Читать книгу: «Нейроны льда»
Все события и каждый из героев этой истории являются вымыслом.
Медленно приближается утро. Тёплые осенние сумерки постепенно становятся прозрачными. Октябрь разменял первую неделю. Деревья держат ветвями лиственные шали. По ночам тихий воздух молчит ещё о морозе.
Новому дню только что исполнилось семь утра. Будний рассвет. Тишина. Одиночество маленькой квартиры, где хозяйка – молчаливая молодая женщина. Мягкий свет прозрачного солнечного золота тихими большими перьями невидимой жар-птицы укрывает хмурую спросонок землю, нечаянно мешая её сладкой дремоте.
Постель Зои убрана в шкаф, ей очень нравится рано просыпаться. Распахнутое окно жадным ртом глотает свежий воздух. Комнаты мягко подсвечены крупными настенными светильниками в розово-голубых тонах. Чары мягкого света восполняют недостаток уюта спартанской скудости предметов обстановки. При дневном свете всё будет выглядеть строго геометрично и пустынно.
Здесь живёт писательница Зоя Шалфей. На фото в журналах она выходит ироничной, строптивой и строгой: хулиганкой, которая взялась за ум, но до конца не избавилась от бурь и штилей своей непредсказуемой натуры. Её русоволосая голова похожа на цветок репейника, который выцвел на ярком солнце до бледно-жёлтого оттенка. Пушистые светлые пряди разной длины образовали на голове элегантную шапочку – единственный вид укладки, не успевший наскучить женщине с переменчивым настроением. Серо-голубые глаза Зои смотрят изучающе и отстранённо.
Постоянно занятая словами, Зоя чаще испытывает желание выбросить предмет, чем необходимость приобрести новый. Все деревянные поверхности глубокого коричневого цвета. Обивка дивана, кресел и мягкой скамейки тоже тёмно-коричневая. Стены оштукатурены молочным. Ни картин, ни статуэток, только несколько фото в элегантных паспарту и небрежный излишек свободного пространства.
Тем временем жаркий аромат печенья из духовки так и норовит прогнать сквозняк уличной прохлады прочь. От горячей чашки крепкого кофе на кухонном столе распространяется дивный запах, а вид кружевной кофейной пенки согревает сердце даже при открытой форточке. Чашка мёда и кусочек сыра бытуют сегодня в холодильнике. Вторник день рассыпчатого печенья с сахарной пудрой и мелкими стружками от лимонной корочки.
Разогретая интенсивной разминкой, Зоя наскоро приняла душ, приструнила короткие прямые волосы и оделась в огромный белый свитер крупной вязки, дополненный спортивными штанами. Поёжилась. Провела пальцами по влажным всё ещё волосам и закрыла окно. Там, за двойными стёклами мутная река обыденной жизни Злого Городка, где живут сотни недовольных собой людей, в любую минуту дня и ночи готовых развлечься исправлением её жизни. Беспорядок в собственных делах проще всего компенсировать уверенным вмешательством в дела чужие.
В своё время Зоя избежала участи жертвы. Обстоятельства бросили её в середину бурного потока, а она возьми да и поплыви. Предварительно наглоталась воды, конечно, но разозлилась и принялась усердно грести в нужном направлении. Конструктивная злоба – это дешёвое топливо человеческого созидания, поскольку только сильнейшие постигают искусство созидания любовью. Зоя не чувствовала себя настолько сильной в те времена, скорее растерянной и вынужденной к постоянной обороне. Приходилось стойко терпеть и много работать. В череде поединков, проклятая непониманием и насмешками, она выпустила свой первый роман.
Аромат кофе наполнил пространство и подействовал как магнит: звоночек! она без раздумий углубилась в работу. Ноутбук загрузился. Пальцы легли на клавиатуру. Одинокая жизнь «разведёнки без мужика» приучила её беспрерывно действовать, чтобы не поскользнуться и не съехать в зыбучий песок ленивого уныния, и ещё чтобы не подвывать от тоски вечерами. За тридцать пять лет она перебывала дочерью, женой, матерью, подругой, учителем, воспитателем, старшим менеджером, риэлтором, но покинула все эти занятия в страстном, неугасающем желании сочинять. Сочинение было психотерапией Зои с девятого класса и с тех пор беспрерывно душило её волнами вдохновения. Она не хотела быть автором года и от вида своего имени на твёрдой обложке в книжном магазине часто испытывала некоторую панику.
