Читать книгу: «Триада»
Ты ведь знаешь. Рождество и Новый год – эти праздники, что всем вам сулят столь много чудесных невинных радостей, меня всякий раз гонят прочь из моей мирной кельи и ввергают в бурное бушующее море.
Эрнст Теодор Гофман
Перчатка
– А я говорил нужно выбирать место ближе к камышам, – проворчал рыбак, выпуская пар изо рта.
– Не гунди, – рявкнул на него друг, посыпая лунку засохшей апельсиновой коркой. – Теперь другое дело будет.
– Это мы ещё посмотрим. Твои блогеры чего только не насоветуют.
Два приятеля сидели на середине водоема с самого рассвета. За это время температура поднялась до минус десяти. Утреннее солнце нещадно слепило глаза, отражаясь от кипенно-белого снега.
– Я своей сказал, чтобы в Интернете посмотрела рецепты для леща. Ну ничего, в «Ленте» купим по дороге обратно, – пошутил первый, поправляя усы.
Приятель не рассмеялся. Он аккуратно надевал замерзшими пальцами красного мотыля на мормышку. Рыбалка для него была делом серьезным.
Апельсиновая корка набухла и растворилась в лунке.
– Теперь пора, – сказал он шепотом, чтобы не распугнуть рыбу, и опустил леску. – За что-то зацепилось. Или лещ уже клюнул.
Второй стал наблюдать с интересом. Леска медленно выползала из-подо льда, крючок тянуло ко дну что-то явно тяжелее малька. Когда, наконец, улов был вынут из воды, из-за слепящего солнца приятели не сразу разглядели, что он из себя представляет. Даже сощурившись, скинули свои догадки на обман зрения.
Мормышка зацепилась за ржавые наручные часы, висевшие на отслоившейся от кисти коже.
31 декабря
Поезд притормаживает на конечной станции, поскрипывая колесами. Машинист объявляет, что мы прибыли в город-герой Москву. Утром мне позвонила тетя и звонко голосила в трубку: «Солнышко, зайчик, как это ты да в такой день одна, как мы с дядей Валерой можем оставить ребенка без праздника. Да, Валера? – в ответ он что-то неразборчиво буркнул. – Мы хоть посмотрим на тебя. Регина, собирайся, это не обсуждается».
Они живут не в столице, а в Павловском Посаде, куда ехать от вокзала ещё час на электричке. Деньги на билеты переслала мне тетя. Моей стипендии едва ли хватило бы даже на такое жалкое путешествие. Копить последнее время не получается – почти всё уходит на видеоигры и шоколадные шарики с молоком. Я так и не научилась экономить, когда осталась одна.
С тех пор, как умерла мама, прошло полгода. Как помню, стояла середина июля. День похорон был липкий и знойный, приходилось париться в черном байховом платье под палящим солнцем. Из родственников пришли всего три человека: мамина сестра, её муж и маленький сын. Когда мы прощались, я была уверена, что больше их не увижу.
Поездка к тете выходит очень глупая, повсюду нужно успеть забежать в последний вагон. Не так я привыкла проводить 31 декабря. Раньше всё было иначе. Просыпаешься в полдень, завтракаешь конфетами из праздничного набора, весь день пускаешь слюни на мамину стряпню и только за полночь наедаешься до отвала. После пира лениво разворачиваешь посылки от Деда Мороза. Каждый год мать мне дарила ежедневник, в котором я кропотливо записывала всё, что со мной происходило на протяжении 365 дней, всё, о чем болела моя детская душа. Мама верила в китайский гороскоп, поэтому в год желтой собаки мне доставался желтый дневник, в год серебряного дракона – серебряный. В этом году я куплю себе его сама.
На перрон белым покрывалом ложится искристый снег. В Москве холоднее, чем в родной Твери, или час уже поздний, перевалило за десять вечера. Выхожу из поезда и тут же промерзаю до костей. Зря я надела такую короткую юбку, а не укуталась с ног до головы, как остальные.
Мой вагон был наполовину пуст. Неудивительно. Не каждый согласится трястись в электричке в канун Нового года. Немногочисленные пассажиры быстро разбредаются в разные стороны, как тараканы. Я стараюсь не разевать рот и, смешавшись с прохожими, направляюсь к выходу.
Вдруг в бурном людском потоке меня что-то тормозит.
– Куда так прешь? – говорит врезавшийся в меня мальчишка лет девяти. – Не подскажете, сколько время? – неожиданно меняет он тон на более любезный.
– Десять ноль пять, – говорю я, достав из кармана телефон.
– Спасибо, – улыбается мальчик и убегает прежде, чем я успеваю поинтересоваться, где его родители.
