное карканье.

Тучи тянулись от самого горизонта и наползали на здание школы, сквозь редкие прорехи сочился солнечный свет. Лопухи и трава между ними были влажными от росы, кое-где виднелись первые опавшие листья. Было сыро и душно, пахло осенью. Накрапывал мелкий дождь.

– У вас репетиция в пять? – спросил Ронни, резко меняя тему.

– Репетиция? – переспросила я, а потом вспомнила: – А, да. Откуда ты знаешь?

Ронни неопределённо пожал плечами.

– Зачем ты туда ходишь? Там же сплошные снобы.

– Ты тоже сноб.

– У меня есть повод быть снобом – мой идеальный музыкальный вкус. Но серьёзно – на фига? У тебя радости на лице – ноль.

– Маме нужно, чтобы я имела хоть какое-то отношение к театру. Любое. Это мамина Идея-Фикс.

Школьный театр – неизбежное зло, за которым стояла мама. «Ты непременно должна записаться», – настаивала она каждое утро и каждый вечер с таким упорством, словно от этого зависело будущее нашей семьи. А потом, поняв, что никуда я записываться не собираюсь, пришла в школу и, отыскав руководителя кружка, сделала это сама. Мне она сообщила об этом за ужином.

Школьный театр был ужасен. Девочки и мальчики, преисполненные вдохновения и чувства собственной значимости, разучивали пьесы Шекспира, шили костюмы, мастерили декорации, выпендривались и шумно бесились, и на этом празднике деятельности я была лишней, будто бы заглянувшей по ошибке в чужой мир. В предыдущей школе мне тоже приходилось посещать театральный кружок, и это был сущий кошмар. В табуретке больше актёрского таланта, чем во мне, но маме было приятно, что её дочь приобщается к искусству – хотя бы таким способом. И она искренне верила, что однажды я раскроюсь и заблистаю на сцене.

Смешно.

Наверное, будь во мне хоть капля интереса, хоть толика фантазии, ради мамы я могла бы постараться. Но проблема заключалась в том, что, надевая костюмы, сшитые из дешёвых тканей, я видела в себе Амару Драйден в костюмах из дешёвых тканей. «Волшебство перевоплощения» было нудным, унылым времяпрепровождением. Вырядившись в цветастые тряпки и выучив несколько реплик, я не становилась леди Макбет. Да и не хотела я быть ни этой леди Макбет, ни любым другим героем классических пьес. Я хотела быть собой. Но какой именно – это мне тоже было недоступно.

– Твои предки к тебе не лезут с таким? – спросила я, туша сигарету о выщербленный кирпич в стене.

– Не-а. Они нормальные. Нет, серьёзно, – добавил Ронни, заметив мой скептический взгляд. – Прям нормальные. Отец знает, что я курю, знает, чем занимаюсь после школы. Всё разрешает. И его жена тоже не особо ко мне лезет – ворчит из-за не помытой посуды, а в остальном ей всё равно.

– Приходи на спектакль в декабре. Ударная доза животворящего кринжа гарантирована.

– А вот приду, – ответил он, следом за мной избавляясь от сигареты. – Буду хвататься за сердце и громко причитать, что в тебе невероятный драматический талант. – И прежде, чем я успела ответить, он спросил: – Ты уже была в Ясеневом парке?

Как всегда – внезапно и без перехода. Теперь-то я привыкла к этой его манере разговора зигзагом, но в первые дни мне становилось немного неловко. На самом деле Ронни просто всегда был полон мыслей, идей и стремлений, и этот магический суп плескался из него во все стороны. Где уж тут довести разговор до логического завершения, если мысли ускакали на миллион световых лет вперёд? Кажется, он и сам за собой порой не поспевал.

– Нет. Только видела на старых папиных фотографиях.

– Как так? Сколько ты тут уже живёшь, и не сходила посмотреть на главную достопримечательность Эш-Гроува?

Я неопределённо хмыкнула.

– На что смотреть-то? На разбитые фонари? Папа сказал, он уже много лет как заброшен.

