Читать книгу: «А в полку том жили-были…»

Шрифт:

Сергей Климкович

Печатался в журналах «Неман», «Воин России», «Наш современник».

Первая повесть «Путь к свету» увидела свет в 1997 г.

Издано более 40 книг.

Член Союза писателей Беларуси, Союза писателей России.

Награды: медаль «За безупречную службу» ІІІ степени, нагрудный знак Союза писателей Беларуси «За большой вклад в литературу», Национальная литературная премия за 2015 г.

Призвание
Повесть

Если бы у Ивана спросили, когда он заметил эту девушку, он не смог бы ответить. Возможно, потому, что видел ее слишком часто, но не обращал внимания. Они вместе садились в один и тот же вагон электрички и ехали каждый по своим делам.

Из военного городка на окраине города, где жил с родителями Иван, только на электричке можно было вовремя попасть на службу, которая располагалась в противоположной части города. Ивану частенько хотелось поспать подольше, особенно после наряда по автопарку, поэтому он с незавидным постоянством опаздывал на раннюю электричку, запрыгивал в следующую, привозившую его на станцию с романтическим названием «Луговина» тогда, когда на плацу части, замерев, уже стояли ровные шеренги солдат и офицеров.

– Равняйсь! Смирно! – особенно громко подал команду майор Бардачный. – Командиры подразделений со строевыми записками ко мне!

– Где Вишневский? – зло шипел ротный, кося глаза на улыбавшегося за его спиной прапорщика Луцика.

– Как всегда, – отвечал тот с подхалимским вздохом, словно давая понять, что некоторые вещи в этом мире не меняются, несмотря на всю начальственную мощь ротного. – Вы что, Вишню не знаете?

А Иван в это время, сломя голову и придерживая фуражку, выпархивал из вагона, скакал по путям, мигом пролетал березовую рощу, пулей проносился через КПП и врывался в казарму. Там, естественно, уже никого, кроме дневальных, не было. Далее следовал риторический вопрос: «Че, все уже на построении?», на что дневальный, крутолобый молодец, отвечал охотно: «Давно уж, товарищ лейтенант». Вишневский озадаченно смотрел на часы, скреб пятерней под фуражкой и с отчетливостью представлял пухлое, вечно румяное лицо заместителя командира части майора Бардачного, невзлюбившего молодого лейтенанта с первых же минут его появления в части. Оказаться сейчас на плацу означало неминуемое унижение. Бардачный, оставшийся за командира части, пребывавшего в отпуске, обожал развлекаться тем, что выставлял провинившегося – вне зависимости от звания и возраста – перед строем и с едким изяществом оскорблял его, видимо, полагая, что поступал в высшей степени демократично.

Махнув на все рукой, Иван открыл канцелярию, послал дневального налить в чайник воды, после чего заварил кофе, так как утром из-за спешных сборов не успел позавтракать. «Разборок» с ротным – крикливым, задерганным начальством старшим лейтенантом, – он не боялся, поэтому решил расслабиться и выбросить из головы как самого ротного, так и душку Бардачного с его манией величия.

В следующую минуту он думал о девушке, которая каждое утро садилась с ним в один вагон. «Интересно, сколько ей лет?»

Так как девушка выглядела очень молодо, этот мысленный вопрос отличался большой практичностью. По отношению к женскому полу Иван не испытывал той преступной робости, которая однажды настигает некоторых мужчин и не отпускает уж до гробовой доски. Впрочем, робость любого рода не была присуща Ивану Вишневскому. Он запросто входил в любой кабинет и легко общался с незнакомыми людьми.

Родители не затюкали сына излишними наставлениями, все в их семье было просто и ровно. Без истерик, скандалов, без холодной отстраненности, свойственной некоторым нервным мамочкам, считавшим собственное обидчивое молчание высшей мерой наказания для провинившихся членов семьи. Мать и отец редко вмешивались в его жизнь. Правда, не тогда, когда возник вопрос о продолжении учебы в военном училище, которая давалась Ивану с большим трудом. «Отучишься – можешь делать, что хочешь, – говорила мать. – Но диплом у тебя должен быть. Как бы ни повернулось, диплом всегда пригодится. Сидеть у меня на шее ты не будешь, учти это. А пока мы с отцом поможем чем сможем. Ты только учись».

