Читать книгу: «Теория и история политических институтов», страница 2
1.2. Исторические формы государства: современные типологии и направления развития
Формирование ранних государств охватывает несколько тысячелетий. За этот период на Древнем Востоке и Европейском континенте сформировались две основные формы государства – древневосточная деспотия и античный полис, олицетворявшие собой диаметрально противоположные пути исторической эволюции. Современными исследователями был выявлен следующий знаменательный факт: если возникшая в Греции и Риме полисная государственность была явлением уникальным, то древневосточная деспотия может рассматриваться как универсальная историческая «матрица», поскольку аналогичные государственные формы в разное время, помимо Шумера, Аккада, Индии и Китая, появлялись не только в Европе (минойская цивилизация на Крите в период ее расцвета в XVI – первой половине XV в. до н. э. и крито-микенские государства XV–XIII вв. до н. э.), но и в Южной Америке (например, государство инков в XV в. накануне вторжения испанских завоевателей).
На Древнем Востоке раннее государство – это «многоступенчатая иерархическая политическая структура, основанная на клановых и внеклановых связях, знакомая со специализацией производственной и административной деятельности. Главные функции такого государства – централизованное управление крупным территориально-административным комплексом с этнически гетерогенным населением, расширение территории за счет военных захватов, обеспечение благосостояния общества и престижного потребления привилегированных верхов за счет ренты-налога с производителей, дани с зависимых соседей. Раннее государство хорошо знакомо с урбанизацией и монументальными сооружениями, осуществляемыми населением в счет общественных работ, которые, как и все отношения между верхами и низами, основаны на принципах реципрокности и редистрибуции, рассматриваются как закономерный обмен деятельностью и легитимизируются общепризнанной религиозно-идеологической доктриной» [Васильев, 1991, с. 75].
Обычно считалось, что основной путь формирования раннего государства проходит через трансформацию вождеств без каких-либо промежуточных и вариативных государственных форм. В последние годы некоторые исследователи такой подход объявили «однолинейным» и высказали предположение о том, что в различные эпохи можно выявить существенное количество безгосударственных обществ, не уступавших ранним государствам в территориальном и демографическом плане, превосходивших многие чифдом в отношении социокультурной и политической сложности, но не перешедших на государственную ступень существования (племена эдуев, арвернов и гельветов до Цезаря, Исландия в XI в. н. э. и др.).
Российский историк Л. Е. Гринин, предлагая называть такие социальные образования аналогами раннего государства, открыто подверг сомнению принцип «безальтернативности» развития «постпримитивных» обществ [Grinin, 2007, p. 90]. Оценить эти гипотезы сложно, поскольку их создатели отвергают возможность возникновения разнообразных исторических ситуаций («тупиковый вариант развития», «перманентная стагнация», «внешнеполитические влияния» и др.). Трансформация догосударственных обществ в ту или иную разновидность раннего государства является магистральной, а потому, на наш взгляд, авторам альтернативных гипотез вряд ли удастся доказать, что на нее могли существенно влиять исторические аномалии и другие проявления «девиантного развития».
Особое внимание многих специалистов-востоковедов привлекало государство, получившее официальное название «Царства Шумера и Аккада». Основы этого государства были заложены основателем III династии Ура в конце III тысячелетия до н. э. царем Ур-Намму (2111–2094 гг.). Как отмечал И. М. Дьяконов, именно этот царь и его наследник Шульги (2093–2046 гг.) «создали классическое, наиболее типичное древневосточное деспотическое и бюрократическое государство» [Дьяконов, 1983, с. 71].
