Читать книгу: «Где похоронено сердце»

Шрифт:

ISBN 978-5-0055-1424-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Летний закат яростно пламенел над зубчатыми вершинами. Устало опустившись на седловину горной гряды, солнце заливало лесистые склоны мягким лиловато – сиреневым светом. На предгорьях, покрытых непроходимыми зарослями кизила и ивняка, собирались таинственные тени и, воровато оглядываясь, скользили вверх, к торчавшему среди скал угрюмому утесу. Там, зацепившись за неприветливые голые уступы, серебрилось и медленно таяло одинокое облачко, бросая прощальные взгляды в свободные дали потемневшего неба.

Вдали раздавался смутный гул – окутанные облаками пыли, табуны спешили домой, и топот множества копыт глухо вторился горами. С пологих холмов, заставленных кособокими копнами сена, сверкая светлыми косами, спускались крестьяне, направляясь к дороге, которая змеилась к аулу, с обеих сторон стиснутая вымахавшей выше головы кукурузой,

Не отрывая зачарованного взгляда от пламенеющих небес, Дина вытянула руку и, расположив ее прямо под огненной кромкой еще не остывшего багрового шара, прищурила глаза – на пальце заиграл, переливаясь всеми цветами радуги, невиданной красоты драгоценный камень. Забыв обо всем на свете, девушка плавно изгибала тонкую кисть, перебирая прозрачными розовыми пальцами, а разноцветные лучи искрились, вспыхивали и гасли, создавая удивительную игру света.

Резкий окрик заставил ее очнуться и быстро опустить руку – за ней хмуро наблюдала свекровь, старая Фатьма. Ее блеклые, неопределенного цвета глаза под рыжими, с обильной проседью бровями смотрели на невестку с насмешливым удивлением.

– Тебе только в куклы играть! – недовольно бросила старуха, и раздвоенный кончик ее длинного рыхлого носа с фиолетовыми прожилками на широких крыльях задвигался вместе с беззубым ртом. – Ужинать пора!

Пристыженная, Дина побежала во двор, где под старым грушевым деревом, широко расставив ноги в удобных домашних чувяках, уже сидел Кази-Магомед, ее муж. Съежившись под его волчьим взглядом, она быстро поставила перед ним блестящий тазик и, подхватив кувшин с водой, встала напротив старика, низко опустив голову. Кази-Магомед со стуком положил на лавку тисненые деревянные четки с засаленной, обтрепленной кисточкой, засучил рукава белой рубахи с темневшими на груди и под мышками пятнами пота и начал мыть заросшие рыжей шерстью руки.

Служанка, тринадцатилетняя Мелеч, остановилась поодаль, пританцовывая от нетерпения, и, заправив под плоскую шапочку падавшие на прыщавый лоб жидкие волосы, нерешительно шмыгнула носом. Помедлив, она широко, как лягушонок, открыла большой подвижный рот и спросила с некоторой опаской:

– Хозяин, кто-нибудь еще будет есть?

– Никто! – будто плюнув в нее, отрывисто бросил Кази-Магомед. – Разве у нас в кунацкой есть гости?

– Гумар вроде заходил, – протянула известная своей дерзостью девчонка, у которой в ответ на каждое слово было готово десять.

– Рот закрой, а то муха залетит! – рявкнул старик. – Гумар как пришел, так и ушел! Твое какое дело?

Отвернувшись, Мелеч скорчила недовольную гримасу, украдкой показала ему длинный розовый язык и, мелькая черными пятками, помчалась к огороженному плетнем навесу, где возле очага, сложенного во дворе, колдовали две женщины под бдительным оком Фатьмы. Пока Дина беспокойно теребила расшитый атласными галунами подол кафтана, не смея поднять глаз на мужа, служанка поставила перед ним трехногий столик с дымящейся вареной бараниной, чесночным соусом, пастой и заправленным луком крепким бульоном.