Лёгкий непередаваемо-прекрасный аромат страниц новой книги порою снился ей в те мучительные трудные дни, когда по нескольку раз вычитываешь собственную рукопись, испытывая то радость самодостаточного гения, то горечь скудоумной выскочки. В короткие периоды отдыха – досуга ради – Зоя покупала только те произведения, до обложек которых она хотела дотрагиваться снова и снова. Самыми главными в её жизни стали два смысла – писать и читать. Родные… они привыкли к тому, что её практически никогда нет, но она может помочь с деньгами. Странно и тоскливо было ощущать, что ни один из близких людей не смог выдержать простое испытание терпением: никто не дожидался Зою по вечерам с парой чашек чая и горячими оладьями с малиной, никто не просил её передохнуть и уехать с ним в Питер на пару дней. Родителей устраивали её утренние СМСки, с шаблонным текстом «Доброе утро. У меня всё хорошо» или «С добрым утром! Лёгкого Тебе дня!» Подростки-сыновья много времени проводили с отцом, а их отец, и, соответственно, бывший муж Зои согрелся в объятиях жизнерадостной общительной женщины. Подруг, с которыми нужно было мусолить личное под горячительные напитки, у неё не нашлось. Виной тому была невменяемая привязанность Зои к молотому кофе, сваренному рано утром, шоколадной стружке на пеночке и кусочку натурального сыра. Ей не требовалось разбавлять жизнь алкоголем, творчество и без того кружило ей голову. Во время перелётов, одиноких прогулок по достопримечательностям новых мест, в дни разлуки с сестрой (единственным человеком, знающем о ней правду) Зою согревали мысли о завершении очередного проекта, о положительной рецензии в уважаемом журнале, о возможности накопить денег для сыновей. Раз уж ей не хватило воли стать им хорошей матерью через непрерывную череду уступок их отцу. Не получилось. Многое в личном не получилось.
«Ну и простецкие же у меня руки. Руки бабушки». – Подумала она, формируя речь главного героя. Сегодня, как и всегда, её тонкие, но не особенно изящные пальцы бегают по клавиатуре, придавая композиционную красоту строго выверенной последовательности мыслей. Вся её жизнь сосредоточилась микро разрядами слов, множество которых плавно образует придуманную форму. Закалённая многократным редактированием различных по стилистики текстов, Зоя торопилась зафиксировать строптивую восьмую главу новой своей книги. Дописать до точки и не остановиться. Иначе гонорара не будет. Иначе она никому не будет нужна…
Потом ещё одна строчка. Ещё несколько нужных слов.
А следующая глава непременно начнётся с неразберихи. Непослушные обрывки идей приползут ядовитыми змеями, сворачиваясь клубками, пульсируя в уме, забирая все силы, меняя слой реальности вокруг. Готовая решить сложную задачу, Зоя выдергивает очередную ядовитую тварь, вороша живой клубка, потом жестоко припечатывает извивающуюся гадину буквами.
«Неужели кто-то умрёт» – пронеслось в голове неожиданно, как удар в спину и снова кишащий клубок мучительных мыслей принялся хлестать по шее и по рукам – если их не приструнить прямо сейчас, станет очень-очень больно и пусто. Мысль остынет. Горячий металл именно этой новой истории быстро выльется в брешь невнимания. Нельзя медлить… но ведь в воздухе появился ядовитый мороз! «Об этом потом. Сейчас – пиши!» Модная уверенная в блеске своего таланта писательница должна следить за тенденциями – Зоя не обращала на них внимания, тенденции поспешно следовали за её творчеством сами: бывали дни, когда она не знала – она ли пишет книгу или книга пишет её…
Спокойную, бедную на события жизнь работяги Зои омрачали только две вещи: периодические бессмысленные предчувствия плохого (она предпочитала объяснять их усталостью) и ещё загадочные сны. «Обе вещи неосязаемы, следовательно, никто мне не поверит», – решила Зоя и ни разу не делилась плодами своей мучительной тревожности. Зачем об этом кому-то знать? Она сама прекрасно справиться.
