Читать книгу: «Моя история. Большое спасибо, мистер Кибблвайт», страница 4

Глава 4. The Detours

Пит отзывался о нас, как о «людях, которые ни за что на свете не должны были играть в одной группе». Учитывая все наши разногласия, баталии и конфликты, это чудо, что нам удалось продержаться в течение первых десяти лет. Разумеется, бесчисленное множество раз мы были близки к тому, чтобы сдаться, но, в отличие от всех остальных, я не особо удивлялся тому, что мы выжили. Даже в самые мрачные дни я никогда не сдавался. Ни за что на свете. Группа была для меня всем. В этом наши с Питом мнения, видимо, различались. Мистер Таунсенд прошел прослушивание в группу в январе 1962 года. До той поры на гитарах были я и Редж, Джон играл на басу, Гарри – на барабанах, а фронтменом был Колин Доусон. Я только заканчивал второй год своей стажировки на заводе. Джон начинал свою пожизненную карьеру в службе внутренних доходов: брюки в тонкую полоску, галстук и зонтик городского франта. Пит продержался в Актоне достаточно долго, чтобы сдать свои экзамены «O-level» (экзамен по программе средней школы, который сдается по окончании пятого класса. – Прим. пер.), и теперь он учился на втором курсе технического колледжа Илинга, а также в школе искусств.

Некоторое время Джон твердил, что Редж был недостаточно хорош и что у него был на примете гитарист получше, и вот однажды он привел Пита ко мне домой на прослушивание. По словам Пита, у него сохранились два воспоминания о том вечере. Первое: «прекрасная белокурая девушка» в слезах выбегала из дома, предъявив мне ультиматум: «Либо я, либо гитара». Второе: пока он играл, под моей кроватью прятался один непоседливый негодяй. Итак, скорее всего, прекрасной блондинкой была Барбара. Мы и правда часто спорили из-за того, что я слишком много времени тратил на репетиции, и, возможно, Пит застал нас во время очередного скандала. Что касается злодея, я не помню, чтобы он прятался под кроватью. Скорее всего, он сидел на ней. Давайте назовем его Джек. Он был моим приятелем, который из-за чего-то повздорил с полицией, поэтому оставался у меня на случай, если копы заявятся к нему домой. Он был членом одной из крупных преступных семей этого района. Такие семьи были всегда. Все это напоминало фильм «Крестный отец», с той лишь разницей, что место действия перенесли в Актон. Этих ребят лучше было не подставлять, поэтому я укрывал Джека, пока жара не утихла. Приходилось заниматься подобными вещами, но за такое на вас никто не стучал. Однако я не участвовал ни в чем более серьезном. У меня была пара приятелей, которые занимались ограблением банков. Они пытались убедить меня в том, что это проще пареной репы. Таков был их план разбогатеть: ограбление банков и игра в бильярд. Им не всегда удавалось выйти сухими из воды, но многим из них везло, и они пользовались уважением на улицах. Наверное, ограбление банков было для них все равно что сцена для артиста – способ привлечь внимание и получить дозу адреналина. Но меня самого никогда не привлекала идея ввязаться в какую-нибудь сомнительную историю. Самое большее, на что я решился, – это предоставить убежище Джеку.

Я получал кайф от участия в группе. Я часто задавался вопросом: что бы со мной стало, не будь в моей жизни музыки? На какой соблазн этого мира я бы поддался? Легко заявлять о своей честности, когда вы не доведены до отчаяния. Мы можем жить только той жизнью, о которой у нас есть какое-то представление, и с семидесятых годов я жил вольной жизнью. Если бы у меня не получилось с музыкой, я мог бы стать главным кандидатом на роль преступника. Озлобленный на мир подросток, которого исключили из школы. Застрял на заводе без гроша в кармане. Но я считаю, что даже в такой ситуации я оставался бы честным. Наверное, частичка характера, которая передалась мне от отца, удерживала меня от того, чтобы ступить на скользкую дорожку.