Довольно потирая руки, Кази-Магомед принялся за еду. Крупная бритая голова с жирными складками на затылке блестела от пота и сияла, как начищенный до блеска казан. Двойной подбородок и висевшие дряблыми мешками щеки, заросшие короткой рыжей бородкой, вскоре залоснились, казалось, жир сочится даже из плотно прижатых к черепу мясистых ушей и всегда настороженных выпученных глаз, которые он время от времени вскидывал на потупившуюся жену. Руки, усеянные россыпями огненных веснушек, торопливо хватали с блюда сочные куски мяса и, обмакнув в пряный соус, запихивали в рот вместе с ломтями обжигающе горячей пасты. Крепкие челюсти с хрустом дробили и перемалывали, будто жернова, тонкие кости ягненка, жирные губы шлепали и издавали свистящие, чавкающие звуки, когда старик с удовольствием высасывал костный мозг и выплевывал мелкие осколки. Обглоданные кости он бросал дворовому псу Шайтану – тот на лету хватал объедки и, придерживая лапой, грыз их, подобострастно посматривая на хозяина и постукивая по земле облезлым хвостом, как веником.

Дина боялась старого мужа как огня, но ей мучительно хотелось зажать уши руками и спрятаться куда-нибудь от этих водянистых глаз и обрюзгшего лица, из дряблых складок которого, словно сухая прошлогодняя трава, торчали жесткие рыжие волоски…

Абдул, ее отец, будучи давним приятелем Кази-Магомеда, год назад отдал шестнадцатилетнюю дочь за щедрый выкуп этому угрюмому старику, похоронившему уже двух жен. Еще ребенком Дина часто видела его дома, но и тогда рядом с веселым, вечно смеющимся отцом он напоминал девочке злобного волка – казалось, он вот-вот оскалится и защелкает на нее зубами.

Насытившись, Кази-Магомед отвалился от стола, звучно отрыгнув, прищурил по привычке один глаз, прикрыв его отвисшим веком с короткими рыжими ресницами, и, разинув рот, принялся обследовать языком обширные дупла редко растущих желтых зубов. Напоследок, звучно сплюнув под ноги молодой жене, он вытянул мохнатые руки над тазом и долго отмывал их, тараща на поливающую из кувшина Дину выпученные водянистые глаза. Закончив омовение, старик бросил ей в руки скомканное полотенце и, стряхнув крошки с рубашки, взял четки.

Ночью, бесшумно ступая по глинобитному полу, покрытому толстым ковром, скрадывающим ее осторожные шаги, Дина не дыша прошла на свою половину, отгороженную ситцевым пологом, стараясь не задеть в темноте угол занимавшей полкомнаты кровати, откуда раздавался булькающий храп старика. Сбросив платье, она накинула на себя длинную рубашку, моля бога, чтобы постылый муж не проснулся, и, скользнув под прохладный шелк одеяла, устало прикрыла глаза. Не успела она возблагодарить Всевышнего за ниспосланную ей милость, как тяжелый храп, звучно захлебнувшись, прекратился, и спустя мгновение раздался негромкий, но властный голос:

– Сюда иди!

Требовательно притянув к себе жену, Кази-Магомед положил руку на ее грудь, маленькую, словно недозрелое яблочко. Потная ладонь, забравшись под рубашку, пошарила по едва ощутимым округлостям, потом, помедлив, опустилась вниз и раздвинула судорожно сжатые ноги. Старик тяжело навалился на нее грузным, неповоротливым телом, но когда скрипучие доски деревянной резной кровати отчаянно заголосили, он, торопливо выругавшись, спустил мохнатые ноги на пол. Сдернув жену на пропахший пылью ковер, Кази-Магомед, задыхаясь и хрипя, принялся остервенело вколачивать ее в глиняный пол, будто хотел вогнать как можно глубже в землю, как двух несчастных предыдущих жен. Когда старик забрался на кровать и закряхтел, устраиваясь поудобнее на перине, его молодая жена побрела на свою половину. Услышав звучный храп, Дина отвернулась к стене и съежилась в комок, содрогаясь от сдавленных рыданий.

В жаркий полдень, когда все живое, изнывая от зноя, пряталось в тень, аул пробудился от сонного покоя: по пыльной дороге всадники вели пленника в разодранном зеленом мундире, за ним бежали босоногие мальчишки, с веселым улюлюканьем бросая в него камни и комья сухого конского навоза. Пересмеиваясь, довольные горцы спешились у ворот Кази-Магомеда, и один из них, пинками загнав пленника во двор, бросил:

– Князь Ахмет-Хан опять лаяться будет, если прознает про него!