«Один из людей не сумеет удержать свою душу при себе, и это умирание будет осенью. Скоро, очень скоро осенью. – Пронеслось в голове. – Господи, спасибо, что я не знаю кто».
Неугомонная Зоя печатала по семь или восемь часов каждый день, так что пророческие заскоки редко её обременяли, вытесняемые сонливостью. В шутку она даже называла себя «сломанное радио апокалипсиса», и продолжала сочинять дальше, поговорить всё равно было не с кем.
– Эту осень уже ничем не испортишь… – Прошептала Зоя себе под нос, сохраняя созданный текст на архивной флешке.
Глава 1. Домна
Очередной день пребывания в угрюмой серьёзной до содрогания России встретил Домну приступом мерзейшей апатии. И правда, грязь и беспрерывно моросящий холодный дождь третью неделю навевали тоску на каждого, у кого было время задумываться о погоде.
Холёная, избалованная комфортом женщина поддалась чувственному порыву встретить зиму на родине, и знала, что пожалеет об этом быстрее, чем предполагалая. В прошлом месяце она выбирала себе платье в Барселоне и обедала в тишине и прохладе лучшего отеля города, тонкий запах жасмина ласково касался её волос. А сегодня в её паспорте всё написано по-русски, по оконному стеклу хлещет серо-зелёная ветка карагача похожая на тряпку, и до апреля ей отсюда выхода не будет. Весна… так далеко, а вся эта простонародная действительность так близко!
Домна распахнула окно и, сбросив тонкий халат, в одном белье подставила себя прохладе октябрьского воздуха. В квартире ещё не затеплились батареи, и приходилось спать под двумя пледами и носить тёплые вещи, чтобы не мёрзнуть. Но впуская в комнаты нового жилья свежий прохладный воздух по утрам, она неизменно чувствовала себя лучше.
Квартира эта, тщательно отремонтированная и со вкусом обставленная была подарком Аскольда Киевлянина, отца Домны. Работая всю жизнь с двадцати лет, не имея ни детей, ни домашних животных, Домна уделяла себе много времени и стабильно тратила на себя больше, чем могла позволить. Отец её, государственный советник, периодически манипулировал недвижимостью, оформляя самые лакомые кусочки на имя единственной дочери – единственного живого существа, ради которого он не задумываясь убил бы.
Маленькая До так быстро выросла, в следующем году ей уж исполнится сорок лет. Ещё безмятежным летом, прогуливаясь по парку со всегдашним своим спутником Даниэлем, она чувствовала, что сорок – это пикантно и чувственно… теперь же, вставая в шесть утра на государственную работу каждый будний день, она стала тяготиться сорокалетием, как гирей, которую поднимаешь натруживая больную поясницу. Как говорят в России «пятый десяток пошёл» – беспощаднейшая формулировка в отношении женщины.
От внешности отца она взяла только подбородок с ямочкой и аккуратную форму ступней, остальное было наследством умершей матери: светло-голубые глаза, умные, проницательные, высокий лоб, длинные белокурые волосы, густой волной спускающиеся на спину, фигура полная ровно в той мере, чтобы удачная одежда спрятала излишки и складочки.