Поэтому Иван вырос с собственным мнением и взглядом на этот сложный мир, в котором никто ничего на блюдечке не поднесет.

И уж если у человека было собственное мнение, которое он не стеснялся высказать, то автоматически становился первым в «черном списке» начальства. Лейтенанту Вишневскому второй год предоставляли отпуск в самый разгар зимнего сезона, его беззастенчиво назначали во все наряды по части и бесконечно «пропесочивали» на совещаниях. Компенсировалось это незлобливым характером Ивана. Для него многочасовые совещания являлись неисчерпаемым источником хорошего настроения.

Характер Ивана, уважение к трезво смотрящим на мир людям и полное отсутствие почтительности по отношению к откровенно глупым начальникам вскоре сделали его довольно заметной фигурой в части. Некоторые сослуживцы, привычно тянувшие армейскую лямку, отзывались о нем пренебрежительно. Другие, кто просто не мог позволить себе относиться к начальству столь же иронично, раздраженно пожимали плечами, а третьи – с восхищением и завистью воспринимали ту легкость, с которой Иван переносил все тяготы и шишки, сыпавшиеся на него в полку. Что бы ни происходило вокруг него, улыбчивый крепыш Иван Вишневский твердо стоял на ногах.

Итак, наш герой вспоминал о девушке из электрички, потому что выдалась тихая утренняя минутка, и надо было занять голову, чтобы не думать о предстоящем разносе ротного.

В это время в канцелярию заглянул дежурный по роте, шустрый и оборотистый сержант Сиренко.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант, – с улыбкой поздоровался он, по давно устоявшейся привычке почти неуловимым движением приподнимая ремень, отягощенный штык-ножом, и прикладывая руку к виску.

– Проблемы? – беззлобно отозвался Иван.

– Подоляко и Самсонов на «губе», – сообщил сержант, подходя ближе.

– Что так? – заинтересованно спросил Иван.

– А потому что мозгов нету! – неожиданно воскликнул Сиренко. – Нашли с кем связываться – с Луциком!

Прапорщик Луцик, умевший непередаваемо льстиво хихикать в присутствии начальства, был настоящим бичом для солдат. Сам из сверхсрочников, Костенька Луцик всеми силами старался показать, насколько он далек от солдатской среды, которая его же и породила. Придирки и наряды сыпались из него на головы солдат нескончаемым потоком. Оставаясь в роте один, он любил медоточивым голоском пригласить в канцелярию солдата и целый час, копируя интонации ротного, выговаривать ему за очередное незначительное упущение.

Совсем беда была для солдат, когда Луцик заступал на гарнизонное патрулирование. «Кто сегодня в патруле?» – спрашивали солдаты у более осведомленных товарищей, состоявших писарями в штабе, и когда получали в ответ: «Луцик», хватались за стриженые головы. Луцик имел самую неприятную особенность абсолютно внезапно, что называется, «как из-под земли», появляться то у почты, то возле продуктового магазина, то в леске, окружавшем гарнизон. И боже упаси того солдатика, у которого не оказывалось письменного разрешения на выход за пределы части. И даже если такое разрешение предоставлялось, это частенько не спасало несчастного от упоминания в рапорте, составляемом начальником патруля для коменданта гарнизона. Со всеми, конечно же, вытекающими. Ибо у расслабившегося воина въедливый прапорщик всегда находил какой-то изъян – будь то чуть запылившиеся сапоги, расстегнутая верхняя пуговичка «афганки» или еще что-нибудь в этом роде. Более того, после проверки всех документов следовала длительная и унизительная лекция, популярно объяснявшая, насколько попавшийся в справедливые руки патруля армейский индивидуум мало отличается от человекообразной обезьяны, бродившей по земле много тысяч лет тому назад.

