Читать книгу: «Спектр»

Шрифт:

Автор иллюстраций

Дарья Александровна Сумарокова

Вдребезги

В одной из комнат старого дома тревожно задребезжал будильник. Я нащупал кнопку и, разыскав под кроватью тапки, побрёл в ванную. Пол настолько испортило время, что можно было упасть и покалечиться. От морщин-трещин на стёртых половицах веяло древностью… Но теперь, ежедневно, я брал это препятствие.

Позавтракав, как всегда, парой кусков чёрного хлеба с дешёвой колбасой и чашкой самого обыкновенного чая, я оделся, а затем, закинув за спину портфель, вышел на улицу.

Был последний календарный день зимы, типично мартовский. Кругом всё таяло… Огромные сугробы и устрашающие пики сосулек, казалось, оживали на глазах. Прозрачный воздух словно обернулся флаконом сложных духов, собрав множество различных ароматов пробудившейся природы. Был чист высокий небосвод… Я воображал, как уже совсем скоро ослепительные стрелы восходящего солнца вонзятся во мрак и прогонят ночь в мгновение ока.

Путь к лицею был неблизкий. Мы жили на окраине города. Минут семь топал до маршрутки, затем следовало столько станций метро, что удавалось даже вздремнуть, а после снова шёл пешком, экономя ресурсы.

Конечно, можно было доучиться в школе возле нашего дома, но мама надеялась дать мне более глубокое образование. Таким образом, больше года назад я перевёлся в один из лучших лицеев Москвы, где теперь учился в 10-м «В» классе.

Не выношу новых коллективов и, в принципе, расширение зоны комфорта. Дело в том, что я очень застенчив. В социуме мне тяжело как никому из всех моих знакомых. Даже задать вопрос – уже сильное эмоциональное переживание.

Честно говоря, раньше мне было всё равно, зажат я или нет. Более того, даже в каком-то смысле нравилась моя застенчивость. Точнее, я видел в ней божий смысл… Понимаете, раскрепощённые люди часто очень дружелюбны, тратят огромное количество времени на свои гулянки-посиделки. Я писал новеллы, и, похоже, неплохие. Меня нередко хвалила мама, а также моя единственная подруга Снежана, что, безусловно, подвигало к творчеству.

Однако, думаю, всё это было отчасти самовнушением. Я привирал себе от неотступного чувства безысходности, воображая что угодно, кроме своих раскрытых крыльев. Было бы прекрасно, если бы за моим творчеством следили не только мама и Снежана…

С первого дня в лицее я понимал, что ужасно страдаю от своих оков. Всё изменило одно обстоятельство, о котором речь пойдёт ниже. Я перестал принимать себя таким, какой есть. Впервые стены, в которые был заточён, смертельно меня угнетали. Я задыхался в этой тюремной камере, где воздух просачивался лишь через узкую щель. Она будила в душе уныние… Тоску. Тяжесть. Чуть ли не круглыми сутками я копался в своей биографии с целью ответить на тысячу вопросов. Они терзали меня ежедневно, поскольку ответами на них служили лишь новые предположения. Я ощущал, как мучается и кипит мой мозг. Пожалуй, наиболее существенным из этих вопросов был следующий: врождённой или приобретённой была моя застенчивость? Пытаясь это выяснить, я нередко мыслил противоречиво. Сплошные крайности и вопиющий максимализм. То мне казалось, что сам виноват в своей зажатости, то осуждал других. Я был одновременно и феодалом, и его рабом, диктуя себе условия жизни, которые еле терпел.

Однако мама уверяла меня, что первопричиной внутренних зажимов послужила гибель отца. По её словам, в детстве я был очень сильно привязан к папе и долго рыдал, когда он не вернулся домой после работы. Видимо, почувствовал, а позднее даже понял, что его не стало. Возможно это трагическое событие образовало в подсознании широчайший овраг, из-за которого я многого боялся. И усугубило травму то, что воспитывала меня одна мать, хрупкая женщина-вдова. У неё просто не было сил ругать единственного сына, который своего отца даже не помнил. Думаю, из-за того, что я рос без папы, у меня выработался комплекс неполноценности. И если бы в нашей семье сложилось всё благополучно, я бы мог хотя бы изредка пресечь наглость или поставить хама на место.