Другой, хохотнув, переспросил:

– Лаяться, говоришь? Скорее блеять! Пускай этот Катышек болтает, что хочет! Все равно ему не угодишь!

Дина, хлопотавшая у очага вместе с Мелеч, не обратила внимания на мужчину, покрытого пылью с головы до ног – за свою жизнь она перевидела немало пленных русских, захваченных в надежде на выкуп, хотя князь Ахмет-Хан, владелец обширных земель в верховьях реки Уруп, считался мирным, как и его уздени Абдул и Кази-Магомед.

Когда пленника забили в колодки и на неловких, вывернутых ногах он поковылял к сараю, взгляды их случайно встретились – и вдруг посреди жаркого летнего дня девушку пробрал до костей ледяной озноб. Сердце в груди затрепыхалось, как пойманная проворным шалуном бабочка, что бьется и блещет радужным крылом, оставляя на загорелых до черноты пальцах безжалостного мальчишки едва заметную воздушную пыльцу. Еле справившись с собой, Дина поспешно отвернулась от Мелеч, которая с разинутым ртом глазела на незнакомца, и перевела дух..

Уже глубокой ночью, ворочаясь в душной постели, в изнеможении прислушиваясь к прерывистому храпу старика, Дина пыталась забыться хотя бы коротким сном, но синие нездешние глаза пленника снова и снова без спроса заглядывали в самую душу, бросая ее в дрожь, заставляя трепетать и гулко стучать измученное сердце. Девушка испуганно замирала, будто этот стук мог разбудить спящего за пологом мужа.

Изнемогая от полуденного зноя, Дина бродила по задам огородов, по берегу прыгавшей с камня на камень пенной реки, разыскивая в густых зарослях репейника и лопуха индейку с подросшими птенцами, которые в очередной раз вырвались на свободу из огороженного плетнем загона, – их известная всем непреодолимая тяга к бродяжничеству не давала покоя крепким длинным ногам.

Обнаружив пустую клеть, старая Фатьма, нарвавшая индюшатам крапивы, обрушила свой гнев на нерасторопных служанок, занятых прополкой огорода:

– Индюшатам пора крылья подрезать, я сколько раз твердила об этом! А вам что говори, что не говори – все одно!

Подбоченившись, Фатьма помолчала, свирепо раздувая ноздри и шевеля густыми бровями, затем, кипя негодованием, закричала:

– Ну кто так грядки пропалывает, а? Завтра же опять бурьян поднимется! Под корень, под корень их срезайте! Безрукие! Лентяйки никчемные! – и, по привычке обвинив служанок во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях, она призвала Дину и, оглядев ее с головы до ног, возвела к небу такие же водянистые, как у Кази-Магомеда, глаза:

– Аллах! У всех невестки как невестки, а у меня одно наказание! За что мне это? Ты чего это вырядилась? Думаешь, ты девица на выданье?

Дина, потупившись, запахнула вышитый узорчатый кафтан, накинутый поверх серого платья, подпоясанного широким кожаным ремнем с серебряной пряжкой, и молча поправила на голове украшенный бисером белый шелковый платок. Старуха гневно пошевелила густыми бровями и, пожевав губами, неопределенно махнула рукой в сторону речки:

– Без выводка не возвращайся! И смотри у меня, не вздумай торчать под орешником! А то я тебя знаю – часами болтаешься на берегу почем зря!

В высоком, выцветшем от зноя небе в обманчивом оцепенении парили орлы. Неутомимые жаворонки заливались на все лады чистыми, звонкими голосами, которые легко растекались и таяли в горячем неподвижном воздухе. Душное марево колыхалось перед глазами, сковывая, обволакивая пьянящим медвяным ароматом цветов, смиренно клонивших головы под жгучими лучами августовского солнца. В траве оглушительно стрекотали кузнечики, зелеными брызгами выскакивая из-под ног и разлетаясь в разные стороны.

