Читать книгу: «Петрушка»

© Революция Исаева, 2020

ISBN 978-5-0051-4005-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

2030 год. Четвёртая волна тринадцатого карантина при всемирной флавивирусной пандемии.

– Как Вы считаете, профессор Сурков, это будет иметь последствия? – спросил, как бы невзначай, молодой аспирант. В стеклах его новых очков мерцали многочисленные светодиоды только собранной Машины, возвышающейся от серого пола до обшитого металлом потолка.

Старый доктор технических наук покряхтел, а потом забрал со стола какие-то бумаги, и, пробежавшись по ним глазами, поднял томный взгляд на ученика.

– Я так и не понял, что потребовал от нас тот человек в военной форме, – продолжал студент. – Вы что-то одобрили, но я никак не пойму, что именно – даже теперь, когда вся работа, следуя из Ваших инструкций, выполнена. При том, что задание было проще многих тех, которые мы выполняли даже на лабораторных работах ещё на первых двух курсах, меня не покидает ощущение значимости миссии. Почему не скажете суть конечной цели?

– Знаешь, что бывало сотню лет назад с теми, кто совал свой нос в военные дела? – профессор позволил себе присесть на металлический, холодный табурет. – Сказали сделать – и что толку убеждать, что толку составлять неутешительные прогнозы? Вот возьми, да выйди отсюда с пустыми руками. Ты да я… Мы же иностранцы, не здешние, у нас права на гостайну меньше, чем у любого другого гражданина этой немноголюдной державы. Выйдешь за порог – тебя прихлопнут. Не убежишь.

Студент резко выдохнул.

– Я не соглашался.

– Я тоже, Сереженька, не соглашался. На это.

– И что же мы сделали?

– Продали будущее, и за это получили зарплату, ничего нового, как видишь… Деньги намного большие, чем там, в Киевских институтах по исследованию искусственного интеллекта… Только, скорее всего, эти виртуальные бумажки нам уже не понадобится.

– Почему?

– Потом увидишь, – профессор горько усмехнулся и стал около пульта управления. – Задача выполнена – мы написали программу.

Дверь в тёмную комнату скрипнула. За ней никого не было, однако оттуда донесся звонкий голос. Слишком красивый, как для человека, и от того ужасающий.

– Попрошу удалиться, – приказала Машина.

I

Юра лежал, сложив ладони на мокрой груди и уставившись в потолок. Он проснулся, потому что сверху что-то капнуло. Неопознанная, липкая жидкость, такая же тёмная, как и любая другая – вся она замочила бывшему преподавателю биологии светлую рабочую рубашку. Вода, масло, кровь? Должно быть, лишь грязь и вода – откуда в мёртвом мире браться последним двум? И в этой грязи, естественно, радиация. Да-да, она должна была остаться. Злая и беспощадная, убийственная, та, что уже убила целый мир.

Скорее всего.

Закрыл глаза. «Нет, тут темнее», – подумал он и открыл. И стал вспоминать, что же ему ещё снилось. Он делал это каждый день, с этого начинал своё утро. Если, конечно, это было утро. Может быть, биолог спал по три часа, и, высыпаясь, пробуждался от тревожных снов, а может, дремал целыми сутками, потому что уже успел привыкнуть к назойливой голодной боли.

Во времени сориентировать его было нечем. Педагог жил в старом призраке коммунистического строя, которого немногочисленные обыватели обозвали «железобетонным гробом» – шутя, иронизируя, и понимая, что больше отсюда не выбраться, какие бы светлые надежды никто среди этих же обывателей не возлагал.

Они были простыми прохожими Бугской улицы в Очакове, одними из тех немногих, кому повезло вовремя открыть чей-то уличный погреб и спрятаться от бомбардировки. Про атаку никто не предупредил, всё случилось спонтанно, в один из мрачных январских дней – тогда, когда вместо металлических бомб люди ожидали выход очередной модели смартфона. Беда вознесла свою руку над приморским городом, окутав тот неизвестностью, которая осталась за люком хранилища.