В 11 «Б» классе учился молодой человек. Его звали Егор. Он был красивым: высоким, крепким, стройным. Медные густые волосы завивались на фоне безупречной золотистой кожи, зелёные глаза горели двумя изумрудами. Моя внешность была ничем не примечательной: тусклые редкие волосы, кожа, повреждённая подростковым возрастом, серые глаза. Я был тощим и, видимо, поэтому слабым. Валентина Георгиевна (учительница по физкультуре) ругала меня за то, что плохо отжимаюсь, подтягиваюсь, бегаю… Да она вообще за всё меня ругала.

Егор отличался своими способностями к учёбе. Например, говорили, что он, не задумываясь ни на миг, решал довольно трудные математические задачи без калькулятора. Блестяще рассказывал фрагменты из учебников по истории, биологии, географии, прочитав параграф один раз.

Наверное, это было преувеличением, но небольшим. Вышесказанное доказывало хотя бы то, что он никогда не казался замученным. Более того, от Егора прямо веяло отдыхом и лёгкостью.

Не понимаю, как можно не уставать с нашими нагрузками. Мы пахали как лошади! Занятия были насыщенными. Домашнее задание проверяли каждый день, беспощадно ставя двойки за его невыполнение. Наши оправдания почти никого не интересовали. При этом новый материл объясняли быстро, как гениям, которые всё схватывали на лету. Приходилось часами копаться в интернете, с целью найти достойное объяснение и, наконец, прозреть. На дом задавали очень много. Очень много.

Я не могу сказать, что учился плохо, но довольно часто получал тройки, а готовился к урокам серьёзно. Бессонные ночи меня изматывали. Случалось, что буквально погибал от дикой мигрени и тошнотворного головокружения.

Однако, по-настоящему меня расстраивало не физическое, а душевное здоровье, точнее, его отсутствие. Переутомление забирало последние «крупицы» моей откровенно смехотворной уверенности в себе. Тёмные мешки опухших век и худоба уже добавляли шарма моему восхитительному образу. Я выглядел жалким, беспомощным… И очень этого стеснялся, несмотря на то, что своей вины не ощущал.

Егор был не только умным красавцем. Ещё и сыном состоятельных родителей. Отец с матерью работали в крупной юридической фирме, оба были прокурорами, профессионально исполнявшими свои трудовые обязанности.

Мы с матерью не бедствовали, но жили весьма скромно. После гибели моего отца у мамы пошатнулось здоровье. Поэтому поменять место работы с целью иметь хоть немного больше денег, было невозможно. Таким образом, уже более десяти лет она работала в детском саду, а по выходным подрабатывала портнихой. Я бы тоже работал, однако с учёбой это было несовместимо…

Из праздников мы справляли только Новый год. Даже с нашими днями рождения была проблема. Мамин День рождения совпадал с днём гибели её мужа, в силу чего она его игнорировала, и мне всегда было неудобно отмечать свой. Не считая Нового года, единственным днём, когда мы могли себя побаловать, оставалось первое число месяца: мама получала зарплату. Покупала фрукты, мясо и пекла пирог. Знаете, мне кажется, у неё вообще кулинарный талант: она умудрялась из минимального количества ингредиентов приготовить просто объедение.

У нас в лицее всё было довольно строго. Разумеется, это касалось и внешнего вида. Каждое первое сентября Алла Рудольфовна (наш директор) своим звучным голосом проговаривала одну и ту же фразу в микрофон: «Дорогие учащиеся нашего лицея… Уважаемые родители. Мне бы очень не хотелось прерывать праздник, но всё же… Пока мы вместе, напоминаю: у нас в лицее дресс-код. У нас в лицее форма. Понятно? Понятно. Большая просьба соблюдать правила. Договорились?» И раздавалось оглушительное «да».

Одежда должна была быть скромной. Многие девушки, особенно, старшеклассницы, скучали по юбкам выше колена, декольте, по яркому макияжу и такому же маникюру, по распущенным волосам и экстравагантным украшениям. Всем категорически запрещалось следующее: несдержанная цветовая гамма, джинсы, всё лакированное, необычные стрижки. Было много других ограничений. Так я, например, носил тёмные вещи серых тонов: брюки, рубашки, ботинки.

