Читать книгу: «Медиареальность»

Предисловие

За последние два десятилетия слово «медиа» как в научных обсуждениях, так и в обыденном словоупотреблении звучит все чаще и настойчивее. Мы сталкиваемся с ним в лексиконе рекламных менеджеров, программистов, военных, политиков. Находим его также и в академическом сообществе, где медийные проблемы так или иначе серьезно обсуждаются в различных научных областях – от филологии до социологии, от теории коммуникации до философии. Несомненно, такая широта использования понятия, порой мешает его содержательной определенности. А значит, не лишним будет напомнить основные смыслы, которые вкладываются в это понятие. Слово «медиа» переводится с латыни как «средства, посредники». Как устойчивый термин оно получило широкое хождение в журналисткой среде, и в соответствии с буквальным прочтением ассоциировалось со средствами массовой информации. Позднее из информационного пространства термин медиа переходит в среду социологическую; начинается критический период его осмысления. Медиа перестают рассматривать только в значении посредников между исходным событием и реципиентом этого события, в них признают сначала инструмент манипулирования общественным мнением, а затем и автономную инстанцию власти. Выдвигается мысль о том, что медиа не столько транслируют объективную информацию, сколько определяют формы восприятия этой информации. Здесь берет начало осмысление феномена медиа, которое, тем не менее, ограничивается рассмотрением исторических, социальных и политических эффектов медиа в общественной жизни человека. Медиафилософия делает следующий шаг – полагая, что медиа не вне, а внутри нас, и, соответственно, медиааналитика совпадает с самосознанием и самоанализом: в понимании медиа, она обнаруживает ключ к пониманию общества, человека, мира.

Медиа вносят критические изменения в саму материю повседневности, превращая жизненный мир современного человека в медиасреду. Экранированная действительность, с которой сталкивается современный человек, вызывает подозрение в скрытой манипуляции со стороны самих медиа, а учреждение ими «диктатуры свободного выбора» принуждает к проблематизации таких тем, как свобода в меди-ареальности, технологический синтез коллективного фантазма и аудиовизуальный террор, осуществляемый индустрией развлечений. Здесь поднимается целый ряд новых пробле – рассеивание культурной идентичности в социальных сетях и сборка медиасубъекта, визуальная экология, конструирование гендера средствами медиа, сетевое потребление и информационный голод («булимия и анорексия медиасубъекта»), дигитальный вуайеризм и экгибиционизм, программирование и интенсификация в медиа-скуке, бесчувствие, анонимность, отчуждение, диктатура массмедиа-развлечений, экспансия насилия и экстаза, экстраполяция медиаигровой реальности за пределы традиционно отведенных им.

Мы уже не представляем нашу жизнь вне медиа: без перманентной информационной подзагрузки от новостных каналов, без фотоотчета о собственной жизни в социальных сетях, без навязываемых медиа способов общения, без континуального онлайн присутствия. Медиа вторгаются в коммуникацию человека, в апробированные традицией интерсубъективные и подтверждающие общность ритуалы, в сам образ повседневной жизни. Время, когда мы смотрели на мир через аппараты, приборы, гаджеты, безвозвратно прошло, сменившись временем, когда аппараты смотрят на мир через нас. Медиа скрывают от нас больше, чем мы через них видим, и дают нам больше, чем мы от них ожидаем.

Современный человек обнаруживает себя в ситуации информационного избытка. Распространение сетевых технологий, совершенствование цифровых интерфейсов, высокие скорости коммуникации приводят к имплозии – критическому сжатия мира, предельному вовлечению внимания, агрессивной эксплуатации наших аффектов, боли, страха. Нас привлекает только то, что удивляет; но удивление в силу избытка информационных данных может вызвать только то, что угрожает, затрагивает, ранит. Образы, смыслы, аффекты, производимые медиа, становятся беспрепятственно и безгранично нашими, – они ответственны за наше понимание и проживание мира.