Последние десять лет Домна Аскольдовна Киевлянина провела в Европе, её… друг… постоянный любовник… почти муж… не муж, к сожалению, Даниэль содержал её практически с тем же шиком, что и отец. Они много путешествовали, и всегда именно вдвоём: поначалу Домну удивляло неутолимое желание Даниэля видеть и слышать её рядом часами, днями, неделями, но очень скоро она и сама привыкла слушать звуки, интонации его голоса, соотносить свои дела с его рабочим графиком, отвлекаться на его поцелуи каждый свой день. Привыкла подниматься на час раньше, чтобы причёсанной и умытой накрывать на стол или заказывать завтрак в номер. Она с наслаждением вдыхала аромат волос Даниэля, как сегодня дышит прохладой с улицы, надеясь, что на её коже чудесным образом остался тот воздух, которым он дышал рядом с ней пять недель назад. В той жизни она и представить бы не смогла пустоты в свой кровати хоть на одну из ночей. До этого сентября. До этого октября…
Когда любишь, проще вспомнить ощущение от человека, чем цвет рубашки или размер обуви. Год за годом Домна любила своего друга, закрыв глаза, не заботясь о завтрашнем. И очнулась ровно в тот момент, когда он исчез из дому на двое суток. Потом Даниэль вернулся, конечно, но всё было испорчено – он попросил её подождать объяснений один месяц.
Огромный бесконечный месяц травить себя мыслями о его измене… прикасаясь к нему, представлять, как он прижимает к себе другую… Домна понимала прекрасно, что любые отношения приедаются и, может быть, смена партнёра на коротенький срок послужила бы благой цели спасения их союза… Тогда почему такая острая боль и руки опустились? Домна не воспринимала спорт всерьёз и, кто знает, может быть тренированный энергичный Дан заметил, что её интимные мышцы утратили желанную упругость и его охотничий азарт больше не работает в присутствии старой подруги? Или она приелась ему вся целиком? Особенно трудно принять эти мысли наутро после всеобъемлющего привычного счастья, после месяцев и даже череды лет стабильного привыкания. Ей никогда не отвыкнуть от его прикосновений на её коже, от невероятной опьяняющей волны желания под его долгим взглядом, от ненасытного порыва покусывать и лизать его губы…
Домна зажмурилась и чихнула. Если она ещё хоть минуту простоит перед открытым балконом, простуда или какой-нибудь обструктивный бронхит точно превратят её в раскисшую перезрелую сливу. В этой грустной стране старость и уныние обволакивает назойливым туманом, пачкают кожу, лезут в нос. Смерть и та с лёгкостью затерялась бы в толпе, она здесь и так отражается почти в каждом. Никто из жителей соседних квартир в этой заурядной кирпичной пятиэтажке не хватился бы Домны, вздумай она умереть или упасть в глубокий обморок, даже кошка не ждёт её в этих чистых и по существу совершенно чужих комнатах.
Одевание заняло пятнадцать минут. Накануне она потрудилась приобрести себе обувь на плоской подошве. Тонкие колготки и высокий каблук служат в сельской местности показателем личного мужества, как видно – Домна болезненно поморщилась, вспоминая слой уличной пыли, превращённой лёгким дождиком в грязное месиво, щедро намазанное поверх паутины асфальтовых трещин и целой россыпи ямок на тротуарах, в которые так здорово проваливаются подошвы и соскальзывают каблуки.
Пару дней Домна привыкала к новой среде обитания и нисколько в этом не преуспела: продуктовый магазин через дорогу вызывал у неё приступ тоски по превосходным кафе итальянского побережья, именно там они с Даниэлем провели последние пару лет: Даниэль, как тайный советник от министерства, был слишком уж заметен в Париже. Им проще было жить в уютном маленьком отеле на вершине скалы… это было невероятное время, полное прикосновений, эмоций и ласк.
В России же любой убогий пейзаж, любое дурное слово, услышанное на улице или поздно вечером под окнами, неприятный запах от просроченных пирожков в захудалой кондитерской за углом, облако масляного пара подгоревшей морковной поджарки из соседнего окна – каждая новая деталь вызывала у Домны приступ горького разочарования. Вот и сейчас на дворе раннее утро, время идёт, и совсем скоро за ней должен заехать Фрол, а она всё тянет и тянет время, не решается признать – Даниэль и его желанный мир оставлены в прошлом. И если такой мужчина не проявил к ней интереса за неделю, то этого не произойдёт уже никогда.
