больше двигайся, размышляй и поменьше пей.
Чтоб бухому не думать, с кем бывшие жрут вино,
чтобы не порицать политику, оливки иль запах шпрот,
чтобы не истязать себя, жалостью гладя котят-людей, –
завари настоящего, терпкого Я, и себя так на кухне под телек с собой распей;
дай расстаться себе; с тем, что долго уже с душком,
есть ли место для нового, для него?
Встреться с худшим сегодня и только лицом к лицу.
Будь с собой откровенен, пусть близкие не поймут.
Ты увидишь, что лучшее, вот же, не агрится впереди,
а сидит в настоящем и ждёт, чтоб ты дал войти.
Если хочешь, конечно, не хочешь – другой вопрос,
и не важно, как скоро ты выправился, дорос,
и не важно, как сложно себя самого нести
в этот мир.
Если хочешь, то время давно пришло. Очнись.
Ты поёшь мне о том, что устала взросло,
с нерастраченной нежностью в виде отравы
мозга. Я тебя обнимаю, ты засыпаешь,
просыпаясь ребёнком, стоящим на перекрёстке.
Мама держит за локоть, машины, слякоть,
ты не смотришь налево, направо, перед собою.
Кто-то должен вести тебя, звёзды сдирая
с пожелтевшего неба кусачих неврозов.
Бесенята голодные по машинам,
шумных улиц беседы, не люди – глухая рвань.
Помнишь, ветер над полем из синих люпинов
и стаканов на подоконнике блика два.
Состояние яростной непохожести
на других, –
«да и пусть».
Состояние всех понять
и уйти взагас.
И как было легко по ночам говорить о разном,
как сияние юности, понятой наконец,
обещает быть вечным. А бесенята
наблюдают исподтишка, к ним зовут подсесть.
Чтобы ехать без прав и без права выжить
на колдобинах лучшей у родины из дорог.