Как ориентироваться в мире информационного изобилия, экранной культуры, осетевленной чувственности и цифрового мышления? Ведь прежние установки знания претерпевают трансформацию вслед за изменением опыта мира. Как изнутри современности возможно мыслить о том, что определяет современную мысль, – иначе говоря, как возможно мыслить о медиа? Все эти вопросы определяют и ландшафт повседневности, и горизонт академических дискуссий: экзистенциально-аналитический аспект проблематики уравновешивается эпистемологическим, а сам феномен медиа все чаще оказывается в перекрестии теоретического прицела философии техники, философии культуры, философской антропологии, онтологии.

Центр медиафилософии – одна из первых в России институций, целенаправленно исследующих проблемы медиа. За 10 лет своего существования в его стенах были проведены всероссийские и международные конференции, в рамках которых объединились крупнейшие исследователи медиа со всего мира. Центр входит в «Реестр ведущих научных и научно-педагогических школ Санкт-Петербурга», итоги его работы отражены в 12 сборниках трудов Центра и в ряде монографий. При Центре медиафилософии образовались две исследовательские лаборатории – Лаборатория визуальной экологии и Лаборатория исследований компьютерных игр (ЛИКИ).

Данное пособие является плодом междисциплинарного взаимодействия и международного сотрудничества. Каждый текст написан авторитетным в своей области исследователем и соотнесен с актуальным положением дел в определенной тематической сфере. Тексты ориентированы на желающих познакомится с проблематикой, но, несмотря на это, требуют соответствующей теоретической подготовки. Задачу восполнения дефицита определений новых терминов берет на себя словарь, представленный в третьей части книги.

Для удобства пользования содержание учебного пособия разбито на три раздела:

1. Теоретические основы и культурные практики.

2. Манифесты, тезисы, подходы.

3. Понятийный аппарат медиафилософии.

Представленное учебное пособие может быть использовано в рамках образовательных программ магистратур, ориентированных на изучение культуры медиа, философии техники, медиатеории и антропологии. Оно должно помочь обучающимся в усвоении дисциплин по курсу магистерских программ «Культура медиа», «Теории коммуникаций», «Медиафилософия» и др. Во втором разделе представлены переводы крупнейших западных исследователей феномена медиа (среди которых К. Вульф, Д. Кампер, Л. Визинг, Д. де Керкхов, Д. Мерш, С. Мюнкер, М. Б. Н. Хансен, М. Хартман и др.).

Суммирующий многолетнюю работу коллективный труд интересен кристаллизацией нового вида рациональности – медиарациональности, отличающейся подрывом представлений и ожиданий, традиционно вменяющих рациональности всеобщий характер, достоверность, надежность критериев, гарантированность методов, определенность в разметке границ. Поток формирующих медиапространство дигитальных образов, вопрос об истинности которых в принципе не стоит, размывает всякие границы, рассеивает идентичности, растворяет надежные ориентиры, проблематизируя возможность управляемой навигации. Медиасреда характеризуется децентрированностью, сингулярностью, сетевыми формами коммуникации. Соответственно, в основе медиарациональности лежит иной тип власти: не частная власть языка, не власть институтов, не право (и тем более не власть монополий или капитала), но власть скорости, доступности, интерактивности, развлекательности. Эта универсальная власть задает особый тип рациональности, опирающийся не на обоснованную истину и универсальный метод, а на новый вид социальности, не связанный с силовым противостоянием. В связи с этим новым форматом социальных связей учебное пособие может быть полезным для исследователей различных гуманитарных дисциплин, поскольку оно стремится уловить дух времени в эпоху медиального поворота. Как говорил Кант, решая вопрос возможности и рациональности «Вечного мира», не следует «предпочесть принципы философа решениям (например) юриста… но его (философа) следует выслушать», ибо «класс философов… необходим и тем, и другим для внесения ясности в их деятельности. Нет и оснований упрекать этот класс в пропаганде, так как по своей природе он не способен создавать сообщества и клубы».