Егор правила не соблюдал. Одевался со вкусом, но в лицее это смотрелось вызывающе. Он был воплощением всемирного пафоса. Носил дорогущие костюмы разных фасонов. Доминировали такие кричащие цвета, как малиновый, бирюзовый, лиловый, серебряный, золотой. Всевозможные модели обуви: лакированные, матовые, кожаные, замшевые, на шнурках, на молниях; ботинки, мокасины и даже оксфорды! Образов было бесчисленное количество… Казалось, они вообще не повторялись, при этом сильно отличаясь друг от друга, а ещё менялись с такой частотой, что рябило в глазах. Их дополняли стильные галстуки, запонки, одеколоны, другие тонкости европейского производства.

В то время, как парней ругали за едва заметные полоски на рубашке, а девушек за не самые обыкновенные туфли, Егору можно было всё. Дело в том, что учителя побаивались его родителей. Поэтому ему позволяли гораздо больше, чем остальным. Иногда они делали Егору замечания, но это происходило как бы чисто символически. Формально, для галочки. Своё недовольство, которое, вероятно, уже давно зашкаливало, они выражали максимально мягко, крайне осторожно. Становилось больно наблюдать, как их стыдливые лица загорались алым пламенем, едва держа фальшивую улыбку. Я постоянно слышал: «Егор… опять…». Несчастная Алла Рудольфовна даже не решалась произнести в его адрес слова: «слишком», «надо», «сдержаннее»… Так театр абсурда продолжался.

Егор в лицее пользовался большим авторитетом. Можно было выделить три категории «друзей». Представители первой «дружили с ним», потому что его боялись. Становясь «друзьями», они как бы завуалировали своё настоящее мнение о нём: в таком положении вероятность нарваться на неприятности была ниже. Изготовив своеобразный щит, они ежедневно спасали себя, переходя на сторону неприятеля. Фальшивых союзников было много, и их число продолжало расти.

Ко второй категории относились те, кто «дружил» с Егором с целью на нём нажиться. К ней относились исключительно девушки. Их было процентов двадцать. «Королевой» этой категории была красотка Оксана, его одноклассница. Она перешла к нам в лицей совсем недавно и сразу же взялась за Егора. Они встречались. Оксана была красивой: высокая, стройная… Идеальная кожа. Помимо этого, она делала всё, чтобы отлично смотреться вместе со своим молодым человеком. И стоит признать, у неё неплохо получалось: пара была шикарной. Но я ни за что не поверю в их взаимное чувство. Для меня очевидно потребительское отношение друг к другу. Оксана использовала Егора, чтобы он платил за неё в столовой, покупал дорогие подарки, наконец, помог хорошо устроиться в жизни. Иногда мне становилось даже жаль её. Она так самоотверженно старалась его завоевать, что напоминала безудержно лающую собаку, которая зарабатывает себе на мясо. Егор прекрасно видел её настоящие намерения. Но его, бесспорно, это устраивало. Во-первых, он сам был не святым, а во-вторых, ему льстило такое внимание, и нравилось, что за ним бегают на глазах у всех.

Вы бы видели, как девчонки поздравляли Егора 23 числа… Он чудом выжил. Девушки были готовы на всё, чтобы занять место Оксаны. Их часто ругали за несоблюдение дресс-кода: то накрасят губы яркой помадой, то наденут колготки в сетку или со швом сзади, то распустят волосы. Думаю, девчонки западали не только на его красоту и ум… Егор производил впечатление защитника. Деньги придавали ему солидности. А в своих парадных нарядах он выглядел уже как взрослый состоявшийся мужчина.

Остальные десять процентов составляла третья категория: те, кто «дружил» с Егором для поддержания или повышения самооценки, поскольку общение с ним считалось модным. Иногда мне казалось, что некоторые из них были едва ли увереннее в себе, чем я.

Главными качествами Егора были высокомерие и чрезмерная предприимчивость. Он смотрел свысока абсолютно на всех. «Дружил» фактически с каждым, если это было ему выгодно.