До электрички в Павловский Посад остаётся ещё полчаса. Она идет от станции «Каланчевская». Сверяюсь с картами, навигатор показывает, что идти туда пешком пять минут. Думаю напоследок забежать в вокзальный ларек, чтобы купить конфеты родственникам в благодарность за их великодушие. Выбор магазинов невелик. Работники, только-только закончившие смену, запирают на замок привокзальные лавки и радостно бегут домой праздновать Новый год. Площадь почти опустела, фонтан, вокруг которого обычно толпятся приезжие, одиноко стоит, до краев заполнившийся снегом. В одном из ларьков в переходе тетенька листает журнал, я подхожу и рассматриваю витрину. Женщина косится на меня из-под очков, а затем приоткрывает окошко, чтобы проворчать: «Девушка, скоро закрываемся, долго глазеть будете?». Клиентоориентированность у неё хромает.
– Мне «Бабаевские», – говорю я и принимаюсь рыться в рюкзаке, но молния заедает, кошелек не вытаскивается со дна, я начинаю явно раздражать продавщицу.
– Девушка-а, – напевно произносит она.
Нервно улыбаясь, вытаскиваю купюру и просовываю в окошко. Руку обдает жаром. Разница между улицей и маленькой комнаткой градусов 40. Кладу на землю разворошенный рюкзак, чтобы взять коробку конфет. Не успевает женщина договорить «С Наступающи…», как вдруг её глаза округляются и увеличиваются до размера чайных блюдец.
«Батюшки, это что ж делается», – восклицает она, смотря мне за спину. Я оборачиваюсь. Со скоростью света уже знакомый мальчишка несётся в другой конец вокзала. Его фигура скрывается за поворотом, и тут я опускаю взгляд. От моего рюкзака остались только воспоминания и чернеющий след на снегу.
Неужели это со мной? Я столбенею.
Хлопаю по карманам куртки. Телефона тоже нет. Поворачиваю голову и вижу огромное табло, где в правом углу написано крупными цифрами: 22:11. А я зачем-то додумалась смотреть время на мобильном. Дура.
Неужели это со мной?
Как же можно быть такой неудачницей? Сжимаю в руке копеечную сдачу и обнимаю коробку конфет. «Твою мать», – шепотом ругаюсь я. Сделать голос громче не хватает сил.
–У вас есть телефон? – спрашиваю у продавщицы, едва не сорвавшись на истерический тон.
В ответ мне качают головой.
– Полицейский участок тут за углом, они, может, знают этого цыганенка.
Я ничего не соображаю из-за нарастающего бешенства. Мой мобильник, документы, деньги, карты – всё пропало. Всё, что было, вмиг сгинуло. Меньше, чем за два часа до Нового года.
Ищу глазами прохожих. «У вас телефон есть?» – в ответ пожилая женщина ускоряет шаг. «Можете дать позвонить?» – бросаюсь я на мужчину. «А что мне за это будет?» – с противной пьяной ухмылкой обращается он ко мне. Я тут же отшатываюсь, оставив его вопрос без ответа. До последней электрички остается минут двадцать, меня накрывает дикая паника, но я держусь, не ложусь на землю, проливая реки слез. Пока действует адреналин, я могу что-нибудь придумать. Тот ларек так и не закрылся, тетенька меня обманула, как, наверное, и насчет телефона. Какой-то парень покупает у неё зажигалку, я решаю использовать свой последний шанс прежде, чем идти внутрь здания вокзала, которое мне совершенно не по пути.
– Извините, у вас будет телефон позвонить? Я могу заплатить, – умоляю я, сжимая обледеневшей рукой свои последние 50 рублей.
Продавщица подслушивает, но виду не показывает. Свет из ларька освещает лицо парня в очках. Он достаёт из кармана «Сяоми» с трещиной на весь экран и протягивает его мне. «Да, конечно», – с улыбкой произносит мой спаситель. Пальцы настолько холодные, что сенсор едва реагирует на нажатия. Какое счастье, что тетя никогда в жизни не меняла номер.
– Теть Наташ, у меня беда, у меня украли сумку. Я вот сейчас на стою на Ленинградском, не знаю, что теперь делать.
– И на электричку денег нет? – в ответ отрицательно мычу. – Господи. Что ж делать-то теперь! Да ещё и без паспорта, и без телефона?
– Угу.
– Регина, это беда, придется дяде Валере ехать за тобой. Но только ждать тебе придется немало, там пробки на трассе. Ох, Господь, за что ж ты нам такое послал, – начинает причитать тетя.