В пределах царства, объединившего значительную часть Месопотамии, все храмовые и правительственные хозяйства были слиты в одно унифицированное государственное хозяйство. Все работники (илоты) назывались в нем гурушами – молодцами, а работницы – нгеме, т. е. просто рабынями. Земледельцы (численностью от полумиллиона до миллиона) были сведены в отряды, а ремесленники – в обширные мастерские. Работая от зари до зари, они получали скудный продовольственный паек и немного шерсти. Любой отряд, включая подростков, мог перебрасываться на другую работу и в другой город. Несмотря на дошедшую до наших дней гигантскую отчетность (около 100 тыс. документов), ведомости на постоянные выдачи пайка детям не сохранились. Вероятно, матери должны были сами их содержать. Но гуруши и нгеме семей, видимо, не имели, и рабочая сила пополнялась главным образом за счет захвата пленных. Иной раз угнанных людей, особенно женщин и детей, подолгу содержали в лагерях, где многие из них погибали. Квалифицированные ремесленники, административные служащие и воины тоже содержались на пайке, хотя и большем по сравнению с гурушами, с учетом необходимости кормить семью. Служебные наделы в пользование выдавались администрацией крайне неохотно.
Такая система управления требовала огромных сил для надзора и учета: все фиксировалось письменно, на каждом документе, будь это выдача двух голубей на кухню, стояли печати лица, ответственного за операцию, и контролера; отдельно велся учет рабочей силы и отдельно – выполненных норм; каждое поле делилось на полосы вдоль и поперек, один человек отвечал за контроль работы по поперечным полосам, другой – по продольным, таким образом осуществлялся взаимный контроль. Разовые документы сводились в годовые отчеты по отрядам, по городам и т. д.
Централизовано было не только государственное земледелие, но и скотоводство. Скот выращивался главным образом для жертв богам. Снабжение храмов жертвами проводилось по округам, на которые была разделена вся страна. Во главе их стояли чиновники – энси, которых по прихоти царской администрации перебрасывали с места на место. Положение энси было очень доходным, они имели много рабов, которые при срочных ирригационных работах использовались и в государственном хозяйстве. Традиционная для более ранних исторических периодов купля-продажа земли была запрещена. Общины с какими-то правами местного самоуправления продолжали существовать. В пределах прежних территориальных единиц – номов – народные собрания, по-видимому, бездействовали, хотя и сохранялся общинный суд как пережиток совета старейшин.
Созданное царями III династии Ура деспотическое государство, просуществовавшее около ста лет, опиралось на огромное количество чиновников – надсмотрщиков, писцов, начальников отрядов, начальников мастерских, управляющих. На чиновничьи должности, где было обеспечено пропитание, охотно шли разорившиеся общинники. Даже низшие по рангу бюрократы имели в своих хозяйствах частных патриархальных рабов, положение которых было лучше положения гурушей. Вместе с квалифицированными ремесленниками и жречеством чиновничья масса составляла главную опору деспотического режима, правители которого уделяли большое внимание созданию «официальной идеологии» на основе сведения в единую систему культа богов во главе с покровителем государственности – царем-богом Энлилем.
Все цари, начиная с Шульги, обожествлялись и причислялись к прочим богам. В сознание людей внедрялось учение о том, что люди были сотворены богами для того, чтобы люди кормили их жертвами и освободили от труда. Тогда же был создан и так называемый «царский список», содержавший учение о божественном происхождении «царственности», которая в первоначальные времена спустилась якобы с неба и с тех пор в неизменной последовательности вечно пребывала на земле, переходя от династии к династии, пока не дошла до III династии Ура.
Историк И. М. Дьяконов специально подчеркивал в труде «Люди города Ура», что не следует «рассматривать нижнемесопотамский город III–II тысячелетий до н. э. в качестве некоего образца или эталона древневосточного города. Если он заслуживает внимания и интереса историка, то не потому, что дает возможность судить о Древнем Востоке “вообще”… а потому, что вавилонская культура оказала огромное влияние на последующие культуры Западной Азии, а через них – на культуру всего человечества» [Дьяконов, 1990, с. 9–10].
Политическая система, возникшая в Месопотамии в III тысячелетии до н. э., оказалась «базовой моделью» не только для всех восточных деспотий, независимо от уровня экономического развития и культурных влияний, но и для тоталитарных режимов ХХ в. Еще дальше в этом направлении пошли наследники Александра Македонского – македонские цари Египта из династии Птолемеев, создавшие на рубеже III–II вв. до н. э. командно-административную систему, в некоторых чертах напоминавшую и государство Ур-Намму, и экономическую систему, созданную в СССР Сталиным.