Учебное пособие «Медиареальность: концепты и культурные практики» подготовлено исследовательским коллективом Центра медиа-философии СПбГУ как ответ на вызов современности; как провокация и одновременно как руководство по информационной безопасности и визуальной экологии; как книга, открывающая изнанку современности; и как академическое издание, направленное на введение читателя в суть современной ситуации в медиафилософии. Книга знакомит не только с основными проблемами теории медиа и медиафилософии, но и с наиболее значимыми методологиями, резонансными текстами, а также с исследованиями в этой области наиболее влиятельных авторов.

I. Теоретические основы и культурные практики

Виртуальная реальность как предпосылка медиареальности

I

Общепризнанный предшественник virtus по собственно лексическому и культурному смыслу обнаруживается в виде αρετη,¹ что означает «прославленный (хотя пострадавший) и благороднейший либо духом, либо телом, либо расположением фортуны», «превосходные и желаемые качества и обстоятельства»,² превосходные качества и доблесть человека (homme) и воина.³ Это слово обладало существенным значением в истории греческой мысли и было атрибутом (гомеровских) героев, обозначая их доблести и достоинства, а также их превосходство, но при этом применялось и к повседневной жизни полиса. Второе же значение αρετη – важность или большая ценность чего-либо. Кроме того, αρετη связано с αριστοξ (что переводится как «лучший, превосходный»).

Кроме αρετη, virtus имеет и менее очевидного, на первый взгляд, но не менее интересного родственника. Некоторые этимологи высказывают версию о родстве латинского корня vir и греческого ηρωξ, (вариант – Αρα⁴) на основании того, что санскритский корень последнего слова выделяется как vira-s.⁵ Один из вариантов индоевропейской праформы – *wer⁶ (тот же корень в Гермес, Гера и т. д.) Это вполне может коррелировать с праформой virtus *uiro-.⁷ Ср. также санскр. vīra-s (герой)⁸ или vīrah (мужчина, герой),⁹ готское vair (человек, мужчина), немецкое wer (кто, который).¹⁰ Такая версия представляется правдоподобной, исходя также и из семантики обоих корней: герой осмысляется как средоточие силы и доблести, а также традиционно выделяется его охранительная функция.

В латыни существует целый ряд словообразований с использованием корня vir-. Так, sēmi-vir обозначает невзрослого человека или животное мужского пола, и, кроме того, может употребляться для обозначения женоподобного мужчины.¹¹ Образование же trium-vĭri обозначает представителей политической власти, тогда как triumvĭrātus – их собирательное обозначение.¹² Корень этот обнаруживается в русском слове вира (плата за человека) и виртуоз (заимствовано из итальянского, об этом значении я буду подробнее говорить далее), в немецком wer и т. д.¹³

Образование virtus представляет собой производную форму от vir и обозначает, согласно латинской грамматике, соответствующее качество. Латинское понятие virtus уже заключает в себе некоторые из тех семантических аспектов, которые окажутся существенными и в современном понятии виртуальной реальности.

Согласно латинско-русскому словарю,¹⁴ слово virtus имеет четыре значения, которые, скорее, нужно рассматривать как группы значений: 1) мужественность, мужество, храбрость, стойкость, энергия, сила, доблесть; 2) доблестные дела, героические подвиги; 3) превосходное качество, отличные свойства, достоинства, талант, дарование; 4) добродетель, нравственное совершенство, нравственная порядочность, душевное благородство. В качестве примера к четвертому значению слова virtus есть изречение Цицерона «Est virtus nihil aluid quam ad summum preducta natura», что переводится там же как «Добродетель есть не что иное, как доведенная до совершенства природа».

Что касается соотношения античной и христианской философии, традиция понятия vırtus оказалась преемственной, в том числе традиция собственно языковая, поскольку латынь продолжала играть ведущую роль в философском дискурсе. Приняв обозначенный в словарной статье вид, семантика виртуального оказалась востребованной в философии схоластики. Параллельно с этим, хотя и чуть раньше в хронологическом отношении, происходило исчезновение vırtus из повседневного языкового обихода. Сам корень vır(t)– оставался употребительным в европейских языках. В отдельных европейских языках трансформировались его значения, которые, например, уже не коррелировали в лексическом отношении с конструкциями нормативной маскулинности и т. д.