Поравнявшись с кукурузным полем, Дина решила передохнуть в призывной тени крепких, неудержимо устремленных ввысь мощных стволов, плотной зеленой стеной тянущихся до самого леса. Широкие волнистые листья кукурузы с острыми, как нож, краями тоже бессильно никли от жары, зато под ними было свежо и прохладно. Девушка с облегчением нырнула в спасительную тень и остановилась как вкопанная, наткнувшись на знакомый взгляд синих глаз: вчерашний пленник, без колодок и цепей, умоляюще прижав палец к губам, тревожно следил за ней. Дина оцепенела. «Сбежал!» – пронеслось в голове.

– Не кричи, пожалуйста… не бойся, – голос мужчины, сначала робкий и тихий, звучал все увереннее.

Ошеломленная, Дина осталась неподвижна, даже когда он протянул руку и шелковый платок, обшитый по краям бисером, тихонько звякнув, покорно соскользнул с ее головы. Несмело улыбаясь, он медленно провел по заплетенным в косы густым волосам, горячая ладонь скользнула по плечам и легко коснулась холмиков груди. Мужчина порывисто привлек ее к себе и, сжимая в объятьях, стал покрывать поцелуями испуганные глаза цвета спелой сливы с острыми стрелками пушистых ресниц, загорелую юную шею и едва оформившуюся ослепительно-белую грудь. Охваченная каким-то непонятным томлением, Дина понемногу погружалась в забытье, но резкое карканье вороны, низко пролетавшей над кукурузным полем, привело ее в чувство. Открыв глаза и осознав, что она в объятьях постороннего мужчины, Дина, обезумев от ужаса, отчаянно рванулась и высвободилась из крепких рук, но, быстро перехватив тонкую кисть, он остановил ее и, нежно обхватив сзади, зарылся лицом в растрепанные волосы. Убаюканная ласковыми словами, Дина прикрыла веки, постепенно поддаваясь сладкой истоме, но вдруг он напрягся и резко отстранился. Дина очнулась и окаменела: перед ней, выпучив блеклые водянистые глаза, стояла свекровь. Недоумение на ее одутловатом лице сменилось изумлением, кустистые брови задергались, как большие щетинистые гусеницы, и поползли вверх – выронив хворостину из рук, она повалилась на колени и, в кровь раздирая себе лицо ногтями, страшно завыла:

– А-а-а! Сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

Дина некоторое время беспомощно топталась на месте, не отрывая безумного взгляда от разверстого, как могила, черного рта старухи, захлебываясь в пучине бездонного, безграничного ужаса, и, наконец, бросилась бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, натыкаясь на кукурузные стебли, которые, казалось, хватали ее трепещущими на ветру широкими листьями. Подстегиваемая истошным воем старухи, Дина, еле держась на подгибающихся ватных ногах, дернулась, собрав последние силы, и… проснулась. За ситцевым пологом, бормоча ругательства, торопливо одевался старик. Свекровь голосила за окном:

– Скорей, Кази-Магомед, сбежал проклятый урус!

Вслед за мужем Дина выскочила во двор. Утренняя заря только занималась. Из сарая горцы торопливо выводили лошадей и с криками мчались за ворота.

Прислонившись к стене, Дина стояла, обливаясь холодным потом, ноги все еще дрожали, сердце бешено колотилось. Когда старуха, непрерывно причитая, скрылась в доме, обессиленная, она сползла в пыль и закрыла лицо руками.

С треском ломая сухой хворост, Дина подбрасывала ветки в пламя нещадно чадившего очага и с дрожью вспоминала свой сон, протирая слезящиеся от едкого дыма глаза. Вестей от преследователей все не было, и свекровь, не находившая себе места, обратила гневные взоры на еле ворочавшую деревянной лопаткой служанку, мать Мелеч, которая прошлой ночью не сомкнула глаз, укачивая двухмесячного сынишку, и теперь засыпала чуть ли не на ходу. Оттолкнув ее, старая Фатьма, бранясь, стала остервенело размешивать плотную кашу:

– Ну кто так пасту готовит? Ни на что не годятся слуги! Аллах! День прошел, а от наших-то ни слуху ни духу! Говорила я им, чтобы колодки на ночь не снимали! Теперь наткнутся на казаков – и что тогда?