Некоторые учащиеся нашего лицея не относились ни к одной названной категории. Их можно было сосчитать по пальцам. Например, такой была ученица восьмого класса, Юля. Мы никогда не общались, но она мне импонировала, и, похоже, я ей тоже. Юлю совершенно не интересовали деньги Егора. Она в него по-настоящему влюбилась. Об этом знал весь лицей. Однако я был уверен: Юля понимала, что Егор не тот парень, в которого, как говорится, надо влюбляться. Но в силу своего чувства к нему, она жила в иллюзии, отчаянно стараясь доказать себе обратное. И даже не пыталась с ним сблизиться, поскольку, вероятно, боялась разочарования. Обидно мне было за неё: понапрасну тратила себя на того, кто, как минимум, её не оценит. Будучи умной, приятной внешне, а, главное, внутренне, она была достойна лучшего.

Исключениями также были семеро наивных девчонок из начальных классов, для которых Егор являлся образцом будущего мужа. В отличие от старшеклассниц, они друг с другом не соперничали и вовсе не стремились его расположить к себе. Девочки придумали весёлую игру. Она была настолько простой, что цель совпадала с правилом: заметить, но не быть замеченными. И так, объединяясь в группу, они следили за Егором каждый день. Иногда шалуньи готовили для него сюрпризы: то записку где-нибудь оставят, то плакат приклеят к двери с такими надписями, как: «Егор, мы тебя любим!», «Егор, ты самый красивый в мире!», «Егор, мы по тебе скучаем!» А когда он их заставал врасплох, они забавно хихикали и, краснея, убегали с места преступления. Мне лично нравились эти озорницы. Их причуды были безобидными и даже очень милыми. К тому же, они разбавляли напряжённую учебную обстановку.

Мы со Снежаной тоже находились за рамками категорий. Глядя на представителей первой, которые «дружили» от страха, мне казалось, что для меня ещё не всё потеряно: да, я был жутко зажат… Но характером не обделён. Я терпеть не мог Егора и не скрывал этого. Снежана придерживалась той же позиции. Но если ей удавалось просто не замечать нашего общего врага, то я презирал его и ничего не мог с собой поделать.

Перейдя в этот лицей одновременно, мы с Егором сразу выделились из толпы, заняв противоположные социальные позиции. Всё внимание было сосредоточено на нас. Егор стал живым олицетворением успеха, а я – его отражением в кривом зеркале.

Однако плохое отношение к этой персоне было вызвано отнюдь не завистью. Я не завидовал ни его внешним данным, ни его способностям к обучению, ни его материальному положению. Наверное, доля зависти во мне присутствовала, но это было, скорее, не завистью, а проявлением инстинкта выживания в силу того, что существуют фундаментальные установки. Например, иметь мало денег – опасно. Случись беда с тем же здоровьем, купить лекарства – уже препятствие. Когда человек осознаёт, что у него проблема, демонстрация её отсутствия невольно вызывает негативные эмоции.

Мой переход в этот лицей был болезненным. Поначалу над моей застенчивостью потешались. Первые полгода я возвращался домой, как оплёванный. А позднее многим стало скучно, и они отваливались друг за другом, как клещи, насытившиеся кровью. Наверное, так происходило из-за того, что моя реакция была всё время одинаковой. Я притворялся, будто меня никто не задевает и, в принципе, не поддавался на провокации.

Тем не менее, один палач остался… Им был Егор. «Рудимент» того тяжкого полугодия. В первые шесть месяцев я чувствовал себя мусорным ведром, куда мой враг бросал всё, что ему хотелось. Как только он меня не обзывал… Тощим. Слабаком. Блёклым. Тенью… Но его предпочитаемым оскорблением было слово «неудачник», которое произносилось всякий раз, когда я оказывался где-нибудь неподалёку.

Знаете, иногда меня посещали смелые мысли: казалось, учусь нехорошо не потому, что не хватает природных способностей. А из-за того, что очень много места в голове занимает моя застенчивость. Я трачу огромное количество энергии уже на самозащиту. В какой-то степени мою теорию подтверждал Егор. Ему защищаться не требовалось, и он учился отлично.

Егор был единственным ребёнком в семье. Думаю, его слишком берегли родители. Поэтому и вырос распущенным. Чтобы драгоценный сын ни натворил, родители были готовы направить свою «прокурорскую силу» на кого угодно, только не на него.

Несмотря на всё, что Егор для меня делал, точнее, против меня, раньше я его жалел. С таким воспитанием он зароет свои дарования в землю. Но теперь его будущее мне стало безразлично.