Я пытался наставить Джека на пусть истинный и устроил его на несколько недель поработать в нашем сарае в Актоне, но он не выдержал. Сомневаюсь, что он понял, как усердно мы трудились. Он увидел, что мы были намного жестче него, поэтому после этого не пытался в общении со мной строить из себя крутого парня. Однако это не помешало ему заявиться с обрезом в клуб Marquee и угрожать кого-то убить во время одного из наших концертов, которые мы давали по вторникам. Я хорошо помню тот день. Это случилось через пару лет после того, как он прятался у меня доме. Он твердым шагом зашел в раздевалку и объявил, что с кем-то повздорил. «Я сейчас прикончу его», – сказал он и вытащил обрез 410-го калибра из-под пальто. Я моментально среагировал и выхватил оружие, прежде чем он успел что-то сказать или сделать. Наверное, он весьма удивился такому раскладу. Он просто стоял, пока я отчитывал его по полной программе. Я сказал ему, что он испортит себе всю жизнь, а затем вернул ему ружье без патронов и вышел на сцену. Той ночью ничего не случилось. В ту ночь Джек не разрушил свою жизнь. Хотел бы я сказать, что это был поворотный момент в его судьбе и мое вмешательство спасло его от самого себя, но я лишь отсрочил неизбежное. Большую часть своей жизни Джек провел за решеткой.

Я рассказывал вам о прослушивании Пита. Довольно значимый момент в истории рока, несмотря на то, что мы были всего лишь подростками, которые валяли дурака со своими гитарами. Если Пит запомнил блондинку и злодея, то мне запомнилось ощущение, что мы нашли нужного человека. Питу было всего лишь шестнадцать лет, но он уже обладал завидными способностями. Он на голову превосходил нас всех в техническом плане. Он знал все эти заумные аккорды: уменьшенные, аккорды без третьей ступени, септаккорды, все эти странные формы. Мажорные аккорды, в которых одна нота убиралась или добавлялась, чтобы придать звуку характерный жужжащий окрас. Это были великолепные аккорды, и он их все знал. Уже тогда уверенности ему было не занимать.

Свой стиль – вот что действительно делало игру Пита особенной. Он играл на банджо в классическом джаз-бэнде, в котором состоял вместе с Джоном, и поэтому, когда он переключился на гитару, в его движениях были заметны кое-какие приемы, характерные для игры на банджо. То, как двигалась его правая рука, те ритмы, которые он наигрывал, – все это производило поистине уникальный эффект. Именно в тот момент, когда Пит и Джон вдвоем играли у меня в спальне, мы перешли на новую ступень развития.

До этого момента мы играли невероятно просто. Будучи кавер-группой, мы играли все, что попадало в хит-парады. Колину хотелось стать вторым Клиффом Ричардом, поэтому мы действовали как Клифф Ричард. В этом не было ничего плохого – Клиффа слушали все, но с появлением Пита перед нами в одночасье открылись новые горизонты. Проблема заключалась в том, что наш единственный усилитель принадлежал Реджу, и хотя после своего ухода из группы Редж все еще разрешал нам приходить к нему домой и репетировать, одного усилителя на группу было маловато. Нам приходилось пропускать все гитары и микрофоны через эту жалкую лилипутскую коробочку. Так мы никогда не раскачали бы ни один чертов зал.

Спустя какое-то время Питу пришла в голову идея заглянуть в «Laskys» на Тоттенхэм-Корт-роуд и купить в рассрочку дополнительные усилители. Сегодня Тоттенхэм-Корт-роуд забита кофейными и мебельными лавками, но тогда эта улица была настоящей Меккой для ребят, которые мечтали играть в музыкальной группе. Там было полно магазинов, торгующих различным электронным оборудованием по очень-очень доступной цене. Можно было купить ламповые усилители, динамики – словом, все необходимое, и даже была возможность поторговаться. Все это великолепие находилось неподалеку от лучших музыкальных магазинов Лондона. В субботу днем здесь всегда можно было увидеть множество молодых групп, и вот настал наш черед.