Преподаватель привстал с холодного пола. Про здоровье можно было уже давно забыть, ещё тогда, когда они, с ещё двумя очаковцами, оказались в непредназначенном для жизни погребе. Подстелив под голову куртку, как-то выживали, ожидая вообще непонятно чего. Рано или поздно, но выйти надо – не помирать ведь ему, молодому и некогда полному жизненных сил мужчине, прямо здесь, прямо землей.

Наверное, выглядели они и без смерти как мёртвые; вот вылезут из земли, и будут, как черви, погибать от палящего очаковского солнца, подставляя серые лица под тёплые лучи…

Но это потом. Это тогда, когда биолог наберется отчаянности и глупости открыть ржавый, выкрашенный только с наружной стороны люк, и выберется из четырёх железобетонных стен, и вдохнёт тяжёлого воздуха, что застыл под такими же тяжёлыми облаками.

А сейчас им ещё надо немного помёрзнуть в чёрном подвале.

Придя в себя, Юра снял рубашку, оставив на себе более-менее сухую майку. Биолог направился повесить первую на стеллажи с консервами, которые были их единственными, пусть и, по сути своей, мародёрскими припасами. Он расправил пальто, перед этим служившее импровизацией матраса. Отряхнул его от прилипшей из-за влаги пыли.

Учитель недовольно шмыгнул носом.

– Доброе утро, Юрий Григорьевич, – услыхал он голос ученика.

– И тебе того же, Петя, – ответил биолог. – Ты спал?

– Нет. – Пятиклассник печально покачал головой. – Несколько часов… – Он вспомнил, что, скорее всего, прошло меньше времени – или быть может, больше, поэтому, чтобы с него не потребовали определённых временных рамок, решил не упоминать их в своей речи вовсе. – Тётушке Сене стало нехорошо, пока Вы спали. Я думаю, у неё жар.

– Что же ты меня раньше не разбудил! – Воскликнул Юра и тут же подошёл к пожилой женщине, кутавшейся в дорогую, но уже испорченную сыростью подвала шубу. Увидев биолога, она оживилась.

– Юрочка!

– Как Вы себя чувствуете? – Быстро спросил учитель, но мог, собственно, и не спрашивать.

Есения Павловна, попытавшись ответить, закашлялась. И этот кашель биологу совсем не понравился. Жестом он попросил старушку подать ему платок, в который она выбивала свою хворь – и не только свою затаившуюся смерть. Юра аккуратно принял кусок ткани, отблагодарив Бога за то, что при почти полном отсутствии света он смог разглядеть на белом платке то, что ему, говоря честно, хотелось видеть меньше всего. Он не знал, сколько спал, и потому не понимал, почему хворь столь внезапно и столь ярко стала себя проявлять только сейчас.

– Есения Павловна, у Вас… – Юра запнулся, задумавшись, к чему может привести установление диагноза. Совершенно и безоговорочно летального диагноза, в их случае. Туберкулёз лечить нечем, да и условия здесь такие, что вскоре биолог понял, почему болезнь проснулась в старушке так быстро. Она – первая, дальше будут они с Петей. Чёртова сырость… Выберет, у кого иммунитет немножко слабее, да задушит однажды, и разорвёт в клочья лёгкие. Самое печальное – умрут ведь, скорее всего, не от того, что заразились, а от того, что просто ослабли и дали бактерии волю распоряжаться жизнью заболевшего.

Вот ведь чудно – человек, царь природы, а его убивает маленький микроб…

– Что ты потускнел, Юрочка? – Добродушная тётушка Сеня вывела биолога из дыма мыслей. И снова закашлялась.

– Думаю, это просто простуда, – соврал он, и, как ни в чём не бывало, вернул платок.

«А покаяться уже может и негде», – подумал он, но что-либо менять в своей речи уже не стал. Он не был врачом, не мог сказать пациенту правду в лицо. Тем более, такому – старушка, конечно, не божий одуванчик: за её спиной наверняка бурная молодость, святая вера в гороскопы и килограммы косметики. Не выглядела она молодой, но создавалось впечатление, что и старость её нарисована, искусственна. В темноте этого не видно – тут на свет выходит только характер.