В то же время в философии схоластики латинское vırtus переживало то, что можно назвать собственно философской терминологизацией. Виртуальное и виртуальность оформлялись здесь как категории, которые могут быть названы одними из существенно важных для философии схоластического направления (нужно отметить, что и в своем новом обличье корень vır(t)– оказывался, таким образом, среди центральных понятий соответствующего дискурса).

Именно в схоластической философии берет свое начало представление о том, что виртуальное постулирует некую действительно отдельную реальность или другую реальность. Впоследствии это представление стало устойчивым и широко распространенным до наших дней. В этих условиях раздельность реальностей явилась не только способом обоснования христианского абсолютистского совершенства, но и попыткой человека – возможно, неосознаваемой, – укрыться от тотализирующего захвата христианской идеологии (что, в свою очередь, заложило основы для понимания виртуального как эскапистской практики и техники).

Но вместе с тем в схоластическом значении vırtual отчетливо просматриваются и прежние античные компоненты семантики. Собственно слово virtus означает не что иное, как святость святого (как раньше оно обозначало героизм героя). «Святость как проявление сверхъестественных способностей и силы святого (virtus), с одной стороны, была знаком божественной избранности и милосердия, божьим даром, с другой – результатом личных усилий святого. На протяжении средневековья следование самым суровым формам личной аскезы служило своего рода индикатором избранности и обладания сверхъестественной силой. […] В эпоху высокого средневековья […] святость […] приобретает преимущественно этический смысл – она отражает полноту личных достоинств индивида». Мы видим, что и содержательное наполнение понятия святости перекликается со смыслом античного понятия героизма: в обоих случаях подчеркивается избранность героя, связанная как с божественным даром, так и с личными достижениями («полнота личных достоинств индивида»), а также принадлежность героя одновременно двум мирам – земному и божественному (ср. c греческим мотивом рождения героев от брака земного мужчины и богини или земной женщины и бога). Общим для понятий virtus античного и схоластического периодов является и мотив смерти как героя, так и святого, особая роль этого события в конституировании как героизма, так и святости. Так, культ святых был во многом культом мучеников, мощей, т. е. мертвых, и сама суть как героизма, так и святости во многом связывалась именно с претерпеванием сверх-мучений.

Соответственно, о виртуальном в более широком смысле в приведенной статье из словаря средневековой латыни говорится именно как о действенном и эффективном, обладающим эффективной силой воздействия. Если касательно ангелов или святых еще можно трактовать эту эффективность в исключительно духовном плане (при том что чудеса подразумевали все же именно физические, видимые результаты), то относительно лекарства или войска нельзя этого даже предположить. Тем не менее в схоластической латыни корень слова перестает угадываться как vir-; теперь он принимает вид virt-, что лишний раз подтверждает происходящие с ним существенные семантические изменения. Прежде всего круг значений корня существенно расширяется и подвергается дальнейшему абстрагированию.

Это семантическое изобилие в пределах одного понятия привело к закономерному семантическому смешению и в конечном итоге к путанице. Онтология vırtus, превратившееся в vırtual, теперь уже не организовывалось с той четкостью, которая была присуща античной эпохе его бытования. Конструирующее онтологию этого понятия сокрытие (умолчание), которое и в то время было его конститутивным элементом, ныне несколько видоизменилось: наряду со смыслообразующей функцией оно приобрело черты формального обслуживания семантического беспорядка и смысловой противоречивости. В этой связи получили существенное развитие и механизмы, техники конституирования онтологического сокрытия.

II

Виртуальная реальность конструируется с целью верификации проблематизирующейся регулярной социальной реальности. Эта задача осуществляется при помощи особой онтологической конструкции, которую следовало бы обозначить как конструкцию онтологической безответственности.