Политика египетских царей, воспитанных в традициях греческой культуры, была охарактеризована в книге «Экономическая история эллинистического Египта» русским историком М. Ростовцевым, эмигрировавшим в 1920-е гг. в США [Rostovtzeff, 1941]. Все плодородные земли в Египте принадлежали царской династии, создавшей огромную чиновничью пирамиду. Птолемеи монополизировали пивоварение, изготовление папирусов, добычу драгоценных металлов. Чиновники спускали крестьянам нормы посева, определяли участки, где необходимо сеять, изымали весь урожай, который поступал в государственную казну, а потом земледельцам выделяли зерно для очередного посева. На несколько десятилетий возникла видимость экономического расцвета, а затем начинается полный экономический крах. Прикрепленные к земле крестьяне бегут, разваливается ремесленное производство, начинается затяжной экономический кризис. Экономический крах птолемеевского Египта показал, что тотальное огосударствление экономики и складывающаяся на ее основе командно-административная система ведут к кризису независимо от того, идет ли речь о древних обществах или о современных.
Иная картина сложилась в Древней Греции, где развитие государственности имело дискретный характер, т. е. начиналось трижды, завершившись в VIII–V вв. до н. э. появлением уникальной полисной культуры. Слово «полис» имело в греческом языке три различных значения:
1) город;
2) государство;
3) гражданская община.
В сознании греков все эти три понятия, как правило, сливались в единое понятие города-государства. Своеобразие формирования заключалось в том, что он был связан с це лой серией стихийных «экспериментов» (растягивавшихся иногда на целые столетия), завершившихся созданием гражданской общины с характерной для нее античной формой собственности и непосредственным участием большинства граждан в решении государственных дел.
Формирование полиса происходило крайне неравномерно. В сложившихся к началу «архаической эпохи» (VIII в. до н. э.) на развалинах микенской цивилизации раннегреческих полисах в условиях господства родовой аристокра тии и возникновения ростовщичества стала углубляться имущественная дифференциация, приведшая в Аттике к концу VII в. до н. э. к угрозе превращения некогда свободных земледельцев в зависимых людей. Но такое развитие было остановлено рядовыми общинниками – демосом. Это было возможно, поскольку при росте полити ческого могущества греческая аристократия, представлявшая собой родо-племенную верхушку, еще не превратилась в полностью замкнутую, противостоящую демосу корпорацию. Она обладала ограниченным политическим опытом, так как после гибели микенской монархии весь курс политической грамоты и государственного строительства грекам пришлось осваивать практически заново.
В Греции линия создания бюрократического аппарата подавления, наподобие древневосточного, была сравнительно безболезненно (в исторических масш табах, конечно) прервана, восторжествовала тенденция реставрации на новой основе норм жизни времен родового строя. Власть перешла в руки народного собрания, т. е. гражданского коллектива, составлявшего основу гоплитской фаланги – народного ополчения. Решающую роль сыграло распространение в странах Средиземноморского бассейна в I тыс. до н. э. железа, что укрепило в Греции семейные (ойкосные) хозяйства как экономически, так и социально, значительно снизив стоимость вооружения воина-гоплита. Осуществленная «революция под флагом реставрации» способствовала созданию долговременных в исторической перспективе предпосылок «античного пути развития», в ходе которого полис приобрел черты, коренным образом от личавшие его от городов Ближнего Востока.