– Да, заброшен. Но в этом-то и суть! Ты просто не представляешь, что это за место. Поверь: оно тебя сожрёт. Поглотит всю, без остатка, и ты не сможешь без него жить.

Я покачала головой, но спорить не стала.

Наша дружба – то, как она складывалась, – напоминала каток, настолько плавно и легко происходили любые повороты. Ронни не навязывался, однако каким-то неведомым образом постоянно оказывался рядом. Мы сталкивались в коридорах, в спортзале, в столовой, и он просто ни с того ни с сего начинал говорить в этой своей странной манере, будто бы продолжая прерванный ранее диалог. Говорил он преимущественно о музыке и кино, то есть, о том, в чём я совершенно не разбиралась. Я не знала старых готик-рок-групп, по которым фанател Ронни, не знала фильмов восьмидесятых и девяностых, которые он боготворил. Общих тем для разговоров у нас практически не было – школа, разве что, – и друг для друга мы должны были быть скорее скучны, чем интересны, однако Ронни будто не замечал, насколько параллельны наши миры. Ещё у него была привычка непредсказуемо замолкать, обрывая себя на полуслове, и тогда повисала пауза, которую Ронни заполнял музыкой, безапелляционно протягивая мне наушник.

– Надеюсь, ты не занята в пятницу, – сказал он, вырывая меня из раздумий.

– А что?

Но Ронни, уже не слушая, направился прочь через море мшисто-зелёных листьев репейника.

Я щелчком пальцев отправила затушенный окурок в полёт и взяла в рот пару вишнёвых леденцов, которые всегда таскала с собой в кармане. Этим вечером Винус уезжает, и между мной и родителями не останется никакого буфера. Маме будет не на ком срывать своё недовольство, некому будет тормошить отца.

Он совсем ушёл в себя и ни с кем не общался, а все его занятия крутились вокруг ноутбука, с которого он смотрел бесконечные видеоролики, нацепив большие наушники с синей подсветкой. Спускаться к завтраку, обеду и ужину он перестал, и маме приходилось относить еду наверх. Он ел, не вставая с постели, а я забирала грязные тарелки. Иногда мне начинало казаться, что отец не выберется из этого состояния и навсегда останется безынициативным овощем. Иногда во мне крепла уверенность, что он просто придуривается и ищет способы избежать очередных карьерных неудач.

А может, верны были оба варианта, и он навсегда останется безынициативным овощем, ищущим способы избежать очередных карьерных неудач, и всё, что мне останется – это бесконечное мытьё чёртовых тарелок.

Частенько я пыталась представить, каково это – быть замужем за таким человеком, как отец: тащить на себе всю семью, стойко сносить перепады чужого настроения, терпеть творческие кризисы и нежелание с ними бороться. Потом я начинала представлять, каково это – быть женатым на такой женщине, как мама: слушать бесконечные упрёки, делать всё в строгом согласовании с её желаниями, подчиняться её распорядкам и не иметь права шагнуть в ту или иную сторону.

Вывод напрашивался сам собой: мать с отцом были друг с другом абсолютно несовместимы.

7. Дождь быстро перестал, но к вечеру на Эш-Гроув опустилось плотное покрывало тумана. До отъезда Винус оставалось немного времени, и мы с ней поднялись на чердак, чтобы не мешать болтовнёй работающей на кухне маме. Матрас под слуховым окном был устлан простынёй, свежей и приятно пахнущей стиральным порошком, и завален горой пёстрых подушек, которые я натаскала из гостиной. В мягкой уютной тишине Винус разглядывала аудиокассеты с выцветшими вкладышами, а я бесцельно листала журнал с каким-то мужчиной на обложке. Надпись утверждала, что его зовут Дэвид Боуи, и я не видела причин ей не верить.

– Тебе что, совсем тут не страшно? – спросила Винус, откидываясь на матрас и укладываясь спиной на подушки. Её распущенные цветные афрокосы рассыпались по плечам. Пальцы босых ног подёргивались, будто бы в такт играющей у Винус в голове музыке.

– Почему мне должно быть страшно? – не поняла я.

– Ну… – Она хмыкнула. – Темнота, чердак, знаешь… В фильмах ужасов всё самое дурное обычно происходит на чердаке. Либо в подвале.