Мы отправились туда, а по возвращении каждый из нас нес усилитель мощностью по 25 ватт, предназначенный для бывшего военного министерства. Представьте наше волнение, когда мы впервые подключили их, и вообразите наше разочарование, когда мы поняли, что громкости хватало только на то, чтобы заполнить звуком гостиную мамы Питера. Динамики на десять дюймов были еще хуже и издавали тонкий писк, но тут ко мне пришло маркетинговое озарение: «Главное – это фасад, все дело в имидже. Пусть у нас маленькие усилители, но мы можем сделать так, что они будут выглядеть большими». Поэтому я смастерил замечательные ящики из фанеры и покрыл их чудесной клейкой лентой «Fablon». Затем я приделал ящикам ножки. Они смахивали на буфет производства G-Plan (известная британская мебельная фабрика. – Прим. пер.), переднюю сторону которого расписали под марлю. И пускай сегодня я смеюсь, вспоминая об этом, поверьте, тогда люди говорили: «Черт возьми, эти ребята, должно быть, умеют задать жару. Только посмотрите на размер их оборудования».

Конечно, было бы куда лучше, не будь наше оборудование таким дерьмовым, но это вскоре изменилось. Незадолго до того, как мне исполнилось восемнадцать лет, я скопил достаточно денег, чтобы купить нормальную гитару. У нас с Питером были двенадцатидюймовые колонки, а у Джона – пятнадцатидюймовые. Как и большинство вещей в жизни, эти дополнительные дюймы имели колоссальное значение. У нас были все предпосылки для создания нормальной аудиосистемы. Теперь мы были громкими, ну или хотя бы производили такое впечатление.

Еще у нас произошло очередное изменение в составе. В августе 1962 года вместо нашего барабанщика Гарри Уилсона в группу пришел каменщик по имени Даг Сэндом. Мы не планировали делать это. Гарри собирался в отпуск, поэтому мы искали лишь временную замену. Музыкант на замену не появился на прослушивание, но по какой-то причине вместо него пришел Даг. Мы договорились, что он сыграет второй сет в Paradise, клубе в Пекхэме. Оказалось, что Даг подходил нам больше, чем Гарри, мой лучший друг с первых дней школьной скамьи, поэтому он стал полноценным участником группы. Мне было жаль Гарри, но группа была важнее.

Это далеко не главное мое воспоминание о клубе Paradise. В основном мне запомнились драки. Закройте глаза и представьте себе рай: пушистые облака, арфы, ангелы. А теперь представьте полную противоположность этому, и у вас получится клуб Paradise на 3-й Консорт-роуд в Пекхэме. Мы выступали там, потому что Джон знал человека, который знал другого человека, который организовывал концерты в Южном Лондоне. В первую неделю наших выступлений зал был почти пустой, за исключением пары девчонок. В десять часов заявились их бойфренды с окровавленными носами и синяками под глазами, только что помахав кулаками в клубе конкурентов. На следующей неделе пришла банда из другого клуба, чтобы свести счеты.