Последняя неделя могла свести с ума кого угодно: сплошные контрольные, проверочные, лабораторные работы… А ещё мы начали репетировать наше выступление на восьмое марта для учителей. Не выношу репетиций. Когда выходишь на сцену и делаешь то, что пока не умеешь, на глазах у тех, кто раньше над тобой подтрунивал. Будучи зажатым, как никогда, каждый божий день я был вынужден слушать про то, какой я «молодец». Мне уже снились эти комментарии: «Ром, извини, но не то», «Рома, давай ещё раз!» «Ром, не получается», «Рома, ничего не получается»… Ну, почему?! Ну, почему я не могу сказать, что не хочу участвовать?! Всё разом прекратить?! Быть таким, какой есть… Говорить, что думаю!

Сегодня чёрная полоса, похоже, сменилась белой. Учителя приступили к новым темам. Было всего три урока: физика, биология и литература. Первые два прошли отлично. Римма Витальевна и Анатолий Павлович – одни из очень немногих учителей, которые материал объясняют, не торопясь.

Литература была моим любимым предметом. Он по-настоящему мне нравился и, действительно, хорошо шёл. Мы писали сочинение на свободную тему. Сочинение вообще было моим коньком, поскольку, отвлекаясь от учёбы, я только и делал, что писал. А тут ещё и на свободную тему. Лучше не придумать. Я выделялся на фоне абсолютно всех, не исключая даже Егора… Литература на пару с русским языком мешали ему стать круглым отличником. Он часто получал тройки, и при этом не мог не стараться: ему бы не позволили родители, для которых оба предмета имели большое значение. Видимо, Егору всё-таки не стоит идти по их стопам.

Но я любил литературу по другой причине…

В классе было немного шумно, поскольку наша учительница разговаривала с кем-то в коридоре.

Закончив работу раньше запланированного времени, я созерцал вид из окна. Весенняя капель образовала переливающийся занавес. Птицы радовались яркому солнцу. Внизу мелькали люди. Они уносили с собой целые жизни, а я не знал ни одного из них. Почему-то это мне показалось очень странным. Интересные мысли посещают мозг, когда наблюдаешь. Думаю, эту способность большинство не ценит. Созерцание – источник идей.

Внезапно дверь открылась, и в кабинет зашла она… Та, что стала тем самым обстоятельством, перевернувшим всё вверх дном. Наша учительница литературы. Она была обладательницей удивительно музыкального имени: Моргольф Марфа Манфридовна. Три красивейших буквы «м», «р» и «ф» создавали трижды повторяющееся трезвучие, и в пространстве звучала целая мелодия… Интригующая… Особенная… Будоражащая. И, несмотря на то, что фамилия начиналась на слово «морг», для меня она служила символов жизни. Понимая всю сложность произношения, Марфа Манфридовна просила называть её проще: Марфой Фёдоровной. Так и поступали. Надо сказать, ей удивительно шло это имя.

Впервые я увидел её в самый первый день моего пребывания в лицее, когда мы с мамой пришли к завучу обсудить мой «переезд». Она зашла к нам в кабинет по одному неотложному делу и произвела на меня сильнейшее впечатление. Примерно через полминуты я осознал, что её полюбил. Вот почему литература была моим любимым предметом. Ещё помню, мама меня спрашивала: «Что это с тобой? С чего такой счастливый?» Тайну сохранил.

Марфа Фёдоровна была миниатюрной молодой женщиной. Фантастически привлекательной… Изящные ресницы и аккуратные брови обрамляли очаровательные глаза приглушённого голубого цвета. Предпочитаемый цвет её одежды был – графит. Марфа Фёдоровна носила скромные юбочные костюмы, которые подчёркивали точёную фигуру.

Я не только любил Марфу Фёдоровну, но и глубоко её уважал. Она была справедливой и, выражая своё мнение, всегда его аргументировала. А ещё Марфа Фёдоровна писала стихи. Иногда она зачитывала их на наших уроках. Я искренне восхищался её талантом… Сгорал от желания прочитать всё.

Зайдя в класс, Марфа Фёдоровна убрала в письменный стол какие-то папки и, едва слышно усевшись за стол, принялась любоваться пейзажем из окна. Она часто так делала, когда мы писали сочинение или какую-то другую работу. И, как обычно, я разглядывал её нежные ладони… Такие же пальцы. Как бы мне хотелось хоть на миг к ним прикоснуться… Обожаю подобные моменты. Что может быть прекраснее? Ничего. Мои чувства были очень сильными, и я не мог спокойно сидеть на месте.