– Да брось. Самое страшное, что может со мной здесь случиться – это атака пылевых клещей.

– Какой же ты скучный ребёнок! – со смехом ответила Винус. – А вот твой отец в детстве до одури боялся чердаков и подвалов.

– Мне нравятся подвалы, – ответила я, закидывая в рот вишнёвый леденец. – Там хорошо пахнет.

– Запах сырости – фу! – Винус карикатурно передёрнулась и полезла ко мне в карман толстовки, чтобы тоже взять леденец. – Ты не только скучный ребёнок, но ещё и жуткий! Надеюсь, ты не призовешь однажды какого-нибудь демона просто потому, что от него хорошо пахнет. – Похрустывая леденцом, она развернула перед собой сложенный вдвое вкладыш. Внутри оказалось чьё-то лицо, пересечённое линией сгиба. – Как дела в школе?

– О, нет! – Я закатила глаза. – Хоть ты не доставай меня с этим. Я же не спрашиваю, как дела на работе.

– А могла бы и спросить! Мне было бы приятно. Как тебя приняли?

Я пожала плечами.

– Нормально.

– Ох уж это твоё «нормально». Показали школу?

– Показали старый спортзал.

– Когда-то мы бегали туда покурить, – мечтательно ответила Винус. – Ну, Тоби не бегал – он не курил, да и друзья у нас были разные. Наши компании друг друга не переваривали, и мы с ним часто ссорились. Дети! Однажды я заперла Тоби на чердаке, прямо здесь. Ты бы видела его лицо спустя несколько часов!

– За что?

– М-м?

– За что ты его заперла?

– А разве нужна причина, чтобы посмеяться над тем, как кому-то плохо? Особенно если этот кто-то – твой родной брат? – Повисла пауза, и Винус, не выдержав, пихнула меня в плечо. – Не смотри на меня так осуждающе! Тупая я была. Не понимала, что он не шутит, и ему действительно офигеть как страшно. Хорошо, что Лилиан не родила тебе братика или сестричку. Поверь: младшие – зло во плоти. Просто посмотри на меня.

И осклабилась, строя жуткую рожу.

Вскоре, оставив меня валяться на матрасе, она спустилась, чтобы проверить, не забыла ли чего-нибудь важного. Дом будто жил своей жизнью: скрипел ступенями от суетливой беготни Винус вверх-вниз по лестнице, грохотал посудой на кухне, где мама, закончив рабочий день, готовила ужин, разговаривал голосом Леонардо ди Каприо в фильме с выкрученным на полную громкость звуком. Под эту какофонию я задремала.

Наконец, снизу донёсся окрик, и я, сонная, плохо соображающая, выползла на улицу, чтобы попрощаться. Ёжась от вечерней прохлады, я смотрела, как Винус укладывает сумки в багажник такси. Над землёй стелился туман, отчего силуэт Винус казался слегка размытым – как будто она стояла по ту сторону мутного стекла.

– Присмотри за моим непутёвым брательником, ладно? – сказала она, поднимаясь по ступеням и широко раскидывая руки.

«Непутёвый брательник» даже не вышел её проводить.

– Это бесполезно, – ответила я, обнимая Винус. – Лучше я присмотрю за твоими моллинезиями.

Дверь открылась, и на крыльцо в сопровождении доносящихся с кухни аппетитных запахов вышла мама – отвратительно-бодрая, в спортивном костюме и белых кроссовках. На запястье у неё красовался фитнес-трекер, а волосы она убрала в идеально собранный пучок.

– Ну, – проговорила мама, не глядя на Винус. Дисплей трекера был ей явно интереснее. – Хорошего пути.

Та сгребла её в крепкие объятия.

– Твоя дочь не хочет присматривать за моим братом, – сообщила Винус. – Так что возлагаю эту почётную обязанность на тебя.

Выпустив маму из захвата и помахав нам обеим рукой, она сбежала вниз по пригорку и запрыгнула в машину.

– Выбиваюсь из графика, – пробормотала мама.