С особым удовольствием и азартом прапорщик ловил тех, кто, завидев его на горизонте, в отчаянии давал деру обратно в лес, к забору, окружавшему часть. Погоня за дичью вряд ли доставляла охотнику такое удовольствие, как Луцику погоня за нарушителем. А уж пойманный и опознанный солдатик расписывался в рапорте как минимум в образе государственного изменника. «Губа» бедолаге в этом случае была обеспечена.

Во время строевых занятий голос Луцика, отдававшего приказы, как-то по-особому надменный, резкий, звучал громче всех. Даже в том, как он это делал, было что-то издевательское, словно он упивался своей властью, своим правом командовать двадцатью парнями, каждый из которых в любое другое время мог бы придавить его, как муху. И, по-видимому, именно это так грело его душу. Все его слова и поступки отличались вычурностью и бахвальством.

Однажды, чтобы придать своему юному лицу более мужественное выражение, Луцик решил отрастить усы. Свой план он принялся претворять в очередном отпуске. Но любовно выпестованная за целый месяц растительность на верхней луциковской губе была так невыразительна, так бутафорна, что после первого же построения на плацу майор Бардачный, морщась и неопределенно указывая куда-то в область луциковского лица, сказал: «Товарищ прапорщик, чтобы завтра я этого у вас не наблюдал. Вам понятно?»

Надо ли говорить, что растительность исчезла буквально через час.

Солдаты презирали Луцика и всеми средствами, имевшимися у них в рамках безнаказанности, это презрение выказывали. Иногда это были невинные на первый взгляд вопросы о личной жизни прапорщика, которые обычно задавались дружелюбным тоном с примесью ловко разыгранной зависти. Этот прием в разных вариациях солдаты всегда испытывали на самых неуважаемых начальниках.

Как-то Иван стал невольным свидетелем одного такого диалога.

«А что, товарищ прапорщик, у вас “на гражданке” много девушек?» – с нарочно льстивой улыбкой подступал к Луцику самый бойкий боец.

«Да я половину города…, если хочешь знать», – на полном серьезе бахвалился Луцик, видимо, желая поразить голодные на это дело солдатские умы и не подозревая, что ступает на скользкую дорожку.

Умы восхитились и продолжили «допрос».

«А вам по одной в день хватает или как?»

«Бывало и по две», – тоном опытного гуляки отвечал Луцик.

«И что, замужние тоже у вас были?» – допытывался провокатор.

«Ну, бывали и замужние, – с удовольствием делился прапорщик своим интимным опытом. – Они даже приятнее. Их мужики обычно на них уже внимания не обращают…»

«А если, к примеру, муж застукает? Чего делать будете, товарищ прапорщик? Ведь может и прибить. Даже не спросит, как звали. Много ли вам надо», – вздыхал боец, сочувственно оглядывая, прямо скажем, щуплую фигуру прапорщика.

В этот момент Луцик, вероятно, понимал, что разговор перешел в неприятную плоскость, и мгновенно срывался на ор: «Чугунов, ты у меня поговори! Ты у меня в наряде по столовой наговоришься. Ты у меня начистишься картошечки да помоев натаскаешься с молодыми. Я тебе устрою знойные ночи!»

Кары небесные долго еще извергались из уст прапорщика, но солдатский укол достиг своей цели, и этот укол нельзя было замаскировать никакой руганью. Против интуитивного, рожденного в коллективе изощренного и осторожного издевательства прапорщик Луцик был бессилен.

Офицеры по большей части относились к нему равнодушно либо с небрежной снисходительностью, применительной к детям или к слегка больным людям. Да и Луцик не слишком стремился в среду офицеров, предпочитая глухую, уютную замкнутость старшинских каптерок и свойские посиделки с другими прапорщиками. Одним словом, прапорщика этого не очень уважали.