«Он ушёл, – произнесла она наконец-то; пусть про себя, но произнесла это впервые. – Мы не… вместе». Из окна хлестнул очередной порыв ветра, и неплотно прикрытая балконная дверь распахнулась и ударилась со звоном об косяк. Стёкла задребезжали, но не разбились. Пришлось закрыть правильно, до конца проворачивая ручку. «Наряжаться в такую погоду всё равно, что прийти в жемчужно-белом на поминки» – мрачно решила Домна, выбирая темно-коричневый костюм, не забыв отколоть брошь в виде совы. Бриллианты-глаза и россыпь ещё каких-то драгоценных камешков на крыльях совушки были совершенно неуместны в обстановке нищего детского сада. О да, именно в простом государственном детском саду предстояло на протяжении полугода трудиться неженке, моднице, чувственной лентяйке Домне.
В тот день, когда самолёт Домны опустился на родной земле, отец окружил её охраной – все эти меры казались ей смехотворны и не нужны, но из уважения к отцу, она ничего не возразила. Вместо желанного пристанища в изразцовом стиляге Петербурге, Домна вынуждена была согласиться работать в этом безнадёжном посёлке, лишённом достопримечательностей и комфорта. Две школы и два детских сада, по одному на каждую школу, здание краеведческого музея, половина которого служила парикмахерской и ветхое здание какого-то института, сотрудники которого появлялись и исчезали в его дверях бесшумно наподобие привидений. Зато пьяные студенты громко и живо орали на улице в сумерках всякую чепуху и дымили вейпами, развлекая одиноких людей страдающих бессонницей – в преклонном возрасте всё становится несколько проще и можно уловить особую эстетику в прекрасном теле безмозглого юноши, увивающегося за очередной хорошенькой кокеткой: воспринять тело отдельно от головы, и просто вспомнить как отлично работало собственное тело много лет назад. И сколько же хитростей нужно после пятидесяти девяти, чтобы дотянуться до пальцев ног обеими руками… Молодости, глупой и страдающей разбитым сердцем, невдомёк, насколько она порой бесит, нестерпимо, до кожного зуда раздражает старость своей энергией, неистраченными возможностями, озорством… невниманием к усталой немощи тех, кто точно так же истратил почти всё своё время.
***
– Сколько можно ждать? – проворчал Фрол. Он топтался у подъезда, в спортивной синей куртке, армейских серо-синих брюках, и ботинках челси наподобие великовозрастного ухажера, с той лишь разницей, что был не вечер, а нудное пасмурное утро.
Высокий человек лет пятидесяти, крепкого телосложения, уверенный в своих прогнозах, полный скепсиса, а ещё без семьи, без слабостей, без особых примет – сосредоточенное непроницаемое лицо Фрола намного лучше аромата свежей горбушки или скрипа старых качелей, подталкиваемых мартовским сквозняком, напомнило Домне о детстве и о… матери, о самом первом её доме в один этаж три комнаты, о молодом отце.
– Ты один теперь со мной? – Губы Домны сложились в предулыбке.
– Будет ещё Виталик.
– ?
– Мы работали вместе, пока тебя не было. – Глаза Фрола глумились, как глаза уставшего до смерти отца, смотрящего на неумелые шалости своего малого дитяти, у мужика и нет уже сил засмеяться, но в глазах его пляшут весёлые огоньки забытой в буднях догорающей души, откликающейся только на самое родное.
– Кто он? – Полюбопытствовала Домна с некоей ревностью.
– Я терплю его с тех пор, как ты замужем. – Ухмыльнулся Фрол. – Надеюсь, сможешь воспринять его серьёзно.
– Я не замужем. – Тихо произнесла она.
– Пожалуй, нам пора.
Фрол торопил словами, на деле же колёса его внедорожника катили медленно, как с похмелья, по длинной невзрачной улице. Мимо, по тротуарам с обеих сторон, грустно по-невольничьи брели на работу сельчане. Люди, дёшево торгующие временем собственной жизни, чей маршрут определён на годы вперёд, – не смотрят по сторонам и не отклоняются от заданного ритма, – если душа завяжется в узел от обиды или переживаний, которые никому нельзя показать, плоть сама вынесет к месту будничного труда, плоть памятлива.