Есения Павловна теперь заразна, и скоро, вероятно, умрет. Тогда, если они с Петей и не заболеют туберкулезом, то задохнутся от трупного запаха… Так мерзко, так противно, так ненавистно было думать об этом биологу – думать о естественном. Если бы он только мог, он бы спас её, но спасти сейчас старушку не мог никто.

Надо было выбираться отсюда. Прочь, наружу.

Пожилая дама вновь закашлялась, прервав тишину. Как слепой крот, Юра научился чувствовать любое колебание воздуха и земли. Чудом улавливал звуки, представляя, как завывает сверху по разрушенным домам холодный январский, или, может, уже февральский ветер, приходящий в Очаков ежегодно с северо-запада и несущий на себе серые дождевые тучи. Поэтому сейчас услышал, как вздрогнул его ученик.

Учитель посмотрел туда, где смутно белело лицо мальчишки. «Бедный Петя, – подумалось ему. – Таким у меня шалопаем был. Таким смешным, глупым. А теперь? – Он тихо вздохнул. – Ну ничего, мы ещё с тобой мир увидим, ещё внуков своих воспитывать будешь, ещё расскажешь им, как твой двадцать девятый карантин закончился, и как ты школу на атомной войне прогуливал. Но это потом. Это когда мы с тобой выберемся, да вдохнём радиоактивной пыли, полные лёгкие вдохнём, мой дорогой Петя…»

Думал, но ничего не говорил, а сам понимал, как же это всё глупо, как это бессмысленно – надеяться.

Когда Есения Павловна снова закашляла, Юра подошёл к стеллажам, расположившимся во второй комнате подвала. Там громче и чаще шуршали мыши, потому спали они в первой, из которой вела лестница наружу и меньше ощущалась подземельная сырость. Повесив на старинные деревянные полки пальто и рубашку, и слегка дрожа от холода, он подозвал школьника.

– Да, Юрий Григорьевич? – Петя неожиданно быстро приблизился к нему.

– Ты только никому-никому не говори, ладно? Это самая настоящая военная тайна. Прямо как у Гайдара.

– Угу, хорошо.

– Теперь слушай очень-очень внимательно. – Биолог перешёл на шёпот. – Ты не подходи к тётушке Сене. Так будет лучше. Понял?

– А чего?

– Если она тебя заразит, то долго ты не протянешь. Будь осторожен. Мы теперь будем ночевать в этой комнате.

– Но тут мыши! – Воскликнул пятиклассник.

– Ты что, трус? – Учитель моментально перестроился на шутливый тон и улыбнулся. – Одни девчонки боятся мышей! Но не волнуйся, это частичное переселение ненадолго. Скоро выберемся. – Он похлопал ученика по плечу, и только сейчас понял, что школьник очень легко одет. – Петька, это ты что, в одном пиджаке?

Пятиклассник немного помялся, а потом ответил:

– А это у меня, Юрий Григорьевич, научное исследование по вашему естествознанию, – в его голосе послышались нотки гордости. – Я своей курткой грею землю, вот. Вчера я закопал фасолину, которую достал из банки, ну из той, что Вы открыли на ужин… Или обед. Закопал её, значит, в маленькую лунку возле места, где Вы заснули. А сверху положил куртку. Вы ведь сами мне говорили, что тепло – одна из важных составляющих жизни.

Учитель позволил себе улыбнуться.

– Ох ты, Петрушка, и чудо! – Воскликнул Юра. – Ну даёшь… Иди, куртку отряхивай. Ты ведь тоже форма жизни, и ты мне точно нужнее той закопанной фасоли.

Стоило Пете немного отойти, как биолог вновь погружался в свои мысли – это было единственным занятием, которое ему позволяли сложившиеся обстоятельства. А человек, хочет то, или нет, всё равно будет искать себе работу. Пусть и такую. В основном Юра безостановочно, почти ассоциативно вспоминал своё прошлое, стараясь при этом не сойти с ума. Что может быть страшнее, чем сидеть, и не знать, что там, с твоими близкими? Кажется, он уже задавал себе сегодня этот вопрос. Или это было вчера?..