Экономические изменения, вызванные распространением же лезных орудий, оказали революционизирующее воздействие на всю совокупность общественных отношений, дав толчок разви тию частной собственности и рабского труда. Античные источники рисуют картину государственных мер, направленных на регулирование социально-экономических отношений внутри полиса. Это и солоновская сейсахтейя (отмена долговых обязательств), и приписываемая Ликургу уравнительная земельная реформа в Спарте, систематические запреты и ограничения на продажу и покупку земли, регулярно устанавливаемые налоги на состоятельных граждан (в виде литургий или прямых конфискаций), законы против роскоши, бесплатная раздача зерна малоимущим, наделение землей за счет государства, введение платы за исполнение магистратур (вплоть до выдачи денег за посещение народного собрания в Афинах IV в. до н. э.), регулирование численности населения путем выведения колоний и т. д.
Экспансионистская внешняя политика, порабощение соседних полисов, завоевательные экспедиции с целью приобретения рабов дополняли меры, предпринимаемые общиной для поддержания внутри нее относительного имущественного равенства, без которого была немыслима политическая активность граждан.
Все указанные выше черты общественного развития, способствовавшие укреплению рабовладельческой демократии, создали экономические и социально-политические предпосылки для необычайного культурного расцвета. Решающее значение имел огромный прогресс политических и личных свобод по сравнению как со всеобъемлющей системой не допускающих отклонения от установленных норм мелочных предписаний, регулирующих жизнь примитивных обществ дописьме нной эпохи, так и бюрократической регламентации, характерн ой для государств Древнего Востока. Повсеместное применение рабского труда давало гражданам необходимый досуг для активного участия в решении государственных дел и открывало возможности для реализации интеллектуальных потребностей в различных сферах культуры. Последнему немало способствовали отсутствие в Древней Греции жречества как особой корпорации, обладающей монополией на «производство идей», относительно слабая роль традиционных религиозных представлений в ре гулировании повседневного поведения.
Широкое развитие политических и культурных контактов между полисами, а также между греками и другими древними народами, достигшими высокого уровня цивилизации, расширяло кругозор, вырабатывая активное отношение к жизни, предприимчивость, склонность к восприятию полезных изобретений и новшеств.
В древнем мире сформировались типологически различные политические институты и формы государственности, от которых ведут происхождение практически все современные государства. Сравнительный анализ европейского пути развития, инициированного полисной культурой, с традицией, заложенный ранними азиатскими деспотическими государствами, требует выявить логику эволюции государственности. Две такие типологии разработаны на рубеже XX–XXI вв.
Первая типология, разработанная в книге Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста «Насилие и социальные порядки», выделяет две основные модели социальных порядков – естественное государство и общество открытого доступа, в рамках которых в многообразных обществах в различные исторические эпохи функционируют политические институты, структурирующие отношения людей и их организаций в процессе создания политической, экономической, религиозной и военной власти [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с. 40].
Обе модели были порождены двумя великими революциями – «неолитической, сельскохозяйственной, урбанистической, или первой экономической», и «второй социальной революцией» – промышленной и современной. В ходе первой революции произошел переход от примитивного порядка малых социальных групп охотников и собирателей к порядку ограниченного доступа, или естественному государству, решившему проблему насилия путем создания господствующей коалиции, ограничившей доступ к ценным ресурсам – земле, труду и капиталу, над «такими ценными видами деятельности, как торговля, религия и образование, – предоставляя его только элитам» [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с. 40]. Естественное государство «естественно, поскольку на протяжении почти всех последних десяти тысяч лет для общества, состоящего более чем из нескольких сотен человек, оно фактически стало единственной формой устройства, которое в состоянии обеспечивать материальный порядок и управлять насилием. Естественные государства включают широкое разнообразие обществ, но мы далеки от того, чтобы предположить, что все они одинаковы. Месопотамия III тысячелетия до н. э., Британия при Тюдорах и современная Россия при Путине – естественные государства, но общества в них очень разные» [Там же, с. 82–84].
В современном мире естественное государство является нормой, поскольку сегодня 85 % его населения живут в порядках ограниченного доступа; «лишь 25 стран и 15 % населения всего земного шара живут сегодня в обществах открытого доступа» [Там же, с. 55–56, 33]. Его отличительными характеристиками являются: 1) верховенство права для элит; 2) постоянно существующие формы общественных и частных организаций, включая само государство; 3) консолидированный политический контроль над вооруженными силами. В порядках отрытого доступа «большие экономические организации концентрируются… на рынках и затрагивают политику лишь по касательной… В естественных государствах все крупные экономические организации являются политическими» [Там же, с. 76, 445].