Домна и раньше замечала, какими порой несчастными и опустошёнными выглядят совершенно незнакомые ей люди (разных национальностей и разных профессий) во время отдыха в прекрасный летний день или прогулки по тенистой алее – когда думают, что их никто не видит. Много раз Домна представляла, как напишет книгу, где каждый абзац будет посвящен очередному грустному человеку, который когда-либо ей встречался – она изменит все имена, не тронет жизнь этих прохожих, к произведениям искусства нельзя прикасаться руками. Но она придумает им новые шансы, пересоздаст тех, кто забыл о себе, насколько он важен… Если покрытые европейским лоском и сдобренные неизменным уровнем комфорта, люди обнаруживают в своей жизни мучительные раны, не зарастающие и во время прекрасных путешествий, так каково же этим простым русским людям, с маленькой зарплатой, унылой жизнью и отдыхом, похожим на испытание?
– Скоро узнаешь, – пробормотал Фрол. Домна не удивилась и не обернулась возразить ему, в горле у неё стоял ком.
***
Средняя общеобразовательная школа №13 со стороны напомнила Виталию поделку из трёх обувных коробок, выкрашенных в разные цвета и расставленных относительно друг друга кое-как. Асфальтовая лепёшка сильно подержанного школьного двора бывшая некогда добротной, сегодня беспощадно растрескалась. Во многих трещинах виднелись щётки жёлтой или серой травы.
Он медленно припарковался, и не сразу решился выйти. Посмотрел на часы и остановил взгляд на выпуклом ободке обручального кольца, оттенок платины и мирная тишина в салоне автомобиля успокаивали его. Всю жизнь Виталию сопутствовал успех и он стремился многократно его усилить. Где бы он ни оказался и во что бы ни вкладывал деньги, его решения отражали оптимум, невидимый для многих. Первое время это серьёзно бесило Фрола. Но работа гончих не предполагает бешенства. Они поладили. Хороший юрист и успешный предприниматель, Виталий зажигался только от работы связанной с опасностью. Без угрозы и риска ему не думалось, не жилось, не дышалось. Загвоздка лишь в том, что сегодня он перегнул палку. Защищать дочку Аскольда будет, естественно, сложнее, чем кажется на первый взгляд. И посёлок этот напичкан наркоманами и криминалом в достаточной мере, чтобы ему как заместителю начальника охраны было о чём почесаться. Более того, это последнее дело Фрола. И вот здесь обязательно бывают осложнения, неучтённые моменты и опасность там, где в рядовой ситуации её не бывает. Вообще говоря, его собственная жизнь не имеет фрагментов называемых «рядовая ситуация»: сколько раз, раненый ржавой железкой, с воспалёнными от воздействия сыпучего яда (тонко нанесённого на подлокотник самолётного кресла) глазами, с дичайшей аллергией на шерсть ехидны или полуживой после заплыва в ледяной воде, Виталий мирно являлся к своей супруге, опрятно одетый и рассеянный наподобие автора доклада по способам применения изохорного и изобарного процессов. Белокурая чаровница Лада не была довольна его частыми отлучками по долгу службы, но не могла она и заподозрить в нём человека, способного голыми руками свернуть шею или успешно посадить самолёт на одном двигателе. Они с Фролом были самыми первыми. Они набрали и обучили армию Аскольда Киевлянина. Из подобного рода профессий нет выхода, в лучшем случае передышка.