Хочется провалиться под землю. Своим существованием я испорчу людям сегодняшний праздник. Не будь я сиротой, может быть, со мной бы так не бегали. Но я привыкла к снисхождению.
– Слушай, доча, ты сейчас по какому телефону говоришь? Может, мы туда деньги пошлем? Спроси-ка, привязана ли карта.
Прикрываю микрофон рукой и обращаюсь к парню. Всё это время он стоял в темноте и курил, внимательно прислушиваясь к разговору.
– Не привязана, – он делает затяжку, а потом спрашивает. – А сколько надо?
– Триста.
Парень мотает головой и закатывает глаза:
– Это вообще не проблема. Не надо ничего пересылать, я просто так дам. Ерунда.
Я смотрю на него снизу вверх, как на святого, спустившегося с небес. А говорят, что в Москве все жадные. Мама меня всю жизнь учила не брать чужого и вежливо отказываться, когда что-либо предлагают, но с её этикетом я бы точно давно попала в могилу. Возможно, она просто хотела, чтобы мы поскорее встретились с ней наверху.
– Тетя, всё нормально, я скоро приеду.
Так и выглядит, наверное, новогоднее чудо.
– Только это. У меня нет налика. Надо будет снять в банкомате.
Сказка перед моими глазами начала понемногу развеиваться. До следующей электрички остаётся минут десять, если не поторопиться, придется праздновать Новый год на вокзале. Но я слишком боюсь устраивать истерику и торопить добродушного парня, который в любой момент может передумать заниматься благотворительностью. Первый банкомат издает противный лязг – «Не работает, собака». Во втором – закончились мелкие купюры. Стрелки часов тикают в ушах, сердце колотится, но я не подаю виду. Парень мне что-то рассказывает, пытается меня отвлечь, успокоить, но его слова пролетают мимо ушей.
Бог любит троицу. Третий банкомат наконец выплевывает несчастные триста рублей. Напоследок я пытаюсь разглядеть имя своего ангела-хранителя на карте, но она оказывается неименной.
Мы бежим к станции, не обращая внимание на светофоры. Но уже на месте меня берет страшное волнение, потому что сквозь шум в ушах я слышу звук удаляющейся электрички.
– Можно, пожалуйста, билет до Павловского Посада? – запыхавшись спрашиваю я через окошко.
– Следующая только завтра, в 5:33. Чуть-чуть опоздали. Пять минут назад ушла.
В глазах все меркнет. Мечусь из угла в угол, не понимая, что теперь делать. Хочется лечь в сугроб, накрыться им, как большим пуховым одеялом, и заснуть. Как глупо. Словно я вновь услышала неправдоподобное и абсолютно нелепое в трубке телефона: «Регина, ваша мама умерла». Я тогда не поверила. Ещё вчера утром мы спокойно завтракали вместе блинчиками с медом, а вечером она просто упала с лестницы. Я даже не успела её навестить в больнице.
– Слушай, мне очень жаль. Но, знаешь, мы можем отпраздновать энгэ вместе. Я тоже сегодня один остался. Как-то так, – тихо и с неловкостью произносит парень, который до сих пор меня не покинул.
Кто он? Высокий, но слегка сутулый и щуплый, даже через зимнюю куртку видно, что парень не любитель спортзалов. Очки на пол-лица, нисколько не делающие из него интеллигента. Как будто обычный одноклассник, который всегда сидел за задней партой, хорошо отвечал по физике и ни с кем не разговаривал.
– А где? – выгнув бровь, интересуюсь я.
– Можно у меня. Я живу недалеко, в двух станциях отсюда. Метро уж точно ходит сегодня всю ночь.
Делаю удивленное лицо.
– Как-то не очень прилично, – несмотря на наивный вид, парень всё равно не внушает мне полного доверия.
– Приставать не буду. Ты не в моем вкусе.
– Прямолинейно, – его слова вызывают во мне ещё большее недоумение.
– Слишком юная, что ли.
– Мне девятнадцать, дядя, – зачем-то начинаю оправдываться, хотя уже планировала свалить от этого чудака.
– Ты подрастешь и поймёшь, когда тебе тоже будет двадцать три. Поймешь, что между нами – не четыре года, а огромная пропасть. Даже через пару лет не поверишь, что ты сейчас и ты тогда – это один и тот же человек.
Смотрю на него в упор, пока в моей голове решается нелегкая задача.
– Нет, чел, так не пойдет. Но спасибо за приглашение, – в ответ на меня смотрят печальными понимающими глазами. – А дашь позвонить в последний раз?
Он протягивает мне телефон, в трубке раздаются долгие гудки.