И, не дожидаясь отъезда Винус, ушла на пробежку. Вскоре раздался гул мотора, колёса зашуршали по асфальту, и машина растворилась в тумане. Я осталась одна.

Привалившись плечом к стене, то и дело зевая, я смотрела на пустынную дорогу. Идти спать ещё не имело смысла, но и уходить с улицы обратно наверх не хотелось тоже. Сухое тепло чердака и его мягкое безвременье убаюкают меня, и я проснусь часа в два ночи, осоловелая и не понимающая, куда деться и чем себя занять.

Я вернулась в дом, взяла полосатый плед, лежавший аккуратно сложенным в изножье дивана, наугад вытянула из стопки с книгами первую попавшуюся и снова вышла на крыльцо.

Вечер был приятным: тихим, сумрачным, пурпурно-серым. Голову кружило от сырого воздуха. Крыльцо влажно поблескивало в свете уличного фонаря. Завернувшись в плед, я села на холодные ступени, вытянула ноги и раскрыла книгу. Это оказалось «Сердце зимы»; кожаный переплёт приятно ощущался под подушечками пальцев. Страницы были хрусткими, волнистыми, пожелтевшими от времени. От бумаги пахло старостью. Мне больше нравились новые книги, только из магазина, пахнущие типографской краской, желательно – с красивыми цветастыми обложками, изображавшими героев или что-то, так или иначе соотносящееся с текстом. Сдержанные однотонные обложки ни о чём не говорят, не дают никакой визуальной информации о содержимом книги, а читать аннотации я не люблю. И как тогда выбирать?

«Сердце зимы» я бы никогда себе не купила.

Хлопнула входная дверь – чудовищно громко, вдребезги разбив гнетущую тишину книжной зимней ночи. Я вздрогнула от неожиданности и обернулась. У порога стоял отец с двумя исходящими паром кружками в руках. Потянуло густым ароматом растворимого кофе.

Напиться кофе на ночь глядя – отличная идея.

Появление отца было настолько неожиданным, что я просто молча смотрела, как он усаживается рядом, как ставит на ступеньку одну кружку, как смыкает свои большие ладони вокруг другой, греясь, как делает первый глоток, и его очки мгновенно мутнеют, запотевая.

– Ты попрощался с Винус? – спросила я.

Меня уязвило то, что вечно неунывающая Винус не только терпела его (и нас с мамой) в своём доме, но и всеми силами старалась поднять ему настроение, а он даже не потрудился её проводить.

– Она заходила ко мне перед отъездом, – уклончиво сказал он. – Что читаешь?

Я продемонстрировала обложку, а когда отец озадаченно нахмурился, раскрыла книгу на форзаце, где красивым почерком, совершенно не похожим на пляшущий почерк Винус, синей шариковой ручкой были выведены имя и фамилия отца – Тобиас Драйден.

– Точно! – Он зажал кружку между коленей и протянул ко мне руку ладонью вверх. Получив книгу, отец раскрыл её на середине, нахмурился ещё сильнее, пролистал к началу и вчитался. – Хм… Не было в этой книге никаких балерин. Странно. Но жути она на меня в детстве нагнала знатно, это-то я помню точно. – Вздохнув, отец вернул её мне. – Впрочем, я многие детские книги позабыл. Даже «Нарнию». Где-то кто-то убил льва…

– Пап.

– Что?

– Спасибо за спойлеры.

– Да брось. Все знают, что льва убили. Так же, как все знают, что кольцо Всевластия всё-таки бросили в жерло вулкана, а Гарри Поттер победил злого волшебника.

– Ну, предположим, про Гарри Поттера я знаю. Может, ещё расскажешь мне, чем закончилась эта книга?

– Может, и рассказал бы, но, хоть убей, не помню.

Разговор сам собой угас. Снова взявшись за свой мини-обогреватель в виде кружки, отец безмятежно любовался туманной дорогой. И неуклюжий разговор о книгах, и это умиротворение в глазах отца, и даже само по себе его присутствие выбивались из привычного сценария. Может, психотерапевт был прав, когда посоветовал ему оставить на время работу и вернуться к истокам.