Д. Норт, Д. Уоллис и Б. Вайнгаст не упоминают в концептуальном плане ни об одном из предшественников за исключением Томаса Гоббса и его концепции «естественного состояния», однако трудно отказаться от мысли, что такие предшественники, безусловно, имеются. К ним относится К. Маркс, обстоятельно разработавший концепции двух общественно-экономических формаций (архаической первичной и вторичной, уже знакомой с социальными антагонизмами), двух структур и двух путей развития: европейского пути с его чередованием структурных модификаций – античной, феодальной, капиталистической – и пути, олицетворяемого Востоком, существенными характеристиками которого являются «поголовное рабство» и полное поглощение личности коллективом, где отсутствие частной собственности – «ключ к восточному небу», отдельный человек «никогда не становится собственником, а является только владельцем», потому что он «раб того, в ком олицетворено единое начало общины» [Маркс, Энгельс, т. 46, ч. 1, с. 485, 482; т. 28, с. 215, 221].
Другим предшественником типологии Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста является К. Поппер, развивший в работе «Открытое общество и его враги» концепцию и понятие «открытого общества» [Поппер, 1992], введенного в научный оборот А. Бергсоном для описания социальной организации, противоположной сообществу, «едва вышедшему из лона природы», в котором господствуют примитивные религиозные верования [Там же, с. 251]. В отличие от «закрытого общества» со свойственной ему «верой в существование магических табу», в открытом обществе «люди (в значительной степени) научились критически относиться к табу и основывать свои решения на совместном обсуждении и возможностях собственного интеллекта» [Там же]. У К. Поппера в политическом плане такому типу общественной организации и сознания соответствует современная либеральная демократия.
Наиболее яркой стороной аргументации авторов книги «Насилие и социальные порядки» являются два тезиса. Первый включает попытку опровержения разработанной М. Вебером и его многочисленными последователями концепции государства как организации, с успехом претендующей на монополию легитимного насилия в пределах собственной территории. По мнению американских ученых, такой монополией обладают только порядки открытого доступа, в то время как в большинстве естественных государств, организованных «на основе сетей патрон-клиентских отношений», где «власть, насилие и принуждение коренятся в господствующей коалиции», «доступ к средствам насилия рассеян среди элиты» и «дисперсия контроля над насилием», что является наиболее характерной чертой коалиционной структуры [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с. 69; см. также: с. 82–83, 269–270, 446–447].
Наибольшего внимания заслуживает тезис, отрицающий какой-либо прогресс в динамике эволюции государственности (за исключением двух прогрессивных революционных сдвигов, в результате которых возникли обе инновационные для своего времени государственные структуры). «Динамика социального порядка – это динамика социальных изменений, а не прогресса… Прогресс от менее сложных структур к более сложным не подразумевает никакой телеологии, так как ничто не толкает общества к созданию более сложных организаций; многие общества движутся как вперед, так и назад» [Там же, с. 55, 447]. Именно по этой причине институты, возникшие на Западе, не могут быть пересажены или напрямую использованы государствами, находящимися за пределами западного мира.
Но если большинство государств, находящихся за пределами стран золотого миллиарда, обречены на медленную стагнацию, прозябание или неудачные реформы, то как далеко вперед или назад будет двигаться сам Запад, непременным и нормативным условием существования которого является как раз «бессрочное существование государства как самой важной организации элиты» [Там же, с. 268]? На этот вопрос пессимистично настроенные американские ученые дать ответ не решаются, хотя исторический опыт предоставляет для этого немало конкретных фактов и примеров и к тому же имеется более чем достаточно попыток их теоретической интерпретации. Так, пример внезапной тоталитарной трансформации социальных порядков в Германии в первой половине XX в. дал полное основание французскому философу К. Лефору характеризовать европейский тоталитаризм как попытку «снова в фантасмагорической форме восстановить порядок первобытного общества в рамках общества современного» [Цит. по: Caillé, 1993, p. 57]. Что касается современных западных демократий, по замечанию итальянского политолога Дж. Сартори, «неожиданный элемент тотального господства в наше время состоит в том, что оно может быть наложено не только на общества с традиционно деспотическим правлением (такие как Россия и Китай), но также на общества, взращенные христианской, либеральной и либерально-демократической традицией и вышедшие из нее» [Sartori, 1987, p. 194].