Может, этот зануда вовсе безобиден. По крайней мере таким он кажется. Если я соглашусь, то не испорчу тете новогоднюю ночь и успею посмотреть куранты. Меня не будет тихо ненавидеть угрюмый дядя Валера за то, что ему приходится праздновать Новый год в дороге. Я не буду всем напоминать о нашей общей потере своим видом, потому что: «Региночка, как же ты похожа на свою мать в молодости, одно лицо». Мне остаётся только безумство. Да и разве со мной может произойти что-то хуже смерти?
Тетя наконец отвечает, на фоне орет телевизор и гремят тарелки. Отхожу на несколько шагов, чтобы никто не слышал, как я вру.
– В общем, опоздала я на электричку. Отпраздную Новый год у подруги. Угу, из лагеря. Да, мы вместе ездили в «Артек» несколько лет назад и там познакомились. Она в Москве живет. Сейчас поеду к ней. Не беспокойтесь. С Наступающим.
Поворачиваюсь к парню и отдаю мобильник. Он всё слышал, но ничего не сказал, не спросил, зачем соврала. Наверное, догадался обо всем сам.
– Даже если захочешь приставать, знай, я семь лет занималась джиу-джитсу.
Парень поднимает руки в знак поражения.
– Меня, кстати, Кирилл зовут.
– А меня Регина, – говорю я и издаю смешок, осознав нелепость происходящего.
Мы спускаемся в метро. Кирилл прикладывает «Тройку» к турникету и оплачивает мой проезд. Я ощущаю себя будто на свидании. В вестибюле оживленно толпятся прохожие, этот день совсем не похож на 31 декабря в Твери. Я привыкла к тому, что Новый год – это исключительно семейный праздник, когда все тихо сидят по домам в узком кругу самых близких. Москва же бурлит, шумные компании друзей спешат в вечерних нарядах на тусовки, запускать салюты. Меня одурманивает эта атмосфера, и я почти забываю о том, что со мной только что произошло.
По дороге Кирилл подшучивает надо мной и всей этой ситуацией, стараясь вывести меня из оцепенения. Потихоньку тревога начинает отпускать. Мы заходим в круглосуточный продуктовый, берём шампанское, батон и последнюю банку имитированной икры.
– Неужели у тебя ничего нет к новому году? – спрашиваю его, пока на кассе пробивают продукты.
– Я совсем не собирался праздновать. Планировал просто лечь спать. Да и всё.
– А почему ты не поехал к родителям?
– У меня их нет. Был отец, но он помер.
– Соболезную, – говорю я слово, которое слышала тысячу раз за последний год и которое как будто не имеет никакого смысла.
Мне вдруг почудилось, что между нами есть какая-то связь. Мы пережили каждый свою трагедию, о которой молчим изо дня в день. Но чем сильнее мы отдаляемся от того рокового дня, тем сильнее чувствуем одиночество. Оно будто не уменьшается пропорционально боли, а только снежным комом накапливается, потому что со временем не остаётся даже воспоминаний о том, как мы были кому-то нужны.
Кирилл тут же переводит тему, рассказывает про друзей, которые разъехались по заграницам, женились на маникюрщицах и перестали играть с ним в «Обитель зла».
– Можем как-нибудь катнуть вместе, – говорю я и закатываю глаза, увидев его реакцию. – Да, да, юные девочки-«не в твоем вкусе» тоже в такое играют.
Он смеется над моей шуткой, и мы заходим в подъезд. Дом совсем новый, стены обшиты деревянными листами, а на полу строительная пыль.
– Ну и грязища, – бурчу я себе под нос.
– Да, да, тут на площадке всё ещё делают ремонт, – Кирилл достаёт из-под коврика ключ. – Оставлял для клининга.
Внутри гораздо чище, все блестит и сверкает. Огромное пространство едва заполнено мебелью, а та, что есть, затянута пластиком, как в магазине.
Отопления нет, но мне хочется согреться, и Кирилл предлагает включить духовку. Мы сидим, как бездомные у костра, в роскошной квартире, которую едва ли может себе позволить даже средний класс.
– И ты в двадцать три сам себе купил такие хоромы? – спрашиваю я, кладя икру на хлеб.
– Мне отец оставил большое наследие. То есть наследство, я хотел сказать.
Тут я вспоминаю про куранты. Как же мы будем их смотреть без телевизора? Моя паника его смешит, и он предлагает послушать их по радио на телефоне. Видеотрансляция, говорит, сейчас вряд ли прогрузится. Моя душа спокойна. Я рассматриваю Кирилла. Он едва выглядит на четыре года старше меня. Лицо наивное, гладко выбритое, глаза часто моргают, как от нервного тика. Ему так же досталось, как и мне. Хочется узнать о нем побольше, что скрывается за этими очками, синим толстым свитером и всей стеной, которую он воздвиг между собой и миром.