Я полагаю, драки тогда были обычным делом, но они не были такими жестокими, как сегодняшнее насилие, и почти никогда не затрагивали группу. Мой секрет заключался в том, чтобы найти самого крутого парня в клубе и угостить его выпивкой. Этот прием работал как часы. Намного позже в нашей карьере у нас произошел небольшой скандал в Ноттингеме, когда заявилась целая орава «Ангелов Ада» (известный байкерский клуб, члены которого имеют дурную репутацию из-за проблем с законом. – Прим. пер.) и потребовала, чтобы мы сыграли «чертов рок-н-ролл». Их было много, а нас всего четверо, так что самым разумным выбором было пойти на попятную. Но это было не в стиле Пита. Расхрабрившись от выпитого бренди, он начал огрызаться на них. Понятия не имею, что он там им сказал, но было ясно одно – ему стоило держать язык за зубами. Перед нами без преувеличения развернулся настоящий ад, и в нашу сторону посыпался град бутылок. Одна из них угодила в звукорежиссера Бобби Приддена и вырубила его. Остальные участники группы кинулись врассыпную, а я остался на сцене разговаривать с взбешенным лидером «Ангелов Ада». Это был здоровый парень с кольцом в носу. Мы поболтали с ним, и, как видите, я все еще жив, а это значит, что наши переговоры прошли хорошо.

В 1962 году мы свыклись с рутиной. Каждое утро я ходил на фабрику, Джон занимался бумажной работой в налоговом управлении, Даг укладывал кирпичи, а Пит занимался в художественной школе и валялся в кровати. Я заканчивал работу в шесть утра и направлялся к дому Пита. Иногда мне приходилось вытаскивать его из постели, потому что он не мог справиться с этим сам. Мне кажется, что он весь день курил дурь и с большим удовольствием занимался бы этим всю ночь. Или, может быть, в этом заключался весь смысл школы искусств? В любом случае нам повезло, что у нас был главный «таймкипер» в лице вашего покорного слуги – парня, который не хотел остаток своей жизни провозиться с металлом. Нам также повезло, что у нас была Бетти, мама Пита. Она была настоящим сокровищем. Без нее мы могли бы провести куда больше времени, играя по средам в Paradise. Без нее мы бы мало чего добились. Она была первой, кто поверил в нас. Она увидела в нас потенциал. Можете назвать это чутьем. Помимо этого, ей хотелось, чтобы мы убрались из ее дома. Все-таки каждый родитель может выдержать лишь определенное число репетиций, и когда она достигла своего лимита, то нашла нам нашего первого агента, а вместе с ним у нас появилась первая репетиционная площадка. Наконец-то в доме Бетти воцарились долгожданные тишина и покой!

1 сентября 1962 года Бетти пригласила местного промоутера Боба Дрюса в ратушу Актона, чтобы он увидел The Detours в качестве гвоздя программы на благотворительном балу. Несмотря на то, что наш триумфальный концерт удостоился упоминания в местной газете «Acton Gazette & Post», Боба это не впечатлило. Но отсутствие у него энтузиазма не остановило Бетти в ее борьбе за тишину и покой. Вслед за этим нас затащили в отель Oldfield в Гринфорде, а после мы очутились в районе пабов западного Лондона. Все работало по следующей схеме: выходишь на сцену и играешь, если зрителям не нравится, то в тебя летит град бутылок. Если ты что-то из себя представляешь, то тебе позволяют остаться. Нас это устраивало, потому что к тому времени мы играли достаточно хорошо.

Вокруг нас начала формироваться наша собственная аудитория. По понедельникам мы играли в отеле White Hart в Актоне. По четвергам, как правило, выступали в Oldfield, в воскресенье днем – в Douglas House в Бейсуотере. Последним мы также были обязаны Бетти Таунсенд. Douglas House был клубом американских офицеров, в который она попала благодаря отцу Питера, Клиффу. Мы полюбили это место по нескольким причинам. Начнем с того, что мы получали двадцать фунтов за два часа и от нас требовали, чтобы американская музыка лилась рекой: все, начиная от Джонни Кэша и The Coasters и заканчивая Роем Орбисоном. Если мы исполняли классику диксиленда настолько хорошо, что на глазах у тоскующих по дому военнослужащих наворачивались слезы, то нас обеспечивали бесплатной выпивкой в таком щедром количестве, что домой мы возвращались, петляя зигзагами. Помимо этого, там мы впервые взглянули на американскую мечту, попробовали американское пиво, американский виски, американскую пиццу.