В рамках западной философской традиции полная онтологическая ответственность может рассматриваться как включенность происходящего в континуум реальности, не отменяя действенность причинно-следственных связей и регуляций. Если же речь идет преимущественно о социальном пространстве, то онтологическая ответственность представляет собой полную включенность в ткань социального и в конечном итоге проект контролирования Я через Другого, становление в процессе и результате такого контроля. Такая конструкция подразумевает регулярную интерсубъективность, связанную с наличием объективного опыта о мире, который присутствует независимо от личностных ситуаций и предъявляет себя всем членам социума.

Поскольку же конструкция виртуальной реальности онтологически безответственна, то и проект контролирования Я через Другого претерпевает здесь определенные изменения. Онтологическая безответственность виртуальной реальности означает, что противоречие между экзистенциальным и общезначимым приобретает в случае виртуальной реальности особенную остроту. В свою очередь, интерсубъективность всей конструкции также оказывается достаточно специфичной.

Принципиальная необлигатность виртуальной реальности означает, что тем самым теряется критерий общезначимости всей конструкции. Тем самым ставится под сомнение сама возможность интерсубъективности применительно к виртуальной реальности. Кроме того, в построении специфической конструкции интерсубъективности виртуальной реальности свою важную роль играет еще и декларирование «нереальности» виртуальной реальности. С одной стороны, эта декларированная «нереальность» поддерживает это сомнение в интерсубъективности. С другой, проблематизированная интерсубъективность виртуальной реальности, в свою очередь, связана с тем, что виртуальная реальность начинает оцениваться и восприниматься как нечто нереальное. Такая оценка, соединенная с проблематизированностью интерсубъективности, приводит нас к вопросу об окказиональности как основному принципу конструкции виртуальной реальности.

В свете проблемы виртуальной реальности следует указать на принципиальную непредсказуемость, случайность выбора тех средств и способов, которые применяются для конструирования виртуальной реальности. Поле окказиональных проявлений виртуального не предполагает сгуститься и стать некоей альтернативной системой, лечь в основу другого поля реальности или поля другой реальности, – иначе окказиональное утратило бы свои специфические свойства и возможности. В результате поле окказионального имеет вид сетчатый или фрагментарный, и смысл его существует лишь в виду основной реальности, которая составляет неизменный, отчетливо различимый фон для поля окказионального, что, в свою очередь, обеспечивает конструкцию онтологической безответственности.

Виртуальная реальность имеет собственные стратегии охранения от обретения полной онтологической ответственности. Это в первую очередь необлигатность виртуальной реальности. Чтобы сохранить эту свою существенную (одну из образующих) черту, виртуальная реальность прежде всего должна производить впечатление «безвоздушного пространства», в котором отменены законы и природы и общества. Объективная общественная данность предстает в этом случае также поставленной под вопрос. Точнее сказать, именно эта поставленность объективности под вопрос и создает в данном случае возможность для реализации проекта виртуальной реальности.

При этом, однако, речь вовсе не будет идти о фактической отмене пространства интерсубективного. Виртуальная реальность должна декларировать себя и как нереальную, и как асоциальную, – но именно и только для того, чтобы суметь достигнуть своих целей в пространстве реальной социальности.

Именно поэтому повседневное конструирование виртуальной реальности осуществляется более всего путем осуществления таких видов деятельности, которые каким-то образом «попирают» законы физические и/или социальные – измененные состояния сознания, интернет и т. д. Виртуальная реальность тяготеет, таким образом, ко всему необычному, – вернее, именно это обыкновенно и хотят в ней видеть, поскольку главным ее свойством полагают именно преодоление не столько самой повседневности, сколько скорее облигатности повседневности, и, шире, всего социального и физического мира, их неотменимости, – особенно силами отдельного человека, – причем преодоление этой облигатности именно с такой онтологической легкостью, которую декларировано обещает реальность виртуальная.