Он снял со стеллажа пальто. Может, оно было грязным, но в нём получалось задерживать тепло, а последнего, особенно по ночам, оставалось мало. Ему вспомнилось, как однажды они с Верой поехали в Москву, тоже зимой. Пошёл дождь со снегом, и если Юра был в пуховике, то Вера в своём никудышном пальто страшно замерзала. Когда они добрались до автобусной остановки, очаковец благородно отдал девушке свой пуховик. И было ему по-настоящему тепло, потому что делал он это с такой же тёплой любовью. Как бы Вера не просила его одеться обратно, биолог только мотал головой и говаривал, что моржевал в Чёрном море, и теперь отважному южанину даже московские морозы ни по чём. Может, киевлянка и не верила этому, но, постепенно переставая стучать зубами, только благодарно смотрела на него. И этот взгляд отчего-то так хорошо врезался в память Юре, что теперь, как в бреду, он видел эти глаза среди подвальной черноты; видел её, светлый осколок прошлого, погребенного под изотопами урана и железобетонными обломками советских построек.

Юра прошёлся в противоположный угол комнаты, туда, где стояла вода. Вернее, не стояла, а скапывала в банку с неправильно сделанной или просто поломанной ржавой вытяжки. «Дождь, – подумал он. – Роковой дождь, несущий ещё более скорую смерть в нашу весьма состоятельную безысходность».

Преподаватель вдруг вздрогнул. Он не заметил, как к нему кто-то подошёл, и только сейчас услышал тихое дыхание немного ниже плеча.

– А, это ты, Петрушка, – добродушно отозвался Юра.

Ему начинало казаться, что в этом железобетонном гробу жизнь пошла циклом. И от этого учитель всё время переживал, время от времени поглядывая в потускневшие глаза школьника. Ведь нежная детская психика может не выдержать таких жестоких условий жизни, если это ещё, конечно, можно было назвать жизнью.

– Да-да, это я, Юрий Григорьевич, – мальчик робко протянул что-то учителю, и это нечто загадочно заблестело во тьме подвала, бликами вырисовав собственные очертания небольшой коробочки.

– Что это? – Биолог с интересом приблизил предмет к глазам, однако ничего большего, чем блеклый силуэт, так и не увидел.

– Я забыл Вам рассказать… Это мой самодельный приёмник. Он очень хорошо держит заряд, я аккумулятор дорогой покупал. Возможно, Вы придумаете, что с этим делать.

– Ну ты, Петька, пионером будешь! – восторженно воскликнул Юра.

Да, он знал про любознательность школьника: это сказывалось не только на его производительности в обучении, но и в отношении к окружающему миру. Снежаков Петя был не по годам сообразительным, и, пока темнота скрывала округлое веснушчатое лицо, преподаватель общался с учеником почти на равных.

– Давай я поставлю его повыше, будем слушать.

– А кого слушать, Юрий Григорьевич? Все радисты попрятались ведь, вот как мы.

– Не важно! За спрос не бьют в нос, авось кого услышим. – Заиграл какой-то слабый огонёк надежды в сердце очаковца. – А на каких частотах оно ловит, Петь?

– Не помню я, – школьник взволнованно вздохнул. – Они все у моего Ростислава Александровича на столе остались…

– Ладно, ничего.

Биолог взобрался на первую ступеньку лестницы, которая шла к люку, и поставил в надёжную щель между балок приёмник. Усевшись поудобнее, учитель надел на себя присоединенные к устройству наушники, и, вращая колёсико частот, принялся искать какой-либо сигнал.

Сперва он не слышал ничего, кроме шумов. Однако вскоре эти шумы обрели отчётливое «ти-та-та-та-ти…» и Юра сразу крикнул вниз:

– Петя, дешифровуй! Та-та-та… – повторяя сигналы передатчика, и ощущая себя немного нелепо, биолог ожидал, когда это кончится, и молился, чтобы Петя запомнил всё, что смог перевести. Но сигналы не прекращались.