Я попыталась припомнить хоть раз за последний год, когда отец заинтересовался бы моим времяпрепровождением, и не смогла. Его волновала только жвачка для мозга. Он не хотел ничего делать, не хотел ни о чём разговаривать, а присутствие посторонних и вовсе тяготило его и причиняло почти что физическое страдание. Удивительно, что мама до сих пор жила с ним в одной комнате. Я уверена: рано или поздно отец попытается выставить её из их общей спальни, но выставить Лилиан Драйден откуда бы то ни было невозможно, и всё закончится тем, что он отправится жить в гостиную. А потом маме надоест вся эта возня, и она подаст на развод. Вопрос времени.

Я выпростала из-под пледа руки и взяла кружку. Кофе был отвратным – кислым до жути. Так мы и сидели, в молчании потягивая горячий напиток, пока не вернулась мама. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега, она встала перед нами, уперев руки в бока, и спросила:

– Вы ещё не ужинали?

– Нет, – ответила я.

– Тогда чего расселись? – Она махнула рукой снизу вверх, призывая нас встать. – Тоби, не сиди тут в одной футболке, простудишься. И ты тоже, милая, плед не спасёт тебя от сырости.

Будто подхваченный ураганом по имени Лилиан, отец встал и вслед за ней скрылся в доме.

Наш с ним короткий разговор напрочь выбил меня из колеи. Я уже успела забыть, как это здорово – обсуждать с отцом всякую ерунду, о которой мама и слышать не хочет. Раньше мы много разговаривали. Даже слишком много. Отец делал страшные вещи – заставлял меня думать и, что ещё хуже, объяснять ход своих мыслей. Я по глупости раздражалась с отцовских попыток разговорить меня, научить логически рассуждать, а теперь получалось так, что именно этого мне чертовски не хватало.

Вздохнув, я потёрла лицо ладонями и вернулась к чтению. Хотелось дочитать главу, прежде чем идти ужинать.

«…На фатин многослойных юбок крупными хлопьями оседает снег. Балерины неподвижны – изваяния, застывшие вне времени. В волосах, убранных под перистые тиары, мерцает иней. Крепкие сильные ноги будто высечены изо льда, но лица живые, с глазами, полными холодного блеска.

В звонкой тишине таится угроза. Тревожное предчувствие звука обволакивает, проникает под кожу, зудом растекается по телу. В стылой крови – болезненное предвкушение страха и благоговейный трепет перед грядущим ужасом, который последует за морозным безмолвием.

Зло неумолимо. Оно звучит в тишине. Звучит в скрипе снега под ногами неведомого – того, кто неспешно бредёт среди деревьев, сокрытый от неосторожного взора стеной чёрных стволов и переплетением голых ветвей.

Балерины окутаны сонмом снежных искр. Небо безлунно, но ночная темнота не абсолютна – она пронизана слабым, бледным светом, будто сияет сам воздух – морозный и серебрящийся. В скованных позах, в наклонах голов, в положении ног – хрусткое напряжение. И когда балерины, синхронные, подчинённые болезненно-рваному ритму, делают первый шаг, встают на носки обледенелых пуант, напряжение достигает своего пика, реальность трещит по швам, и маски страдания, застывшие на лицах, превращаются в гримасы ужаса».

8. Следующий день выдался погожим, но ночью природа вновь вспомнила о наступившей осени: разразилась гроза. Я лежала на диване в гостиной, закутавшись в полосатый флисовый плед, и смотрела, как отражение комнаты в оконном стекле идёт рябью. По дому расползалась настороженная полуночная тишина, нарушаемая лишь гудением аквариума и шумом, доносящимся с улицы – раскатами грома и шелестом ливня.

Я пошевелилась, сменяя положение – шея затекла из-за неудобной позы, – а когда вновь скользнула взглядом к окну, увидела на стекле… изморозь. Иней искристо мерцал в тёплом свете торшера и в холодном рассеянном свете аквариума. Звуки грозы доносились будто бы издалека, а струи воды теперь казались ледяными, причудливо змеящимися узорами.

Я села, и диван тихо скрипнул под моим весом. Пол обжёг босые ступни холодом, и я потянулась за носками, небрежно брошенными в кресле.