А накануне случилось вот что…

* * *

Прапорщик Луцик вышел из квартиры Анны Викторовны и тяжело выдохнул. Как ни уговаривала его Анна остаться на ночь, он все же нашел причины для того, чтобы уйти. Он вообще не понимал, что за бес заставил его пойти к ней опять. Ведь его визиты украдкой к начальнице солдатской столовой, временно оставшейся без мужа, могли видеть из окон соседи. Ко всему прочему и любовь с ней напоминала ему что-то вроде утомительной поездки с назойливыми и бесцеремонными попутчиками… Однако ж и отвертеться было никак нельзя. Анюта хоть и добрая, но кто знает, какая обида после отказа может поселиться в ее сердце. А Луцик предпочитал не обижать полезных людей.

На улице было уже сумеречно и довольно прохладно. Последние августовские дни напоминали о скорой осени. Хотя надо сказать, что прапорщику Луцику на осеннюю лирику, излюбленную тему поэтов, было совершенно наплевать. Костя Луцик особой чувствительностью к природным и общественным явлениям не отличался.

Всем достижениям человечества, приобретенным на пути к цивилизации, он предпочитал дружную и похабную компанию, упивавшуюся водкой и разговорами о количестве покоренных женщин. Последнюю книгу он прочел два года назад в наряде по КПП, и то только потому, что кто-то из дежуривших раньше забыл ее в столе. Книжка называлась «Грязные и кровавые». Она очень понравилась Луцику, поэтому он забрал ее с собой. Теперь это была единственная книжка в его комнате в общежитии, часто выполнявшая функцию подставки под горячую сковороду.

Воровато оглянувшись на светлые окна, Луцик быстро закурил и решил сходить в магазин за пивом. Жаркие и слюнявые поцелуи неугомонной Анны Викторовны следовало чем-то залакировать. С этой целью он направился к магазину.

Подходя к почте, увидел нечто такое, что заставило сработать все его военные инстинкты. У таксофона стоял солдат. Вообще прапорщик Луцик, когда заступал начальником патруля, обожал устраивать засады на беспечных солдат возле этого таксофона. И хотя сейчас он не был на службе, азарт охотника взял свое.

По светлому силуэту, маячившему в сумерках, Луцик определил, что «зверь» попался матерый – старослужащий.

Бросив сигарету, Луцик окликнул нарушителя:

– Товарищ солдат, идите-ка сюда.

Рассчитывая на эффект внезапности, повергавший некоторых в столбняк, прапорщик никак не ожидал, что жертва, которую он уже хотел с триумфом препроводить в штаб, с такой стремительностью пустится наутек прямиком к лесу, в ту сторону, где находился забор части.

– Ах ты, гад… – почти снисходительно выругался Луцик, припуская следом.

Потом, немного позже, он жестоко корил себя за эту глупость.

Они неслись сквозь мокрые кусты, как два полуночных фавна, решивших поиграть друг с другом в догонялки. В какой-то момент прапорщик Луцик, ожидавший больших результатов от своих ног, обутых в легкие и удобные кроссовки, с внутренним негодованием отметил, что не смог реально приблизиться к объекту преследования. Солдат в своих кирзачах ловко уходил от погони.

Впереди показался серый забор из бетонных плит. Солдат одним махом вскарабкался на него и через секунду оказался по ту сторону. Терять добычу прапорщику Луцику не хотелось, поэтому забор он преодолел даже лучше, чем на полосе препятствий. Если уж мерзавец так насобачился бегать, тогда ничего не остается, как постараться хотя бы проследить, в какую казарму он прибежит. Луцик подозревал, что это один из прикомандированных к хозяйственным ротам, одноэтажные казармы которых располагались чуть в стороне от казарм части.

Но прапорщик Луцик не успел осуществить свой замысел. Чей-то кулак, со знанием дела обернутый тряпкой, с потрясающей силой соприкоснулся с его лицом. В глазах Костика Луцика вспыхнуло.

– Ой! – вырвалось у него удивленное.

– Вы не ушиблись, товарищ прапорщик? – осведомился чей-то задорный голос, в котором слышалось проникновенное ехидство. – Вы разве не знаете, что нельзя ночью бродить по лесу?