Проблема Виталия Сухарёва заключалась в его любимой жене. Их чёткие гармоничные отношения предполагали полную прозрачность, и вот он скрыл от неё, что в этот раз взял дело, территориально привязанное именно к этой захудалой жалкой школе №13… Умная, обманчиво-хрупкая Лада Сухарёва работает именно здесь, и, он точно знает, она придёт в ярость от пригляда мужа. Им обоим по тридцать пять, Лада всю жизнь отдала профессии психолога, активно упирая на практику и в этой школе директор идёт ей навстречу, позволяет внедрять авторские программы занятий, курсы для старшеклассников и прочее. И тут как раз Фрол берётся за последнее задание, оно у всех бывает с подвохом, как слышал Виталий – он твёрдо намерен помочь, он уже помогает. Но вчера вечером ему отчего-то не хватило смелости объяснить Ладе всё это… непроходимая трусость с его стороны. Лада в последние дни чем-то расстроена, больше молчит, и порой так по-детски к нему прижимается, что Виталию трудно заставить себя говорить.
Вчера он слушал её рассказ про деревенское детство, гладил длинные льняные волосы ожившей русалки и понимал, что момент уже не станет подходящим до наступления нового дня.
Его забавляла цифра тринадцать, но мерзейшая погода и поселковое безлюдье просто раздражали – стряхивая с себя крошки неуверенности, Виталий вышел из машины и направился вперёд, наслаждаясь волнами густого холодного воздуха, пахнущего яблоками и дымком.
Медленное спросонок солнце перевернулось с боку на бок и несколько по-настоящему ярких лучей принялись меланхолично согревать продрогшую за ночь землю.
Виталий преодолел ступеньки и вошёл в главное здание. «Отличный лабиринт для пейнтбола» – первое, что пришло ему в голову. Высокий невозмутимый элегантный, Виталий редко вызывал подозрение, вот и сейчас вахтёрша сфокусировалась на телосложение вошедшего мужчины, начисто забывая осведомиться о цели визита.
– Где директор? – Строго спросил Виталий.
Ему указали на дверь в приёмную. Он представился. Милая глупенькая секретарша предложила чашечку дешево чая, а потом… собралась, взяла сумку и ушла. Дверь кабинета директора нараспашку.
«Даже вот так вот, – подумал Виталий, отодвигая нетронутый чай. – Безалаберные дети, обучающие других безалаберных детей».
Ёрзая на неудобном стуле, Виталий потратил какое-то время, отвечая на письма по мобильному приложению электронной почты, но в конце концов ему надоело терять время на незапланированные действия.
«Эта школа на селе просто создана для ампутации хороших манер».
В холле пахло тушеной капустой и средством для мытья пола. Мимо прошествовали две блёклые женщины с обвислой грудью и беспрецедентными филейными частями, весь их педагогический вид говорил о том, что вялая попытка «Здрась-сь-сьте» карается полным желчи игнором: ты нас не знаешь, и мы тебя не знаем – иди мимо и молчи.
Из высокого окна солнечный свет подмигнул Виталию и он чуть не столкнулся с молоденькой учительницей, несущей у сердца стопку тетрадей. Худые напряжённые плечики и затравленные (всё ещё доверчиво распахнутые) глаза её сказали ему всё: «старшие коллеги меня уже укусили, но для полной мутации следует дождаться полнолуния». Вскоре после девушки появился молодой физрук, на удивление живой и спокойный. «Чаще бывает на свежем воздухе, наверное», – подумал Виталий.
– Эй, милок, где тут у вас директор?
– В актовом зале. Это там, – махнул рукой парень.
Двенадцать ступеней вверх. Смотровая площадка, судя по густому аромату супа, располагается прямо над столовой. А вот и дверь, за которой отчётливо слышны гулкие крякающие голоса. Цитадель общего образования пахнет дешёвыми душками и пылью старых книг. Утренний педагогический совет.
– Геннадий Алексеевич, милый, – намеренно громко произнёс Виталий, распахнув двери.
Со студенческих времён Виталий терпеть не мог застёгивать пуговицы на пиджаке, вот и сейчас, джинсы, кожаные ботинки на толстой подошве, футболка и распахнутый пиджак надетые им в совокупности придавали ему сходство с преуспевающим футбольным тренером – целеустремлённым, скорым на решения человеком, уместным в этой чахлой школе не более кузнечного молота в руках прима-балерины Большого. Он приехал точно в назначенное время и полчаса ожидания вывели его из себя. – Эй, директор! У меня к вам дело.