– Слушай, где-то я тебя видел, – произносит Кирилл, пристально наблюдая за мной.
«Ну начинается», – думаю про себя.
– Я снималась в фильме Тарантино. Играла супермодель, которая выжила после нападения психов. «Однажды в… Твери» называется. Может, слышал.
Каждый раз отшучиваюсь, чтобы не продолжать этот разговор.
– Нет, нет, – настаивает Кирилл и щелкает пальцами в воздухе. – Не то. Да и как-то ты не похожа на Марго Робби.
Я закатываю глаза и ёрзаю на стуле. «Пожалуйста, не вспоминай, не вспоминай, не вспоми…».
– Точно, – Кирилл чуть ли не вскакивает. – В рекомендациях я тебя видел. Мне попадалось твоё видео год назад. Реджина, да? Реджина-Регина.
Кирилл лезет в карман, чтобы достать телефон. Я недовольно поджимаю губы. Не хочу ему объяснять, почему я забросила снимать видео. Мы знаем друг друга всего час. Время делиться откровенностями точно не пришло.
– Да-да, Реджина, – я наклоняюсь к нему и кладу руку на колено. – Слушай, давай потом посмотришь. А то так куранты пропустим из-за дурацких тик-токов.
Кирилл замирает и смотрит на меня испуганно сквозь мутные очки. Наверное, мой голос прозвучал слишком твердо. Он пожимает плечами и включает радио. Я расслабляюсь. Представляю Павсловский Посад, как тетя Наташа и её семья терпеливо ждут двенадцати в окружении салатов. В углу стоит большая ёлка, увешенная гирляндами, пахнет мандаринами и тлеющим свечным воском. Они даже не представляют, что я им соврала и сижу со странным парнем в пустой холодной квартире на стуле, обернутом полиэтиленом. Кирилл сказал, что мебель досталась ему от застройщика, и, скорее всего, он ее перепродаст, оттого не снимает пленку. Моя самая странная новогодняя ночь за все девятнадцать лет.
Беру бутерброд с имитированной икрой и откусываю половину. Почти не отличить от настоящей.
– Какие подарки ты загадывала в детстве на Новый год у деда Мороза? – спрашивает Кирилл.
На фоне играет «Радио на семи холмах», какая-то музыка из восьмидесятых.
– Может, игрушки. Я, помню, всегда хотела собачку, но каждый год молилась, чтобы мне её не подарили.
Радио меняет свою волну, звучит обращение президента, Кирилл начинает суетиться. Достает из кухонных шкафчиков кружки и пытается открыть шампанское, зажмурив глаза. Я вздрагиваю от хлопка и радостно чокаюсь с Кириллом. Загадываю, чтобы год выдался менее странным, чем его первая ночь.
Когда я допиваю шампанское, на дне остаётся белый осадок.
– Похоже ты плохо помыл кружки, – говорю я, всматриваясь в порошкообразные частицы.
– Виноват, – испуганно говорит он, –Ты, кстати, не договорила. Почему ты так не хотела собачку? – сказав, он берет мою кружку и кладет в раковину.
– Потому что мой сводный брат любил вырезать собачкам глаза, – опьянение так быстро накрывает, что я с трудом выговариваю слова.
Кирилл смотрит на меня шокировано и, приговаривая под нос «какой кошмар», выходит из комнаты. Его нет минут пять. Или десять. Странные ощущения накатывают волной, руки и ноги тяжелеют, я будто вхожу в состояние транса.
С каждой секундой становится только хуже. Перед глазами пелена, кухонный гарнитур ходит ходуном. Пытаюсь встать, но плохо держу равновесие. Всего один бокал, один-единственный бокал легкого шампанского. Цепляюсь руками за раковину, чтобы как-то себя удержать. Беру свою кружку в руку и провожу пальцем по дну. Это не строительная пыль. Вглядываюсь в бокал Кирилла, на котором, как ни странно, не осталась ни грамма осадка. Он же открывал бутылку и разливал шампанское при мне. Что же я могла упустить?
Вместе с друзьями мы много чем баловалась, будучи подростками: и паленой водкой, и «Балтикой», и джином. Но даже смешав всё вместе, я не чувствовала себя так, как сейчас. Погано. Беспомощно. Моя интуиция меня подвела. Идти сюда было не лучшим решением.
Ну и дура.
Я сползаю на холодный пол и проваливаюсь во тьму.