Неожиданно Марфа Фёдоровна повернулась ко мне. Я опустил голову.

– Роман, ты всё? – произнесла она своим мягким, тихим голосом, от которого я млел и насладился бы им сейчас, если бы не резкий поворот.

«Нет! Только не это! Похоже, она заметила!» – промчалось в мыслях.

– Да, – ответил я, заставив себя долго ждать.

– Хорошо. Тогда сдавай. И у меня к тебе будет просьба. Подойди, пожалуйста, ко мне.

В полном недоумении я поднялся и поплёлся к ней.

– Вот. Будь добр, отнеси это в двадцать седьмой. Поставь куда-нибудь. Осторожно, – проговорила она, протягивая мне, очевидно, антикварную вазу изумительной красоты, на которой были изображены античные боги.

Её пальцы коснулись моих – тайная мечта сбылась. Но мне стало настолько неловко, что я чуть не выронил вазу из рук на глазах у всех. Рубашка в области спины повлажнела. И, поняв лишь отдельные слова, я тут же задал несколько глупых вопросов:

– В смысле? То есть просто отнести? Зачем?

Её реакция сотый раз подтвердила неравнодушие по отношению ко мне: другой бы тут же вышел из себя, закатил глаза и, повысив голос, повторил то же самое скандальным тоном. Однако Марфа Фёдоровна в одно мгновение переформулировала сказанную фразу. А затем, помедленнее и без ноты раздражения, произнесла:

– Сегодня в двадцать седьмом кабинете будет собрание. Отнеси, пожалуйста, туда эту вазу. Оставь в центре стола. Он стоит прямо у доски.

– Хорошо? – заглянув мне прямо в глаза, добавила она, и её фарфоровая кожа покрылась розоватым румянцем. Пушистые русые волосы возле висков были, как всегда, немножко растрёпаны. Образ сводил меня с ума… Он будил ассоциацию с беспомощным птенцом. Видя её взволнованное лицо так близко, я терял над собой всякий контроль. Он выдавал слабость… Внутри меня вспыхивало непреодолимое желание её защитить. Крепко обнять… Прижать к себе.

Наверное, только инстинкт самосохранения смог меня хоть как-то отрезвить, и, ощущая жуткую неуверенность, я направился к выходу.

До конца урока оставалось примерно десять-двенадцать минут. Оказавшись в коридоре, я принялся себя ругать: «Ну вот. Молодец. Теперь все знают о твоей любви. Вообще собой владеть не умеешь. Ты понимаешь, как нелепо выглядел? Почему нельзя чуть-чуть напрячься? Вникнуть в суть сказанного. Это же было элементарно! Но нет… Тебе всё надо повторять. Никакой ответственности. Поздравляю! Она решила, что ты туго соображаешь».

Однако взять себя в руки было необходимо. И, вцепившись в вазу так, что она чудом не треснула, я приступил к выполнению своей миссии. Коридор казался очень длинным. К счастью, двадцать седьмой кабинет был на том же этаже (четвёртом). Шаг за шагом я переставлял ноги одну за другой, мысленно сосредоточившись на вазе. Одна лишь мысль об её осколках меня бросала в дрожь. Как нарочно, пол только что помыли, и он был скользким. Я ужасно боялся поскользнуться.

Сегодня к нам в лицей приедут учителя из гимназии Санкт-Петербурга. Вместе с нашими они проведут что-то вроде семинара на тему ЕГЭ. Для собрания выбрали двадцать седьмой кабинет. Видимо, потому что он был самым просторным, к тому же, совсем недавно там сделали ремонт. Кабинет находился рядом с лестницей и актовым залом. Чтобы не создавать шума, мне на благо, сегодня отменили репетицию.

Наконец, я был у цели. Собирался открыть дверь, как вдруг меня толкнули. Испугавшись, я вздрогнул. Что-то вырвалось из рук и через миг прогремело внизу.