Пространство ящикообразного (мухи накрытые ящиком – ассоциация возникла сама) актового зала оказалось разлинованным длинными лавками-насестами. Курицы-учительницы, собравшиеся на педсовет, замелькали овалами обернувшихся лиц. Среди них угнездилась и его Лада. Шестьдесят пар зрачков сфокусировались на подтянутой фигуре синеглазого Сухарёва. Неспешный то ли из трусости, то ли по долгу службы, худой, сутулый, измятый морщинами директор устало посмотрел на Виталия. Годы назад Геннадий Алексеевич был прямее, энергичнее и, конечно, они с Виталием были бы примерно одного роста. Но сегодня директор ощутил себя сдувшимся футбольным мячом – вот, значит, какой он, муж Лады Михайловны Сухарёвой… так-так, она никогда не говорит о нём, но они столько лет провели вместе.
Геннадий Алексеевич Пажов старался не признаваться даже себе, как сильно он жаждал болезни, смерти, гибели, самоубийства мужа своей обожаемой, трепетно любимой Лады Михайловны. И вот он здесь…
Конечно, ему звонили насчёт новичков от Аскольда, но посадить в собственном огороде сразу три карантинных сорняка вот так попросту, играючи директор не мог – без стервозной прелюдии, без выторговывания некоего уважительного отношения к себе не мог. Но увидев Виталия, Пажов вдруг вспомнил заседание суда по делу о хищении в той самой городской школе, где он прежде трудился, и моментально узнал в Виталии второго заместителя прокурора. Ненависть его загорелась вечным пламенем.
– Ах да, Виталий Юрьевич, – приветливо отозвался директор. – Прошу простить, уважаемый. Ева Ивановна, займитесь нашим гостем, пожалуйста. Я подойду так быстро, как смогу.
Откуда-то сбоку возникла деловитая женщина, умышленно обтянутая пиджачной парой так, чтобы вкусно подать высокую грудь и круглую попку. Молодая разумная брюнетка Ева Ивановна, уже полтора года являлась исполняющей обязанности завуча по воспитательной работе. Она равнодушно понесла себя красивую в направлении Виталия. Именно естественное равнодушие и расчётливость делали Еву Ивановну практически идеальным завучем – детям она не давала спуску точно так же как и коллегам. И окружающим пришлось принять её манеру вести дела, слушались, и сплетничать при ней не смели – для рассмотрения сплетен у энергичной Евы были две лучшие подруги: одна – её ровесница и учительница русского языка Елизавета Юрьевна (младшая сестра Виталия) и ещё одна молодая и крайне склочная учительница историй Нонна Романовна.
– Прошу за мной, – пригласила Ева Ивановна, когда за ними с Виталием закрылись тяжёлые двери. – Я помню тот самый (она сочла уместным немного улыбнуться) телефонный звонок. Ваши документы у меня в столе.
– Директор не в восторге, – хмыкнул Виталий, чтобы не молчать.
– Он не бывает в восторге. Это было бы непрофессионально.
Безо всяких проволочек заготовленный трудовой договор был подписан и данные Виталия внесены в базу данных, когда в учительскую ворвалась Лада.
– Объясни, почему ты здесь. – Выдохнула она. Лада не особенно любила Еву, но и стесняться её не считала нужным – порядочность молодого завуча была подтверждена временем совместной работы.
– Привет, милая. – Сухарёв искренне улыбнулся жене и у Евы сердце ёкнуло. – Я теперь работаю инструктором по физической культуре в местном детском саду, – проворковал Виталий. Если он и был способен чего-нибудь в своей жизни опасаться, то всё это было связано с настроением жены. Он не был мечтателем, слов с уменьшительно-ласкательным суффиксом не было в его активном словаре, но он искренне любил Ладу и позволял себе разомлеть лишь в её объятиях, подальше от посторонних глаз. Ему нравилось быть паинькой только для неё.