Сильные натруженные руки с широкими мужскими запястьями, покрытые коричневыми пятнами и темной сеткой набрякших жил, крепко держали лопатку, тяжелый котел так и ходил ходуном. Слушая причитания свекрови, Дина украдкой бросала опасливые взгляды на раздвоенный рыхлый кончик носа, который двигался в такт ее словам, и рисовала в воображении картины, одна страшнее другой: втоптанное в пыль растерзанное тело, безучастно уставившиеся в бесконечную пустоту высокого неба синие глаза…

Было уже за полночь, когда ее разбудили крики и топот копыт. Набросив на себя платье, встревоженная, она шагнула за порог и чуть не столкнулась с мужчинами, которые с усилием втаскивали в дом завернутое в бурку грузно провисшее тело. Неловко толкаясь и наступая друг другу на ноги, они втиснулись в узкую дверь и осторожно положили свою ношу на кровать – пламя поспешно зажженной свечи выхватило из темноты пепельно-серое лицо мужа, неподвижно распростертого на пропитанном кровью войлоке. Заросшие огненно-рыжей бородкой круглые щеки старика опали, белки под закрытыми веками беспокойно вздрагивали, на животе зияла глубокая рана, едва прикрытая обрывками окровавленной одежды. Ворвавшись в комнату, Фатьма взглянула на сына, рухнула на колени и, в кровь раздирая себе лицо ногтями, завыла, широко разинув черный рот:

– А-а-а, сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

В комнату набились прибежавшие на крики соседи. Один из преследователей, дальний родственник Кази-Магомеда Аслан, растерянный и мрачный как никогда, рассказал, что беглеца они не нашли, а на обратном пути наткнулись на казачий дозор, не замеченный в темноте.

Чуть замешкавшись на пороге, вошел местный лекарь Вернин, бывший русский офицер, давно живший в ауле и уже обремененный многочисленным семейством. Все почтительно молчали, пока он, сосредоточенно хмурясь, внимательно осматривал рану, щупал живот длинными тонкими пальцами, глубоко вдавливая их в рыхлое дряблое тело с пожелтевшей кожей. Закончив осмотр, он кивком отозвал в сторону одного из суетливо толкавшихся возле постели родственников, отдал несколько коротких распоряжений и вышел, неловко ударившись головой о низкую притолоку.

Кази-Магомед умирал долго и страшно. Весь следующий день он метался в жару, бредил, временами приходил в сознание и так кричал, что у Дины переворачивалось все внутри, ее охватывала мучительная жалость, непонятная и непривычная по отношению к этому ненавистному доселе старику. Не успевая вытирать слезы, мутной пеленой застилающие глаза, она смачивала ему губы мокрым полотенцем, как велел доктор, и дрожащими руками меняла повязку, но на белом полотне сразу же, как диковинный цветок, расплывалось кровавое пятно, а раненый пересохшим ртом выкрикивал бессвязные проклятья, пока снова не проваливался в спасительное беспамятство.

Поздно ночью Кази-Магомед скончался. Похороны прошли, как тяжелый сон, бесконечная усталость пригибала Дину к земле, ноги заплетались, в голове было пусто и гулко. Перед глазами мелькали обрывочные картины: обезумевшая от горя свекровь с охрипшим от непрерывного крика голосом и расцарапанным, опухшим лицом; золовки, застывшие с одинаковым выражением безграничной скорби, так похожие на свою мать, что Дине казалось, будто у нее двоится, троится в глазах; деловитый, как всегда, отец, во взгляде которого она с тревогой читала мысли о выгодном устройстве своей дальнейшей судьбы; друзья покойного, недруги, с сознанием выполненного долга торопившиеся выразить самые глубокие соболезнования…

Через несколько дней все наконец закончилось, двор опустел, только возле сарая копошились крестьяне, следившие за скотом и посевами. Свекровь, не встававшая со дня похорон сына, лежала у себя, ворочаясь и вздыхая, пока родственницы и соседки пытались разговорами отвлечь ее от мрачных мыслей.