Через час Луцик сидел в кабинете заместителя командира части и, опуская несущественные детали, поведал, что стал объектом нападения как минимум двух бойцов. При этом с уверенностью назвал фамилии двух самых ненавистных ему солдат. Признаваться в том, что ночного боксера он так и не узнал, ему очень не хотелось.

* * *

– Да! Дисциплинка у нас… – покачал головой Иван. – А ты, как я понимаю, заступил дежурным по роте? И куда смотрел?

– Так не они это! Точно говорю! – с обидой возмутился Сиренко.

История с Луциком заинтересовала Ивана не столько потому, что на «губу» попали двое подчиненных (хоть и не из его взвода, но из его роты), сколько скандальное и довольно опасное для солдат утверждение прапорщика о том, что они на него напали. Луцик, как Иван уже знал из опыта, имел обыкновение преувеличивать и приукрашивать действительность в свою пользу.

Конечно, что-то в лесу случилось, но вряд ли это были те солдаты, на которых указал Луцик. Подоляко и Самсонов, эти два неразлучных дружбана, могли сачкануть с зарядки, могли профилонить работы, если знали, что наказания не последует… Но откровенно противостоять вредному прапору, отлично понимая последствия, – это не по их части.

– Так ты думаешь, что это были не они, Сиренко? – спросил Иван у сержанта.

– Ну, выходили покурить и позвонить к почте ходили. Но до отбоя и с разрешения ответственного, – пожал тот плечами.

– Но эти двое ведь что-то сказали?

– Говорят, что не трогали они его. И даже близко там не были. Просто он их терпеть не может, вот и пообещал им небо в алмазах, а теперь решил отыграться.

Вот это уже более походило на правду. Луцику представилась прекрасная возможность показать всей этой издевавшейся над ним массе ядовитое жало системы. Когда у человека нет ни авторитета, ни веса в коллективе, а то и другое очень хотелось бы иметь, в ход пускались любые средства, лишь бы получить хотя бы иллюзию собственной значимости. А это уже было опасно для парней, которые могли стать расходными пешками в глупой игре прапорщика Луцика.

– И что с ними теперь будет, товарищ лейтенант? – заинтересованно спросил Сиренко.

– Что-что… Назначат дознавателя, проведут служебное расследование. Если Луцик будет настаивать на своих обвинениях, дуракам этим дисбат светит.

– Вот блин! Встретить бы Цуцика этого «на гражданке»… Таких бы навешал уроду.

– Ты все сказал? – нахмурился Иван. – Сейчас я тебе навешаю, вешальщик. Вместо того, товарищ сержант, чтобы после подъема на кровати в сапогах валяться, командовал бы ротой как положено. Тогда никто бы не шился по каптеркам и кладовым во время зарядки.

– Да кто валялся-то! – возмутился Сиренко, покрываясь красными пятнами.

– А три дня назад, когда я по автопарку стоял, кто тебя с кровати пинками выгонял?

– А вы, блин, походите в наряды через сутки, когда по части капитан Окунь. Он за ночь по десять раз к себе вызовет…

– А про тяготы и лишения воинской службы ты что-нибудь слышал? – смягчился Иван.

– Ага, слышал, – хмуро и многозначительно кивнул сержант.

– Вот и преодолевай их мужественно, без нытья и соплей. Нашел меня чем разжалобить – капитан Окунь его десять раз вызывал! Надо будет – и сто раз вызовет. Ты что, Сиренко, в детском саду? Может, сосочку тебе дать пососать?

– Всегда так… Вы солдат за людей не считаете, – буркнул Сиренко, явно пристыженный напоминанием о своем лежании на кровати.

– А вы ведите себя как люди. Пришли в армию – служите, – продолжил Иван. – Вы же как дети малые – прячетесь по кладовым, каптеркам и очкам, юлите чего-то. Как не мужики, в самом деле. Тебя это в первую очередь касается, Сиренко. Еще раз говорю: командовать своим личным составом надо, когда дежурным заступаешь. Лычки у тебя не для красоты прилеплены, дружище.