Проект виртуальной реальности возникает в обществе и представляет собой результат идеи об относительности регулярной социальности. В этом смысле сама идея о том, что регулярным пространством социального можно управлять, и даже просто изменять его, является существенно более важной, чем сами изменения как таковые. Что же касается конкретной реализации проекта виртуальной реальности, то при этом, как уже говорилось выше, рвется лишь несколько референтных связей, присущих эмпирической социальной реальности, в то время как все остальные должны сохраниться вписанными в общий социальный континуум. Для получения требуемого онтологического статуса виртуальная реальность нуждается в окказиональности как ключевой характеристике своих практик. Это означает, прежде всего, что виртуальная реальность не может конструироваться таким образом, чтобы ее смыслы и практики обладали интерсубъективностью, универсально значимой для общества в целом. На эмпирическом уровне социального конструирования это обстоятельство означает, что конструирование виртуальной реальности в каждом конкретном случае будет обладать не общесоциальным, а отчетливо корпоративным и обособленным характером.

Виртуальную реальность приходится конструировать достаточно обособленной, специализированной. Это также связано с принципами ее легитимации, с необходимостью конституировать эффект ее отделенности, отрешенности от реальности основной. Здесь дает о себе знать противоречие, коренящееся в самом понятии виртуальной реальности. Виртуальная реальность, таким образом, просто не может быть общей, для «всех людей», иначе она потеряет свой статус и опять же обратится в реальность. Она также не может быть делом одиночки, поскольку тогда она потеряет статус интерсубъективной реальности и все, что из этого следует. Наконец, корпоративность, замкнутость виртуальной реальности, – это еще и простой способ конституирования такого статуса.

На повседневном уровне такое положение достигается достаточно просто, в том числе исключительно количественным путем. Именно поэтому различные группы, объединяющиеся для конструирования виртуальных реальностей, так ревностно блюдут свою корпоративность, замкнутость, отъединенность от общества. Сами они чаще всего оценивают это как некий эскейпизм, оцениваемый в их восприятии скорее положительно. На самом же деле такая корпоративность и охранительность своего «избранного» статуса даже тогда, когда количество «избранных» возрастает существенно, обозначает именно охранительное стремление виртуальной реальности, направленное на то, что виртуальная реальность ни в коем случае не должна обратиться в реальность основную (регулярную, онтологически ответственную), – иначе она потеряет свой смысл. Виртуальное сообщество должно осознавать себя как обособленное, т. е. его участники должны осознавать его как таковое, для того чтобы виртуальная реальность, опять же, не превратилась в реальность основную, и не утратила, таким образом, все то, что привлекает в ней ее субъектов. Виртуальная реальность, соответственно, обязательно необязательна. Следовательно, нельзя в данном случае говорить об эскейпизме как таковом, поскольку подразумевается, что человек оставляет один «пласт реальности» в пользу другого. В виртуальной реальности «одно» и «другое» всегда присутствуют вместе, всегда «просвечивают» друг сквозь друга, и удерживают этот баланс, не допуская его снятия.

Иначе говоря, конструирование виртуальной реальности не может быть делом одиночки, поскольку для такого конструирования человек располагает только механизмами социального конструирования реальности. Любые индивидуальные фантазии и измененные состояния сознания не будут обладать статусом виртуальной реальности, поскольку смысл виртуальной реальности состоит в том, чтобы контролирование Я через Другого ни в коем случае не прервалось совсем, а только приняло своеобразный статус необлигатности.

Корпоративная интерсубъективность означает на онтологическом уровне, что проект контроля Я через Другого ставится тем самым под сомнение. Это происходит с использованием того же механизма конструирования онтологической безответственности, что лежит в основании конструкции виртуальной реальности в целом. На декларативном уровне этот контроль подвергается сомнению, и в то же время он продолжает существовать, хотя и в несколько видоизмененном виде, поскольку его фактическая и полная отмена означала бы провал проекта виртуальной реальности. Необходимость Другого актуальна для виртуальной реальности по меньшей мере в силу того, что она конструируется «по образу и различию» регулярной социальной реальности.

Однако, если в регулярной реальности контроль Я через Другого осуществляется в основном на повседневном, до-рефлективном уровне, то конструирование виртуальной реальности представляет собой проект в поисках Другого – то есть, проект, в ходе которого предстоит искать и найти способы вписаться в обще-социальную систему контроля через Другого, и, таким образом, осуществить свою своеобразную, безответственную, но не менее необходимую онтологизацию.