Ускользнув из дома, Дина стояла на безлюдном берегу реки, прислушиваясь к ее привычному шуму. Легкий ветерок колыхал плотные продолговатые листья огромного орешника, знакомый горьковатый запах которых приятно щекотал ноздри. С наслаждением вдохнув полной грудью воздух, девушка прижалась щекой к шершавой коре дерева, с любопытством разглядывая хлопотливых муравьев, сновавших вверх и вниз по стволу. Бегают себе они по своим важным делам и знать не знают, что стоит только девушке пошевелить пальцем, – и пойдет кувырком их налаженная муравьиная жизнь. Так и человек: до последней минуты он верит, что перед ним лежит светлая и необозримая даль жизни, но вдруг падает замертво, покорный тайной воле непостижимого провиденья.

Девушка отстранилась от дерева. Нестерпимый крик мучительно умиравшего мужа снова раздался в ушах, и ее глаза заволоклись туманом, но где-то в глубине души уже прорастало ликующее чувство радости и обновления, ведь тоскливое замужество закончилось, а впереди еще целая жизнь! Улыбнувшись сквозь слезы, она сбросила коротко звякнувший бисером платок, отвела назад упавшие на грудь тяжелые черные косы и, раскинув руки, закружилась стремительно и легко – широкая крона векового дерева зеленым узорчатым пологом поплыла перед глазами, кое-где вспыхивая пятнами пробившихся сквозь листву солнечных бликов. Орех в плотной упругой оболочке, сорвавшись с ветки, с треском ударил погруженную в мечты девушку в подставленный лоб и, отскочив, упал под ноги, отделившись от кожуры, бледно-зеленой снаружи и глянцево-черной изнутри. Вздрогнув от неожиданности и оступившись, Дина упала на траву, смеясь над своей неловкостью, и вдруг увидела того, кто был невольным виновником последних событий ее жизни. Изможденный, исхудавший, оборванный, беглец сидел в нескольких шагах от нее в густых зарослях кизила и обреченно смотрел ей прямо в глаза. Потирая ушибленный лоб, забыв подняться на ноги, Дина удивленно уставилась на него и, помогая себе жестами, спросила:

– Ты здесь? Почему?

Он кивком показал на вытянутую ногу с обернутой грязными тряпками ступней и невесело усмехнулся:

– Не успел далеко уйти… Торопился…

Поднявшись, Дина надела платок, отряхнула юбку и, хмуря тонкие подвижные брови, быстро приняла решение. Она помогла встать беглецу и, сгибаясь под его тяжестью, с трудом прокладывая дорогу в непролазных кустах, дотащила до укромного места, закрытого от посторонних глаз заросшими жгучей крапивой валунами, и, кое-как устроив его, побежала домой.

Вечером Дина осторожно пробралась к нему через кукурузное поле, взяв с собой бурку для защиты от дождя и ночной прохлады и узелок с едой. Шайтан, увязавшийся за ней, залаял было на незнакомца, но, прикормленный его рукой, прижал уши к голове и заискивающе завилял хвостом, густо облепленным цепким репейником

Беглец жадно проглотил кукурузную лепешку и, взяв кусок вяленого мяса, показал на плотные ломти пасты:

– Что это?

– Пшено, каша, ее едят с мясом…

Растерев ему опухшую ступню яичным желтком, Дина крепко стянула ее повязкой и, прихватив по дороге для отвода глаз несколько кукурузных початков, вернулась домой.

Еще во дворе она услышала громкие мужские голоса в кунацкой и, теряясь в догадках, притаилась у двери.

Оказалось, несколько родственников, самые горячие головы, среди которых был и Аслан, решив отомстить за Кази-Магомеда, прошлой ночью проникли в укрепленную казачью станицу и устроили там кровавую резню. Теперь же, перебивая друг друга, поминутно вскакивая и размахивая руками, они рассказывали о своих подвигах старой хозяйке.

– Аллах помог нам, они не ждали нападения, нам удалось застать их врасплох… Мы столько домов спалили…

– Не видать этим гяурам урожая – все сожгли!

– Будут знать, как убивать наших братьев!

Все еще охваченный воинственным возбуждением, Аслан смеялся, как шакал, отрывистым, визгливым смехом:

– А волам я ноги прикладом перебил!