– Командовать… Я же с ними живу, ем, сплю – как мне ими командовать? Чтобы такой сволочью стать, как Синий из второй роты, много ума не надо. Тот на «губу» любого отправит особо не задумываясь. Они со старшиной свои делишки проворачивают, так он в каптерке иногда ночует, типа дистанцию от остальных держит.

– Ну и ты держи, – посоветовал Иван, отлично понимая всю бесполезность своего совета, поэтому и прозвучавшего еще более иронично.

– Ой, товарищ лейтенант, как будто вы сами не знаете, что это такое! Тогда же все пацаны тебя чмом считать будут. А мне это надо? Я через восемь месяцев сделаю армии ручкой и забуду про все это, – и сержант оттянул двумя пальцами мешковатую куртку камуфляжа.

В это время в коридоре казармы послышался характерный топот. Построение на плацу закончилось.

– Дежурный по роте, на выход! – скороговоркой выкрикнул дневальный, и Сиренко выскочил из канцелярии.

Почти сразу на пороге появился ротный. Старший лейтенант Варенков предпочел сразу взять быка за рога.

– Ну че, военный, опять опоздание? Я, блин, сколько раз повторять должен?! – фуражка ротного полетела на стол. – Вставай раньше или ночуй в казарме! Я, блин, заколебался от Бурика каждый раз выслушивать умные нотации на тему лейтенанта Вишневского.

Белесые усы Варенкова топорщились от негодования, а глубокие, с синей каплей глаза стали колючими и злыми. Именно этого выражения в глазах ротного и опасались всегда солдаты. Колючий взгляд вполне мог означать марш-бросок с оружием и вещмешками, бег на три километра, копание окопов на пустыре за боксами автопарка или увлекательную игру в «слоников» – надевание защитного комплекта на время. Поэтому бойцы и старались по мере сил не доводить ротного до крайностей.

– Отсюда и дисциплина в роте, отсюда туча взысканий, и на контрольных проверках руки выкручивают, – ротный сел за стол и нервно раскурил сигарету. Так как Иван молчал, Варенков постепенно начал успокаиваться.

– Бери бумагу и пиши объяснительную.

– Ну если тебе от этого станет легче… – вздохнул Иван и достал из своего сейфа папку с чистыми стандартными листами, приготовленными специально для таких случаев.

– Мне от этого легче не станет, товарищ лейтенант! – снова взорвался ротный. – Но за тебя я подставляться не буду.

«Не подставляться!» – было девизом старшего лейтенанта Варенкова. На претворение этого девиза в жизнь ротный тратил почти все свои служебные силы.

Одного из бойцов, имевшего несчастье признать в себе дар художника, Сергей Николаевич загружал рисованием многочисленных и нелепых графиков, которые требовало штабное начальство, имевшее обыкновение вносить бесконечные поправки в уже сделанную работу. Ротный и сам засиживался допоздна, выписывая планы работ, которые никогда не выполнялись. Но все у него получалось как-то резко, хаотично, бессистемно, без намека на эффективность. Иногда, в порыве страстного желания поднять физический уровень подчиненных солдат, он сам принимался ежедневно перед ужином бегать с ними по стадиону, лично проводил занятия по строевой подготовке и ЗОМП. А иногда неожиданно оставлял роту без своего отеческого внимания – долго возился в автопарке под капотом своей «Волги» либо днями напролет играл в нарды с черноволосым прапорщиком Шанкевичем. Поэтому ротному, несмотря на все его старания, частенько доставалось…

В канцелярию бочком проникли еще двое из руководящего состава первой роты.

– А, проходите, господа военные – красивые и здоровенные! – зловеще обрадовался Варенков. – Проходите, не стесняйтесь, кадрики. Компания придурков, как на подбор. Еще один взводный на мою голову. Так где это вы, товарищ старший лейтенант Бондаревич, забыли ваше удостоверение? Разве я не говорил в пятницу, что Бардачный может на построении в понедельник проверить документы? Говорил?