Так они просидели около десяти минут, ровно до тех пор, пока обдавший кипятком все ушные мембраны учителя сигнал не прозвенел в грубоватых, старых наушниках. Биолог едва не свалился с лестницы от такого потрясения. Оправившись за четверть минуты, кроме каких-то слабых шумов, неприятно перемешавшихся со звоном в ушах, Юра уже ничего не улавливал. Наушники снимать он пока не хотел, но, когда прошло ещё пять минут, и уже исчезли даже шумы, педагог понял, что продолжать дальше бессмысленно. Торжество с его лица как рукой сняло, опять радость сменила мрачность и предвкушение чего-то совсем нехорошего. Юра спустился вниз, к ученику.

– Скажи дешифровку.

– Я всё прямо не запомнил точь-в-точь… – послышался какой-то очень печальный голос.

– А по сути?

– Юрий Григорьевич, мне страшно, – тихо, подавленно произнёс Петя.

– Ну что там было?

– Это был русский язык, да… Передали какие-то очень большие цифры.

– И всё?

– Нет, не всё. Знаете, это очень похоже на какой-то страшный фантастический фильм. – Пятиклассник замолчал, а потом всё так же подавленно перешёл на шепот. – Кто-то передавал данные о дроидах и о каких-то… Погибших и раненых. Что это, Юрий Григорьевич?

Учитель прижал ученика к себе, словно последнее сокровище, которое у него осталось. Осторожно посмотрел в сторону Есении Павловны, потом поднял голову, слушая, как бьет об герметичный люк дождь.

– Это у тебя приёмник хороший.

II

Юру разбудил ритмичный стук, доносившийся откуда-то сверху. Сперва он подумал, что ему кажется.

Биолог подошёл к стеллажу, который стоял как раз у дверного проёма в проходную комнату. Но стук продолжался, и отсюда его действительно слышно было лучше.

– Сколько так уже? – сказал преподаватель куда-то в воздух, хоть и обращался изначально к ученику.

Ответа не последовало. Тогда Юра бросился к тому месту, где засыпал пятиклассник, и принялся будить его, взяв за плечи.

– Петрушка, подъем, – тихо, но тревожно говорил он.

– Да, Юрий Григорьевич?

– Тихо, у нас похоже гости. – Биолог тревожно посмотрел Пете в глаза, страхом заблестевшие в едва уловимом свету. – Будь готов буквально ко всему.

Они вслушались; в люк всё ещё интенсивно и ритмично били. Внезапно удары прекратились, и через пять секунд раздался сильный взрыв. На рефлексах Юра отскочил вместе со школьником в противоположный угол комнаты, как раз туда, где стояла вытяжка, и благодаря этому они спаслись от небольшого обвала, частично покосившего ещё недавно разделявшую их и Есению Павловну стенку.

Бетон посыпался, обнажая железный каркас и поднимая в воздух облака пыли и побелки, что теперь светились странным белым светом, который сходил из пробитых в потолке дыр. Пятиклассник закашлялся, и биолог сразу же дал ему шарф, чтобы тот не надышался стертого в порошок древнего цемента.

– Там тётя Сеня! – воскликнул школьник, и хотел было сорваться к ней, но учитель его вовремя остановил.

– Тихо. Подожди, – Юра постарался избавиться от мыслей, возникающих одна за другой по нарастающей, которые даровала протекающая сквозь щели терпения паника. Сейчас он действовал, полностью отдавшись инстинктам самосохранения, ибо ничто другое спасти их не могло: после взрыва что-либо разумное приходило в голову крайне туго, а на логическое мышление требовалось, казалось, сил больше, чем на поднятие упавших сверху железобетонных плит. Только одно стояло целью, подобно естественному инстинкту: спасти жизнь свою, и жизнь мальчика. И ничего больше.

– Юрий Григорьевич, – шепнул Петя и потянул учителя за рукав, как маленький ребенок. – Взгляните! Это свет! Это ведь наши?

– Наши бы не молчали…

Прогремел ещё один взрыв. Он был рядом, настолько близко, что теперь и у Юры, и у Пети звенело в ушах, но раздался он точно не в этом помещении: звуковая изоляция исчезла, а значит, подняли в небо что-то другое. Что-то, что было снаружи.