Уже несколько лет мы жили без продуктовых карточек, Англия не славилась своей кулинарией, а супермаркетов практически не было. Мы росли, перебиваясь теми крохами пищи, которые наши родители умудрялись откладывать каждый день. Поэтому мы до сих пор были худыми, как жерди, с круглыми, как тарелки, глазами. Мы никогда раньше не видели пиццу. С такими же круглыми от удивления глазами мы начали ездить по Штатам в конце десятилетия. Контраст был невероятным: мы вылетели из страны овсянки и приземлились в стране стейков. Мы никогда не видели ничего подобного. Долгое время, возвращаясь с гастролей, я привозил стейки в своем чемодане. Сейчас я уже таким не занимаюсь.

Когда мы играли не для янки, наша выручка составляла десять фунтов стерлингов за концерт или двенадцать фунтов десять пенсов, если мы играли по приглашению Боба на одной из площадок южного побережья, что бывало часто. Именно во время одной из тех долгих поездок в Маргейт, Фолкстон или Дувр я разбил наш прекрасный новый фургон. Ладно, он бы не таким уж прекрасным и новым. Это был старый почтовый фургон «Остин» с раздвижными дверями, который Боб раздобыл для нас в обмен на дополнительные десять процентов. Важнее всего, чтобы машина была на ходу… так и было, пока я не впечатался в железнодорожный мост. Не могу точно вспомнить, почему я врезался в него. Среди сопутствующих факторов могло быть следующее: (1) у меня не было полных водительских прав, (2) я был молод и поэтому (3) я гнал слишком быстро. В багажнике мы везли полтонны оборудования.

Передняя часть фургона завернула за угол, но задняя часть продолжила движение. Раздался громкий звук удара, затем послышался гул недовольства моих согруппников, и как результат – мы на несколько дней лишились фургона.

Но у нас все еще была Бетти. Вы помните зиму 1962–1963? Нет? Ну, тогда я сейчас расскажу. Было снежно. Не так снежно, как поется в рождественских песнях, а по-сибирски снежно. В таких снегах, наверное, обитают йети. Но прямо посреди этого бурана мы добирались до концерта в Бродстейрсе. Несмотря на то, что у нас не было фургона, а за окном свирепствовала метель, мы не собирались отменять выступление. Я рассказываю вам это, потому что, когда люди говорят о The Who, часто можно услышать истории о нашем хулиганском поведении. По ходу этой книги вы узнаете о нем намного больше. Но за всем этим всегда стояла самоотверженность, преданность своему делу. Все помнят секс, наркотики и рок-н-ролл, а я помню ту ночь. Группа подростков (и Даг, который притворялся подростком, но на самом деле был женат и ему было за тридцать) и одна из их мам, побелевшие костяшки ее пальцев на руле, за окном бушует метель, мы прокладываем путь на концерт в Бродстейрс.

Каждые несколько миль мы останавливались и менялись местами. Двое спереди с Бетти и трое сзади верхом на нашем оборудовании, так что наши носы оказывались в трех дюймах от потолка. Нос Пита был к нему немного ближе. Я не знаю, как Бетти удалось довезти нас до места, потому что это было похоже на спуск по Креста Ран (известная швейцарская ледяная гоночная трасса для скелетона и тобоггана. – Прим. пер.). Снег с обеих сторон дороги в два раза превышал высоту фургона. Одна ошибка, и нам пришлось бы идти пешком.

Каким-то чудом ей удалось сделать это. Не знаю, сколько мам рискнули бы оказать поддержку своим детям в такой ситуации. О самом концерте у меня не осталось никаких воспоминаний. Давайте просто предположим, что в аудитории были сотни людей и нас ждал оглушительный успех. И давайте забудем, что однажды зимой в Бродстейрсе на нашем концерте было всего около пятидесяти человек в возрасте восьмидесяти лет и едва ли половину из присутствующих пустили бы танцевать на школьную дискотеку. Главное, что мы добрались туда, отыграли нашу программу и благополучно вернулись домой.