Сдвинув густые брови, повидавшая многое на своем веку старая Фатьма покачала головой:

– Да как же можно так поступать с бессловесной божьей тварью?

– Но мы же не могли их угнать! – попытался оправдаться уязвленный Аслан, но, не смея перечить старшей, стушевался и замолчал.

Наутро Дину снова неодолимо потянуло на берег реки, томясь неясным беспокойством, она смотрела то в прозрачные высокие небеса, то на застывшие в глухом оцепенении горы. Когда окутанное туманной дымкой раскаленное солнце тяжело перевалило за полдень и старухи, стеная и кряхтя от невыносимой духоты, прилегли на подушках в тени деревьев и захрапели на разные лады, Дина махнула рукой и решила проведать беглеца. Живо представляя себе последствия разоблачения и холодея от ужаса, она забрала припрятанный заранее горшочек с душистым свежим медом в сотах, нож, который зачем-то понадобился ему, сунула за пазуху пару кукурузных чуреков в узелке, несколько спелых груш и, пугливо озираясь, направилась к речке.

Дмитрий Потоцкий – так его звали – вырезал что-то из ветви вишневого дерева, поглядывая на девушку, которая уже неделю бесстрашно выхаживала и подкармливала его. Она сидела перед ним, поджав ноги, и с любопытством наблюдала, как, сворачиваясь в длинные упругие ленты, проворно, словно только что вылупившиеся змейки, выползают из-под острого лезвия пахучие стружки.

– А родные есть у тебя? – запинаясь, спросила она, заглядывая ему в глаза и обмирая, как и в первую встречу, от их бездонной синевы.

– Да, Дина, а живу я с матерью… – Дмитрий отложил нож, задумавшись о чем-то. – Я не видел ее уже два года.

Улыбаясь своим воспоминаниям, он снова взялся за работу и перевел ласковый взгляд на девушку:

– Ты знаешь, Дина, у меня замечательная мать, правда, все пытается меня женить…

Дмитрий помолчал, искоса поглядывая на ее круглое белое личико с широко распахнутыми глазами цвета спелой сливы, окаймленными пушистыми стрелками густых ресниц.

– Я бы не прочь жениться, но не нашел еще такой красивой, как ты. Правда, я не встречал такой славной девушки! – без тени улыбки он взглянул на вспыхнувшую Дину. – Скажи, тебя снова выдадут замуж?

– Отец решит, – все еще краснея от смущения, Дина вздохнула.

– И тебе придется опять жить с каким-нибудь стариком?

– Слово старшего – закон, мы привыкли к этому.

– Привыкли? А как же любовь, Дина? Разве мы не созданы для того, чтобы любить и быть счастливыми?

Дина представила себе, как возмущенно задергались бы щетинистые брови старой Фатьмы, услышь она такое, и рассмеялась звонким детским смехом – Дмитрий невольно залюбовался ею. Перехватив его особенный, проникновенный взгляд, который она уже не раз ловила на себе, девушка, потупившись, вспыхнула, томясь каким-то мучительным и сладостным беспокойством. Бросив нож, Дмитрий поднялся и, подойдя к ней, заглянул в пунцовое от волнения лицо:

– Мне уже пора уходить к своим… Дина, ты не хочешь уйти со мной?

– Как уйти? Куда? Я не могу, – удивилась она.

– Что тебя здесь держит, скажи мне?

Девушка повела вокруг себя растерянным взглядом:

– Эта земля, горы, даже этот орешник… и моя семья…

– Дина, есть другой мир, огромный и прекрасный! Неужели ты не хочешь увидеть его? Давай оставим вместе этот ужасный край!

Тонкие, подвижные брови Дины взметнулись вверх:

– Ужасный край? Да краше нашей земли и не найти!

В одну из последних встреч Дмитрий отдал ей искусно вырезанную из дерева куколку – женскую фигурку с обрамленным тяжелыми косами круглым личиком и широко распахнутыми глазами, удивительно похожую на Дину.

– Это тебе на память обо мне, – он взял ее руку и, крепко сжав в ладонях, поднес к губам, – а я тебя никогда не забуду.