Только придя в себя, Юра сумел разглядеть непривычный, яркий металлический блеск какого-то прибора. Неопознанный объект, вылетев на свет, биолог принял за небольшой дрон со встроенной камерой. Он бесшумно левитировал в воздухе, направив объектив туда, где ныне почила Есения Павловна.

Теперь раздался треск, и нечто более массивное стремительно спустилось вниз, ловко приземлившись на две железные лапы.

Биолог охарактеризовал данное чудо техники как «роботизированного гуманоида прямоходящего». И стало ему нехорошо как-то, больно смотреть на всё это, жалостно понимать происходящее, ведь чем больше понимаешь – тем отчаяннее себя чувствуешь; и эта отчаянность Юре совсем не понравилась. Он должен был собраться с мыслями и не боятся железного ящика, потому что всё, что вызывало страх до этого момента – были простые ассоциации. Что делать дальше – учитель не знал, уж очень похоже было на то, что роботы эти носят смерть. И вот он, стоит, закрыв собой пятиклассника; стоит и смотрит на этих двух металлических товарищей, и явно – не последних.

Всё ещё прятался в тени биолог, не понимая, с какой целью прибыли эти товарищи. Интуиция, работающая в паническом состоянии значительно лучше любой холодной логики, подсказала Юре, что их сканируют. Тихо, не шумя, не подавая об этом никаких сигналов.

Вот и познакомились. А где люди?..

Наверное, никогда ему страшно не было так, как сейчас. Это безжалостное существо, безобразное скопление проводов и стали, оно никогда не допустит какого-либо смягчения указаний своего господина. И теперь всё зависело только от того, каким распоряжение было дано железяке изначально.

Всё так же бесшумно вплотную к Юре подлетел. подобно назойливому оводу, алюминиевый дрон. Тихо жужжа, он сделал круг около учителя и ученика и остановился ровно между «прямоходящим» и молодым человеком. Дрон что-то прожужжал, после чего на верхушке железки загорелся синий светодиод.

– Diru ion, – донеслось оттуда.

Юра сразу опознал эсперанто, но блистать эрудицией в лишний раз предпочёл ненужным и задумался. Если эти роботы действительно американские, как в большинстве фильмов, то стоит ли с ними начинать разговор на русском?

– Well, what? – Биолог скорчил непонимающее лицо и постарался намекнуть пятикласснику, чтобы тот продолжал молчать. А потом подумал, насколько ведь это глупо, ориентироваться на фантастику, на выдумку, в условиях настоящей войны, и насколько глубоко ушло кино в повседневность, раз его рефлексы, чувства, ассоциации, все они – идут только от плода чужого воображения.

– Hello, earthlings, – начал говорить дрон. Как ни странно, речь его едва отличалась от обычной, человеческой. Робот что-то говорил, что-то внушал, но педагог не слушал, и не хотел слушать. Он уже вообще что-либо мало хотел. Ему снова стало страшно от одного лишь осознания диалога с неживым существом, которое говорит идентично обычному человеку – даже если бы эта железная коробка издавала лёгкий скрежет, может быть, Юра воспринимал бы это спокойнее. Всю речь покрывала пелена страха и отвращения, и биолог не мог её больше слышать.

– Befit to me, – вырвалось вдруг из монотонного скрежета программы.

– Okay.

Двое людей неуверенно отправились к выходу из подвала, повинуясь указанию машины.

«Это верная смерть, – думал Юра. – Но я не хочу быть верным машине. – Он уже готов был провести неоднократно воспетую в киноискусстве „антитехническую революцию“, но вспомнил, что уже вовсе не бунтовой семиклассник, и что теперь от его действий зависит не одна, а две жизни. А ещё он вспомнил, что не главный герой фильма, которому, согласно трейлеру, предстоит выжить – он самый обычный человек, а вокруг самая обычная война. Безусловно, война. – Посмотрим, что эти консервные банки захотят нам предложить…».

За биологом сразу стал «прямоходящий», и провожал последних среди живых до самой лестницы, которая на удивление осталась целехонькой даже после подрыва.