Виртуальное как модус безответственности начинает с того, что прежде всего ставит регулярный, повседневный проект контроля Я через Другого под сомнение, пытается подорвать это контролирование и делает это все тем же двусмысленным образом – и подрываети сохраняет одновременно. Необходимым элементом безответственной онтологизации оказывается интерсубъективная легитимация, когда «момент» интерсубъективности должен не только состояться, но и быть признанным таковым. Как правило, к обще-социальным механизмам легитимации добавляются здесь дополнительные, специальные, т. е. в случае с виртуальной реальностью легитимация эта воспринимается как нечто проблематизированное и является предметом рефлексии, выходя за рамки собственно повседневности. Такая легитимация носит неизбежно корпоративный характер и служит для того, чтобы всякий раз ограничивать проект виртуальной реальности в онтологическом и социальном отношении. (На практике ограничение это может быть более строгим в плане декларативном, чем в фактическом.) Необлигатность виртуальной реальности должна обеспечиваться прежде всего отсутствием обще-социальной кодификации ее как полноценного, онтологически ответственного фрагмента общей социальной реальности.

III

В целом же патерналисткая интонация в отношении к виртуальной реальности выдает исследовательский дух модерна, активного целеполагающего субъекта, четко прописывающего свои стратегии обращения с объектом. Но сегодня ситуация меняется ровно настолько, насколько меняется субъект уже-ничего-сам не говорящий (им говорит язык), уже-ничего-сам не видящий (им видит образ), ничего не воспринимающий (им воспринимает медиа). У человека нет благостной иллюзии выбирать или не выбирать уход в медиареальность, у него остаются лишь чаяния найти из нее выход, очертить зону свободы воли, стать суверенным. Отсылка к виртуальной реальности подразумевала существование другой, не виртуальной реальности, оставляла надежду на посюсторонний мир, искушала надеждой на возможность отказа от иллюзии и возврат в подлинный мир.

Повторение общих мест в исследовании феномена виртуальной реальности необходимо было для того, чтобы заострить вопрос: как это относится к заявленной теме соотношения понятий виртуальной реальности и медиареальности? Имеет ли здесь место перенос на медиареальность всей стройности и убедительности аргументации критики реальности виртуальной (подобно тому, как Платон раскритиковал очевидную подражательность изобразительного искусства, а затем перенес эту аргументации на поэзию)? Но если поэзия и живопись – жанры искусства, лежащие в одном ряду возможности репрезентации, то виртуальная реальность и медиареальность – разные уровни абстракции, не рядоположенные, но соподчиненные понятия: медиареальность вбирает в себя виртуальную и содержательно, и исторически, подобно тому как постмодернисткое понимание тела вбирает в себя трансфигурации тела в эпоху модерна, создавшего последующие постмортальные трансфигурации в ситуации постмодерна, давшие импульс поиску новой топологической определенности, искренности и ответственности в ситуации конца постмодерна. Виртуальная реальность – закономерный этап становления медиареальности, ее необходимая составляющая осталась в той эпохе, в которой была свежа память об ЭВМ, когда проблема искусственного интеллекта и научно-технического прогресса еще не утратили привкуса передовой мысли. Ныне же термин «виртуальная реальность», оставив свой след в дискурсе теоретиков медиа (где четко положена посюсторонность технического устройства, медиа и тех эффектов, которые они порождают – виртуальная реальность), легитимен в сфере обучающих тренажеров: обучение управлению самолетом, танком, подводной лодкой и другим дорогостоящим техническим устройством, и отчасти в области компьютерных игр. Тренажер и сетевая игра метонимически замещают производимые виртуальной реальностью и медиареальностью модели мира, воплощают концепции воображаемых универсумов. Термин «виртуальная реальность» – в силе в области тренажеров и для обучающих целей. Однако виртуальная реальность не покрывает реальность медиа, медиареальность, но каждая нуждается в другой.