Преодолев слабое сопротивление, Дмитрий мягко притянул ее к себе – взволнованная, испуганная, девушка на мгновение замерла в его объятьях, но потом смущенно отстранилась. Не сводя с нее вспыхнувших синих огнем глаз, он провел горячими ладонями по худеньким плечам, коснулся холмиков маленькой груди – Дина вздрогнула, будто пораженная молнией. Впервые к ней прикасался не старик с отвратительными складками на теле и отвисшим животом, а молодой, сильный мужчина – движимая какой-то непостижимой, чудной силой, она опустилась на траву Внезапно кукурузное поле, качнувшись, взмыло к небесам, и выжженный солнцем бледно- голубой полог накрыл оглушенную девушку, дохнув на нее пышущим, как из печки, жаром Затопившая ее горячая волна понемногу схлынула. Свет яркого летнего дня, шорох, поднявшийся в поле под порывами набежавшего ветерка, острый запах измятой травы – все постепенно возвращало Дину к действительности. Она в недоумении взглянула на спавшего рядом мужчину. В душе росло и ширилось сознание того, что она совершила нечто страшное, непоправимое, и, вскочив на ноги, Дина бросилась бежать, не разбирая дороги…

Стараясь запечатлеть в памяти каждое мгновение последней встречи и в то же время сгорая от стыда, Дина, не поднимая глаз, подливала густой калмыцкий чай засидевшимся у свекрови соседкам в большие разноцветные чашки – Фатьма, привыкшая жить на широкую ногу и любившая поесть, не признавала на столе никакой мелкой посуды. Приняв у Мелеч еще один закопченный котелок со свежим чаем, Дина поставила его на приступок не топившегося летом холодного очага, неотступно думая о Дмитрии: «Как, едва познав любовь, отказаться от нее? Отказаться навсегда? Тогда придется бросить свой дом… Но потерять родину – значит лишиться сердца… Как жить в чужом краю? Да и есть ли там жизнь – там, за льдистыми вершинами гор?»

Старухи читали монотонными бесцветными голосами нескончаемые молитвы, ловко перекатывая четки в узловатых пальцах, или звучно втягивали в себя обжигающий душистый чай, а потом обращали к Дине покрытые каким-то мучнистым налетом рыхлые лица и, обдавая затхлым старушечьим дыханием, нашептывали ей о покорности божьей воле.

Наконец она вернулась к себе и, усталая, опустошенная, заснула, прижимая к сердцу куколку – подарок Дмитрия.

Среди ночи ей невыносимо захотелось пить. С трудом разлепив сонные веки, Дина в темноте нашарила дверь и пошла через залитый лунным сиянием двор в сторону огороженного плетнем навеса. Зачерпнув деревянным ковшиком воды, она услышала какой-то непонятный шорох и, оглянувшись, увидела в расставленных у стены глиняных кувшинах, в которых обычно держали молоко, какие-то неясные тени. Забыв о жажде, Дина пригляделась и с недоверчивым удивлением обнаружила, что из горшков торчат человеческие головы, – вдруг разом, как по команде, они повернулись к ней. В одном из призраков Дина узнала Кази-Магомеда – он обратил на нее мутный взгляд вылезших из орбит мертвых глаз и, еле шевеля непослушными губами, что-то тихо прошептал, остальные головы тоже тревожно зашелестели. Дина с острым любопытством прислушалась к нестройному шепоту и с трудом разобрала:

– Последний… последний…

Звуки, похожие на легкий шелест листьев, сливались с ночными шорохами, и Дина наклонилась к горшку, напрягая слух, но вдруг вместо головы Кази-Магомеда на нее недобро блеснула удлиненными глазами продолговатая волчья морда с разинутой пастью и торчащими острыми ушами. Дина в ужасе отшатнулась и, опрокидывая горшки, из которых посыпались круглые бритые головы, выбралась из-под навеса и побежала в дом, слыша за спиной их дробный перестук. Звук этот был настолько явственным, что Дина, проснувшись, испуганно открыла глаза и увидела во мраке комнаты только что прыгнувшего в окно человека – метнувшись к кровати, он закрыл ей рот широкой ладонью.