Здесь, снаружи, прожектора светили вовсю: что на землю, что в небо. Правда, Юра этого почти не видел. Словно слепой, бывший учитель смотрел несчастными глазами на погоревший, разрушенный мир, и думал, что сейчас самая ужасная из всех возможных ситуаций, когда ему приходится столько переживать, осознавать и делать выводы. Пожалуй, биолог сам не ожидал, что мог оказаться таким впечатлительным. «Возьми себя в руки, ты не один, у тебя ещё минимум Петя!», – кричала совесть внутри Юры, не давая заснуть раненому всем происходящим разуму.

Когда биолог прозрел, ему вновь захотелось ослепнуть. Больно смотреть на свой родной город омертвлённым, зная, что когда-то он был живым и красивым. Будто вместе с домами ушли в пепел воспоминания, а с тысячами жизней ушла и ещё одна, его. Но на самом деле ведь не ушла, и надо ещё немного пожить.

Была, кажется, ночь. Во всяком случае, тут стояла темень, как ночью. Судя по погасшим фонарям, электростанции не работали, если только не были заняты какими-то более важными делами…

Кругом царил хаос: напрочь разбитые и промозглые копотью потушенных дождём пожаров, чернели и блестели из-за влаги во мраке и в дыму квартиры. Педагог понял, что ему тяжело дышать, а на зубах скрипит песок и пепел. Вероятно, это всё из-за поднявшейся в воздух радиоактивной пыли.

Биолог набрался сил осмотреться. Людей вокруг не оказалось; только роботы, множество алюминиевых коробок и железных скелетов, бродящих или левитирующих между уничтоженных «хрущевок». Что-то эти неживые твари явно искали. Или кого-то. Стыла кровь в жилах от одной лишь мысли, что там кого-то ищут – и ещё холоднее в душе становилось от того, что самих их с Петькой только что нашли.

Кто-то пнул его в спину. Это был тот самый «прямоходящий». Кивнув, учитель последовал за дроном: он немного отстал, стараясь сориентироваться на местности.

Его руку держал маленький Петя, и Юра случайно, из привычки, посмотрел в лицо мальчику. Глаза у пятиклассника округлились от ужаса, весь он трясся, как осиновый лист. Преподаватель хотел утешить своего ученика, но боялся заговорить по-русски: сила предрассудков на основании просмотренной и прочитанной фантастики оказалась сильнее, чем он мог предположить, поэтому ни на английском, ни на любом другом языке предпочел не говорить.

Внезапно дорогу им перебежало двое человечков в белоснежных комбинезонах. Они так сильно не вязались в общую ситуацию, что Юра решил их даже людьми не считать. Не могут это быть люди, и всё тут.

«Интересно, какую дозу сейчас получаем с Петром, – снова подумал биолог. – Дивно, как мы ещё на ногах держимся. Что-то тут не то…»

Петя дёрнул учителя за рукав и показал куда-то пальцем.

Там, в руинах, освященные холодным светом, стояли люди, лишенные жилищ и вообще любого материального блага. Кажется, они что-то кричали, и кто-то из них махал руками. Вдруг биолог понял, что будет дальше, и, увидев, что пятиклассник смотрит туда же, закрыл ему уши. Раздался выстрел, потом – ещё один, и слышались эхом мольбы этих погибших людей сквозь черную пылевую завесу. Звучали выстрелы так громко, словно пули летели не в двадцати метрах от них, а тут, прямо у виска…

Сердце у Юры забилось чаще. Куда их ведут? Это не люди, это роботы, их нельзя сравнивать с нацистами Великой Отечественной: они мыслят рационально, каков их может быть мотив помучить человека прежде, чем убить?..

А спросить у машин, что тут произошло, было бы равносильно мгновенной смерти. Лучше идти за ними вот так, молча, пока на тебя устремляются тысячи других тепловизоров военных роботов, и пока ты ещё, слава Богу, можешь выносить этот неощутимый взгляд. Юра не хотел испытывать судьбу: как свою, так и мальчика. Ещё хотелось на земле пожить, какая-то странная надежда сдерживала отчаяние и не пускала делать смертоносные глупости. И хотелось ещё, чтобы у Петьки всё хорошо сложилось. Чтобы эта война ушла, словно страшный сон, и про этот страшный сон Петька, когда уже будет Петром Владимировичем, чтобы вот он сам, и его жена, рассказывали своим внукам про наше время, такое тяжелое, что еще попробуй расскажи…

Над городом горели звёзды. Только их никто сейчас не видел: пожары, немыслимо большие пожары, что погасли лишь недавно, пока шел дождь, они заставляли извергать клубни дыма из уничтоженных домов даже сейчас.