– Николаич, ну забыл я! – тонким голоском отозвался огромного роста и нелепого вида из-за немного короткого в рукавах кителя старлей, пересидевший на своей должности командира взвода уже второй срок.

– А башку ты свою почему дома не забыл?

– Да привезу я ему после обеда документы…

– Нет, не после обеда, а во время своего обеда. Поедешь и привезешь.

Старший лейтенант Бондаревич, или Бонд, как все, не сговариваясь, его называли, поражал своей силой, не ограниченной разумом. Именно в его руках почему-то чаще всего оказывались неизвестно как оторванные дверные ручки, оконные шпингалеты и лестничные перила. А начальник физической подготовки части наотрез отказывался пускать Бондаревича в спортзал после того, как тот во время игры в мини-футбол с такой силой ударил по мячу, что тот врезался в сетчатое ограждение на потолке и расколотил половину светильников.

– Так, теперь ты, Шанкевич, – повернулся к прапорщику ротный. – Что ты в казарме в выходные делал?

– Делал, делал… Ничего я не делал, командир! – сначала невнятно пробормотал, а потом выкрикнул прапорщик.

– А как тебя Бардачный выловил?

– Ничего он меня не выловил. Он на уазике мимо проезжал.

– А ты дефилировал перед ним, как на показе мод. Сколько раз я говорил: если у тебя выходной – нечего тебе делать в казарме. Хорошо еще, что он тебя не остановил.

В дверь канцелярии изобразили короткий стук, после чего вошел сержант Подгорный:

– Товарищ старший лейтенант, рота построена.

– Хорошо, сейчас иду, – кивнул Варенков, жадно затягиваясь сигаретой. – Ну а теперь о самом вкусном. Иван, ты в курсе, что два наших бойца сидят на «губе»?

– Уже доложили, – кивнул Иван, заканчивая свою объяснительную размашистой подписью.

– А доложили, за что?

– В общих чертах.

– В общих чертах… – повторил за Вишневским ротный, и в голосе его слышалось мрачное удовлетворение. – А почему в общих чертах? Потому что ты ничего не знаешь! А почему не знаешь? Потому что ты взводом своим не занимаешься! Где твои планы занятий? Где дисциплинарная практика? Все хиханьки-хаханьки с солдатами! Наплевать тебе на взвод! Наплевать на роту! Че ты тогда в армии делаешь, а?

– Мне к объяснительной и рапорт об увольнении приложить? – спросил со спокойной улыбкой Иван.

– Ты уволишься, – кивнул Варенков. – Уволишься. По несоответствию. Это я тебе гарантирую. А пока занимайся делами взвода. У тебя, блин, техника до сих пор не принята! Уже, кстати, целый год прошел.

– А я ее и не приму. Она разукомплектована наполовину. Я не видел акты некомплектности. Поэтому и не приму.

Для ротного вопрос с техникой был больной мозолью, и он решил немедленно переменить тему:

– Мало того, как я уже говорил, во взводе у тебя бардак. Распустил этих гавриков, а нам всем расхлебывай. Теперь вот садись и пиши на них характеристики. Только не надо расписывать, какие они хорошие, исполнительные и знающие уставы…

– Они нормальные ребята и уставы действительно знают, – возразил Иван.

– Если бы знали, не сидели бы сейчас на «губе», – не глядя на Ивана, подал голос Бондаревич, за которым никто и никогда не замечал ни малейшего несогласия с ротным. – Нет, в самом деле, Иван…

– Чья бы корова мычала, – усмехнулся Иван. – Меня мои солдаты в «чипок» за лимонадом не посылают. И не пошлют.

– Да сколько раз объяснять, что я сам туда шел, а они меня попросили! – покраснев и взмахнув руками-мельницами, воскликнул Бондаревич.

Тугодумный и не по возрасту наивный старлей до того момента, как это не подметил Вишневский, всерьез полагал, что не было ничего зазорного в том, чтобы оказывать солдатам мелкие услуги, как-то – купить «по пути» в чайной сигарет, газировки или печенья. Причем иногда одалживая свои собственные деньги. Готовность услужить, неуклюжесть и безотказность Бонда были так явны, что солдаты беззастенчиво использовали старшего лейтенанта. И только после того, как Иван во всеуслышание сообщил об этом в свойственной ему ироничной манере, Бондаревич устыдился.