В древности многие общества с традиционно деспотическим правлением порой демонстрировали в области религии, культуры и политики такую степень толерантности, которой современные западные общества достигли только после Второй мировой войны. «Важная особенность древних религий заключалась в том, что они не были догматическими и нетерпимыми по отношению к верованиям других народов… Представители различных народов жили бок о бок, вступали в деловые отношения друг с другом и заключали смешанные браки. Древности было чуждо враждебное отношение к обычаям, традициям и культуре соседних и дальних народов… Для Древнего Востока была характерна полная свобода вероисповедания, причиной которой были не политические мотивы, а отсутствие понятия о ложной вере, каких-либо формах ереси… В силу указанных причин Древний Восток в отличие от более поздних периодов не знал крестовых походов с целью распространения какой-либо религии» [Дандамаев, 1989, с. 9, 11].
Появившиеся на рубеже ХХ – XXI вв. различные версии концепции «постдемократии», если рассматривать их в соответствии с логикой теории Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста, знаменуют перспективу «попятного движения» стран с социальными порядками открытого доступа к различным ступеням естественного государства. Под постдемократией, как отмечает британский политолог К. Крауч в одноименной работе, понимается «система, в которой политики все сильнее замыкались в своем собственном мире, поддерживая связь с обществом при помощи манипулятивных техник, основанных на рекламе и маркетинговых исследованиях, в то время как все формы, характерные для здоровых демократий, казалось, остаются на своем месте… Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демократий и богатых постиндустриальных экономик Западной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, которые, опровергая красивые планы партийных стратегов и медиаконсультантов, тормошат политический класс и привлекают его внимание к своим проблемам. Феминистское и экологическое движения служат главными свидетельствами наличия такой способности. Я пытался преду предить, что, если не появится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую политику, мы придем к постдемократии… Постиндустриальные общества продолжают пользоваться всеми плодами индустриального производства; просто их экономическая энергия и инновации направлены теперь не на промышленные продукты, а на другие виды деятельности… Постдемократические общества… будут сохранять все черты демократии: свободные выборы, конкурентные партии, свободные публичные дебаты, права человека, определенную прозрачность в деятельности государства. Но энергия и жизненная сила политики вернутся… к немногочисленной элите и состоятельным группам, концентрирующимся вокруг властных центров и стремящимся получить от них привилегии» [Крауч, 2010, с. 7–9].
Типология израильского историка М. ван Кревельда, изложенная в работе «Расцвет и упадок государства», основана на том, что: а) за небольшими исключениями он считает возможным игнорировать большинство появившихся в прошлом столетии теоретических разработок, связанных с определением понятия «государство» и характеристикой его многообразных форм; б) отождествляя понятия «государство» и «современное государство», он с огромной легкостью лишает государственного статуса практически все политические институты, возникшие и просуществовавшие до XVII в. «Государство – это абстрактная сущность, которую нельзя увидеть, услышать или потрогать. Эта сущность не идентична правителям или подданным… Иными словами, государство, будучи отделено и от его членов, и от его правителей, является корпорацией, так же как inter alia ими являются университеты, профсоюзы и церкви… Государство, понимаемое таким образом, как и корпорация, частным случаем которой оно является, – это сравнительно недавнее изобретение. На протяжении большей части истории, и особенно доисторического периода, существовали правительства, но не государства… Упрощая и опуская множество промежуточных типов, эти образования можно разделить на следующие классы: 1) племена без правителей, 2) племена с правителями (вождества (chiefdoms)), 3) города-государства, империи (сильные и слабые)» [Кревельд, 2006, с. 11–12].