Группа шла вдоль обвалов и страшных, опустелых каркасов советских построек. Юра, живя в Очакове с младенчества и знавший здесь каждый квадратный метр, сейчас не узнавал ни улиц, ни домов. Да, безусловно, этот город разрушался. Разрушало его время, бросали на попечение природе люди. Человечеству свойственно строить себе антиутопию – для этого ничего не надо делать. Можно повиноваться, или сопротивляться, но и то – только когда скажут. Это естественно и нормально. Странно, когда индивид стремится достигнуть чего-то большего, и даже пугающе, когда хочет приставить к работе во благо будущего кого-то ещё. Много проще сидеть в офисной коморке и ждать пенсионного возраста, чего колыхаться? Но биолога это не устраивало. И, не способный что-либо сделать, он лишь с горечью смотрел на родной городишко. На его опустевшие пансионаты, обруженные санатории, поломанные береговые лестницы. Была раньше «Аллея сказок», её соорудили ещё в прошлом веке, и пытались реконструировать. Но в двадцать третьем перестали. Вероятно, от того, что туристы стали чуть наглее, и ежемесячно залатывать оббитый нос у доктора Айболита показалось просто невыгодным. Или кто-то из чиновников купил очередную виллу в Италии за те деньги, которые должны были пойти на перекраску домика трёх поросят…

Юра посмотрел направо: когда-то здесь был парк, а среди этого парка стоял большой, могучий памятник Горичу. «Не могли его снести», – думал биолог, пытаясь разглядеть среди выжженных деревьев старую чугунную птицу, которая ещё недавно упиралась на вершину правильной пирамиды, сложенной из пушечных снарядов. Возвышалась птица и над коммунистами, и над нацистами, и над националистами, и всегда, ещё с царских времен побеждала их.

Но нигде памятника педагог не увидел.

Вот они прошли автобусную остановку, которая ещё сравнительно хорошо сохранилась, а с другой стороны дороги, где ранее существовал главный рынок города, оказалось немерено мертвецов. «Сколько же они там лежат?», – подумалось Юре, но и этот вопрос он решил оставить на более мирные времена, а сам тем временем постарался, чтобы Петя не видел всего кошмара окружившего их родного мира. Пятиклассник и сам не хотел: качался из стороны в сторону, поникший весь, печальный, опустив нос и пиная носками ботинок попадающие под них камушки.

Хватило ему, значит, того расстрела на Бугской.

Склон пошел вниз, запахло морем – стало быть, спускаются на Детский пляж. Сам Юра никогда не понимал, отчего назвали так это место: порт рядом, а битого стекла, ржавой арматуры, которая незаметно торчит из бетона, залежавшегося где-то на дне, тут больше, чем в любом другом месте в Очакове. Кому-кому, а детям тут не стоило бы гулять или плескаться. Когда, конечно, плескаться вообще кому-либо можно было.

Вокруг пустовали маленькие домики. Взрывная волна, видимо, сюда докатилась слабовато, и только у некоторых среди них она поломала заборы и слегка подбила черепицу. Но людей в этих краях явно не было. «Что-то не так. Они не могли погибнуть так быстро, – хмыкнул про себя биолог, а потом подумал: – Могли. Ещё как могли. Мы, может, в том подвале полгода просидели».

Дроиды свернули влево, и среди дыма учитель рассмотрел зеленовато-серый силуэт: памятник Суворову. Великий полководец указывал рукой куда-то в море, а сам так прекрасно улыбался, и глаза у него так сияли, что казалось: вот-вот оторвёт ноги от камня да уйдёт на свою очередную, победоносную битву с турками. Только вот, Юра начал подозревать, что никаких турков Александр Васильевич больше не встретит.