Но от того, что Бонд перестал бегать по невинным солдатским поручениям, уважения к нему среди солдат не прибавилось. Несмотря на свои подавляющие воображение размеры, старший лейтенант Бондаревич ни голосом, ни манерами не внушал почтения к своей офицерской особе. Более того, солдаты дразнили его даже откровеннее, чем Луцика. Старлей, конечно, на провокации не поддавался, но где ему было найти растерянное вконец уважение?..

– Все, кончили препираться! – поднялся Варенков, раздавив сигарету в пепельнице. – Пошли строиться. А ты пиши, пиши, – кивнул он Ивану. – Потом всю эту бодягу отдашь замполиту.

Так началась эта неделя, которая, как потом оказалось, повлияла на всю дальнейшую жизнь Ивана Вишневского. Но сам он об этом еще даже не догадывался.

* * *

Девушку звали Катя. Чудное имя для восемнадцатилетнего белокурого создания с мягким выговором и кошачьими повадками.

Она походила на ухоженный декоративный цветок, который хотелось лелеять и беречь.

И этот цветок по имени Катя рос в соседнем доме, буквально через дорогу от дома Ивана. Вполне возможно, что раньше он видел ее, еще девочкой, когда она бегала по двору с подругами, нянчила кукол и лепила песочные пирожки, но, естественно, не обращал на нее никакого внимания. Однако цветок вырос, распустился и восхитил Ивана своей особенной красотой.

Впервые он решил заговорить с ней в электричке. Именно решил, а не решился. Потому что слово «решился» предполагает длительные размышления и робкие сомнения. А сомнений задорное сердце Ивана не испытывало или испытывало крайне редко.

Он пробрался к ней поближе, чуть толкнул ее, вежливо извинился, посетовал на бесцеремонных пассажиров и тут же, очаровательно улыбаясь, предложил познакомиться.

Девушка любезно, но холодно ответила на попытку, по-видимому, веселого, но и явно нагловатого молодого человека обрести в ее лице друга (наивная!). Она отвечала ему со сдержанным кокетством, не забывая соблюдать дистанцию.

Как оказалось, девушка Катя жила с мамой, папой и сестрой. Училась она на курсах бухгалтеров. Любила читать, гулять с друзьями по городу и вязать.

Иван, которому в принципе на данный момент было совершенно наплевать на ее увлечения, изображал внимание, интерес и полное единодушие взглядов. К концу поездки Катя, абсолютно этого от себя не ожидая, выложила молодому, симпатичному военному всю информации о себе и дала номер своего телефона.

На станции «Луговина» военный выскочил из электрички и ухитрился еще помахать ей фуражкой в окно, чем вызвал ухмылки пассажиров. Катя смутилась и постаралась сделать вид, что махания предназначались совсем не ей.

Сам же Иван был вполне доволен собой. Он был уверен в одной простой истине, заключавшейся в странном предпочтении, оказываемом девушками нагловатым молодым людям.

К слову, никто не приходит в восторг от мямлей, не способных заполнить собственной персоной все паузы и промежутки. Мямли, пусть даже тысячу раз положительные со всех точек зрения, всегда внушают девушкам беспокойное чувство незащищенности. А девушки так себя чувствовать страшно не любят. Им подавай круговую кирпичную кладку, стену, броню, за которой так приятно прятаться от мелких и крупных проблем.

Иван был именно из разряда такой кирпичной кладки. Оттого и бит был по молодости лет. Его инстинкт защитника срабатывал в самых банальных ситуациях. Иван явно не принадлежал к хлипкому поколению, предпочитающему индифферентно отворачиваться от безобразной сцены приставания каких-нибудь подвыпивших подонков к смертельно испуганной девушке. И именно в такие моменты становилось понятно, кто чего стоит. Особенно это касалось друзей.