Осовременивая тысячелетний континуум эволюции государственности, Кревельд, как и его американские коллеги, допускает одно исключение: республиканский Рим, по его мнению, ближе подошел к тому, «чтобы быть “государством”, нежели остальные пре-современные политические образования» [Там же, с. 74]. Обращает внимание последовательное отнесение им имперских институтов к разряду догосударственных. Империи, возникшие в XVIII–XIX вв., даже официально носившие это наименование (Россия, Австро-Венгрия, Германский рейх, империя Наполеона и Британская империя), им попросту игнорируются.
Свои построения Кревельд завершает следующими пассажами: в Западной Европе, «где государство начало зарождаться около 1300 г. и где решающие изменения произошли между смертью Карла V в 1558 г. и заключением Вестфальского мира 90 лет спустя», небольшое число «абсолютных» монархов «сконцентрировали власть в своих руках». Одновременно «они начали строить обезличенную бюрократию». «Как только бюрократия укрепилась, в силу самой ее природы – состоящей в том, что правила, на которых она строилась, не могут быть произвольно нарушены без риска полного распада, что вскоре привела к тому, что она стала забирать власть из рук правителя в свои собственные, тем самым порождая государство в собственном смысле» [Кревельд, 2006, с. 509].
Допускаемая Кревельдом произвольная проекция некоторых элементов веберовской теории рациональной бюрократии на исторический процесс формирования государства в Западной Европе имеет два существенных изъяна. Во-первых, в своей конструкции он смешивает понятие «бюрократия» с понятием «правящий класс», игнорируя общеизвестную истину, что с момента возникновения цивилизации во все времена корпоративный характер был свойствен почти всем элитным группам с неизбежной тенденцией формирования «теневой», или закулисной, власти. «Правящий класс, – отмечает В. Парето в работе «Компендиум по общей социологии», – имеется всегда, даже при деспоте. При абсолютизме высшим носителем власти выступает только суверен; при так называемых демократических формах… только парламент, но за кулисами стоят те, кто играют важную роль в реальном управлении. Если порой они и склоняют голову перед прихотями суверенов и парламентами, то потом они вновь возвращаются к своей упорной нескончаемой работе, добиваясь более значительных результатов. В некоторых случаях суверены и парламенты даже не ведают о том, кто и что побудило их к действию. Еще меньше замечает это суверенный народ, который верит, что действует по собственной воле, но следует при этом по воле тех, кто руководит ими» [Парето, 2008, с. 373].
Во-вторых, феномен «рациональной бюрократии» возник раньше, чем это представляется Кревельду. Понять это можно, если преодолеть предубеждение против понятия «раннее государство»; тогда легко увидеть, какую роль в формировании западноевропейской бюрократии играли формы бюрократической государственности и управления, сложившиеся в Древнем Китае. «Несомненная правда то, – писал американский историк Х. Г. Крил в труде «Становление государственной власти в Китае», – что “современная бюрократия” – явление в некоторых отношениях уникальное, но система управления в Китае уже в давние времена весьма напоминала нашу нынешнюю… В I в. до н. э. в Китае… управление осуществлялось централизованной и профессиональной бюрократией, в которой были представлены все слои общества… Чиновников в Китае отбирали на должности и повышали по службе, как правило, на основе таких объективных критериев, как государственные экзамены и заслуги. На Западе первый письменный экзамен для претендентов на государственные должности официально состоялся в Берлине в 1693 г., а практика систематической ежегодной аттестации чиновников утвердилась в Британии лишь после Первой мировой войны» [Крил, 2001, с. 15]. Возникавшие в Древнем Китае, Египте, Индии и Месопотамии государства для своих эпох вполне отвечали принципу «состоятельности», вокруг которого в науке ведутся весьма напряженные споры.