Для тех, кто беспокоится о сломанном фургоне, – с ним не возникло никаких проблем. Он получил огромную вмятину спереди, которую мы устранили с помощью фонарного столба напротив дома моей мамы, тяжелой цепи и энергичного старта в обратном направлении. С дверями я разобрался с помощью деревянной доски дюймовки, ножовки и листового металла. Оставшиеся вмятины Пит выкрасил в красный цвет кровоточащих ран. Фургон получился как новый, за исключением того, что остальные участники группы должны были пролезать внутрь через место водителя.

* * *

В январе 1963 года произошла очередная кадровая перестановка. Колин ушел. Он был продавцом бекона со служебной машиной и не собирался бросать дневную работу и бекон ради, прямо скажем, длинного и извилистого пути к рок-н-роллу. И я был готов принять на себя роль ведущего вокалиста. Или, скорее, роль ведущего вокалиста была готова принять меня. Мы начали играть на разогреве у других групп каждый воскресный вечер в St. Mary’s Hall в районе Патни, и это принесло свои плоды. За кулисами мы наблюдали за Скриминг Лорд Сатчем – Третим Графом Хэрроу, которого в гробу проносили через толпу на сцену. Он был шоуменом и предшественником Элиса Купера, и мы кое-чему научились у него. Потом были Johnny Kidd & the Pirates. Они устраивали настоящее шоу. На фоне у них стоял пиратский корабль, и это была первая группа на моей памяти, которая использовала ультрафиолетовые огни. У Джонни были повязка на глазу и кожаные штаны, которые, как магнит, притягивали девушек. У него был свой стиль. Его группа также состояла из трех человек – бас, барабаны и Мик Грин на гитаре. У Мика был потрясающий стиль игры – он то щипал струну, то бил по ней. Он был наполовину соло-, наполовину ритм-гитаристом. Пит увидел, как играет Мик, и за неделю выучил его приемы, так что на некоторое время мы превратились в двойников «Пиратов». Вот тогда-то и стало очевидно, что я должен петь. На гитарах у нас были Пит и Джон – идеальный тандем. И мы променяли незамысловатые песни из репертуара Бадди Холли, Дела Шеннона и Роя Орбисона на Джонни с его «пиратами». Джонни выглядел порочным. Колин не смог бы петь как Джонни, но мне это было по плечу.

* * *

Жизнь не сводилась к побитым фургонам и по-сибирски морозным поездкам в Бродстейрс. Немного времени оставалось и на девушек. Мы с Барбарой расстались, когда ей было 17, а мне 16. Ее нравилось во мне то, что я участвовал в группе и пел, однако вскоре ее привлек какой-то парень с мотоциклом. Жизнь – череда побед и неудач, но с первого же моего выступления я знал, что выиграю больше, чем проиграю. Мне не нужно было никого приглашать на свидания, потому что девушки, как правило, подходили ко мне первыми. Это действительно именно так и работало. Есть что-то особенное в том, когда певец открывает свой рот. Я не знаю, что именно, но женщины находят это привлекательным. Так было всегда. Посмотрите, что вытворял с дамами Элвис. К нему на сцену летели трусики с расстояния двадцати миль. Это продолжалось вплоть до того момента, пока армия США не завладела им и не промыла бедняге мозги, после чего он стал петь, как Дорис, мать ее, Дэй. Или посмотрите на Адама Фэйта. Стоило ему зайти в помещение, и можно было услышать, как слетают дамские панталоны. Он не был великим певцом. Тем не менее он был хорошим актером, и ему достаточно было просто открыть рот, чтобы девушки сошли с ума. В теории вы бы ни за что не представили кого-то вроде Барбары с кем-то вроде меня. Она была первой красавицей Актона. У нее был прикид начала шестидесятых: узкая белая юбка, белые высокие каблуки, стрижка в стиле бихайв. Она была серьезной девочкой. И она хотела меня, парня с фабрики (хотя даже фабрикой это трудно было назвать), которому посчастливилось оказаться в группе. А потом она меня расхотела, потому что у какого-то другого парня был мотоцикл. Какое-то время я был несколько опустошен, а потом начал встречаться с другой Барбарой. Это было просто совпадение. У Второй Барбары была своя квартира, она жила сама по себе, и это дало мне большую свободу. Гораздо лучше, чем вечером стоять в дверях панельного дома в Актоне, вежливо беседуя с родителями твоей подруги. Хотя, исключительно для протокола, родители Первой Барбары были милейшими людьми.

Через шесть месяцев со Второй Барбарой тоже было покончено, и вот тут мои воспоминания становятся расплывчатыми. Вполне возможно, я просто наслаждался жизнью, с распростертыми объятиями принимая революцию. Сегодня трудно объяснить, насколько сильно контрацептивы изменили наш мир. В те дни ощущение было такое, словно кто-то выпустил джинна из бутылки. Женщины сходили с ума, ну а мужчины были только рады им угождать, не так ли? А потом я повстречал Джеки, и Джеки забеременела. С этой конкретной революцией была одна загвоздка. В 1964 году раздобыть таблетки было трудновато. К концу шестидесятых с этим стало полегче, но все равно, даже если вы надеялись, что все девушки их принимали, это не всегда оказывалось так. В общем, я сам был виноват. Я никогда не спрашивал Джеки, принимала ли она противозачаточные, понадеявшись, что она это делает.

Жаклин Рикман я впервые встретил в St. Mary’s Hall осенью 1963 года. Пит встречался с девушкой по имени Долорес, а Джеки была ее подругой. Она была прекрасна, но никто из нас не был готов к тому, чтобы завести детей. К сожалению, сексуальная революция намного опередила социальную. Если от вас кто-то залетал, то первые несколько дней вам приходилось выслушивать крики своих и ее родителей, затем вы женились и находили жилье – вот и вся жизнь. Теперь эта история происходила со мной. Джеки забеременела. На меня кричали ее мама и мои родители. Потом мы поженились, и сразу после свадьбы, в начале 1964 года, я переехал к ее маме. Незадолго после того, как мне исполнилось двадцать лет, я обнаружил, что я живу в одной комнате с Джеки и нашим новорожденным сыном Саймоном в шестиэтажном жилом квартале в Уондсворте.

Сначала я был полон решимости. Не это мы планировали, но что было делать, раз мы оказались в такой ситуации. Проблема заключалась в том, что после нескольких лет мотовства по пабам и клубам дела у нас шли хорошо. Карьера в набирающей популярность группе не совместима с семейной жизнью. Меня неделями не было дома. Я возвращался домой среди ночи и пытался отсыпаться по утрам. Бывало так, что одну неделю мне удавалось немного заработать, а всю следующую я был без гроша в кармане. Я не был надежным главой семейства, примером отца, в котором нуждался мой сын Саймон, и я не был заботливым мужем, которого заслуживала Джеки. Это то, в чем я убеждал себя, будучи молодым человеком, который просто пытался откреститься от своих обязанностей. Даже спустя годы это не самая приятная для меня тема, несмотря на то, что в результате все закончилось хорошо.

Тогда я часами мог сидеть у окна этой однокомнатной квартиры и смотреть на улицу. Мне открывался весь Уондсворт, вплоть до электростанции Баттерси и дальше. И я мог видеть фургон, припаркованный внизу. Клянусь, он звал меня, искушал, и с каждым днем этот побитый старый фургон становился все привлекательнее. Он стал воплощением моей мечты – быть в группе, играть музыку. И после продолжительной и упорной работы мы наконец кое-чего достигли.