Пребывая в полнейшем шоке, я машинально опустил взор. На полу были осколки. Всё кругом словно застыло. Примерно полминуты я неподвижно стоял, беспрестанно глядя на разбитую вазу в надежде, что мой страх её разбить породил иллюзию. Но, увы… Это была реальность.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов. Мои глаза были так сильно выпучены, что создалось впечатление, будто у меня Базедова болезнь. Там стояла Снежана, немного полноватая девушка с волосами песочного цвета, одетая в шерстяное белое платье, ушитое крупными перламутровыми бусинами. У неё были такие же глаза. Мы оба безмолвно глядели друг на друга, не зная, что сказать, не зная, что делать.

– Т… Ты что натворила?! – громко произнёс я, наконец.

– Извини… Я не видела, что у тебя в руках тарелки… Хотела только пошу…

– Тарелки?! Это не тарелки! А бесценная ваза Марфы Фёдоровны! Она просила меня её сюда отнести! И быть осторожным! Что теперь она обо мне подумает?! – чуть ли не кричал я.

Снежана больше не сказала ни одного слова. По всей вероятности, чутьё ей подсказывало, что абсолютно любые слова будут меня раздражать. Поэтому она позволила мне выпустить пар. Ей было известно о том, что я испытывал к Марфе Фёдоровне. Более того, она по-настоящему меня понимала, поскольку наши ситуации едва ли отличались друг от друга. Снежана до безумия была влюблена в Анатолия Павловича, который тоже вёл у них биологию. Однако её молчание почему-то только подбрасывало дров в огонь. Я был в бешенстве.

Тем временем звонок обозначил конец урока. Становилось шумно. Из-за угла показался 11 «Б». Мой взгляд по старой привычке сразу же нашёл Егора. На нём был однородный пиджак салатного цвета. При других обстоятельствах, сделалось бы жутко смешно: его внешний вид буквально кричал: «Смотрите! Я круче всех!» Они с Оксаной направлялись прямо на нас. Вероятно, им нужно было спуститься на какой-то этаж.

Заприметив меня, он ускорил шаг и через несколько секунд уже демонстративно наматывал круги вокруг осколков, издевательски поглядывая на меня.

– Его работа? – решил уточнить он у моей подруги.

Всхлипывая, плача, Снежана не знала, как ей реагировать. И тут моё раздражение достигло своего предела. Мысли резко рассеялись. Кровь прилила к щекам. Она напомнила волну цунами, захватившую целый берег. И, пребывая в неистовстве, я бросился на Егора, готовый разорвать его на части.

Далеко не сразу поняв, что происходит, он даже не отбивался. Но потом опомнился, и началась настоящая битва. Физически я был в разы его слабее. Тем не менее, нехватку сил отлично компенсировала накопленная злость. Я бил его за каждое оскорбление, за каждую насмешку и многое-многое другое.

Вокруг нас собрался весь лицей. Кричали какие-то слова, пытаясь прекратить наш бой. Я слышал, как визжит Снежана… И повторяют: «Рома, хватит!», «Ром, остановись!», «Ро-ма-а-а»… Марфа Фёдоровна хранила молчание: её тихий, мягкий голос я бы услышал, даже если бы находился на другом конце света, а рядом бы на полную громкость включили тяжёлый рок.

Мне было наплевать на всё! Пребывая в ярости, я неустанно избивал Егора. А принимая удары, лишь больше свирепел. Мои кулаки врезались в его челюсть, живот, спину, бока…

Наконец, на истерзанной коже Егора выступили тёмные пятна. Разбитый нос горел. Красные ручьи сочились из обеих губ. Они впитались в нити белого воротника рубашки и эксклюзивного пиджака. Уложенные волосы напоминали развороченное гнездо. Однако я не остывал.

– Опусти меня, – ещё через минуту жалко пропищал Егор, лёжа на животе, прислонившись щекой к пыльному линолеуму. И, ловко заломив ему руку, я прокричал:

– Ну что, сдаёшься?! Отвечай! Сдаёшься?! Ну!

– Да сдаю-юсь я! Отпусти! – тут же отозвалась жертва, а после, не вставая, зарыдала.

Отряхнув руки, я поднялся и холодно проговорил на одной ноте голосом, как из преисподней:

– Только попробуй… Хотя бы посмотреть недобрым глазом. Я сделаю то же самое. Или хуже. Имей в виду. Я тебя предупредил. Слышишь? Отвечай! Ты понял?!

– Да по-онял я! Отстань уже! – в восклицании моего противника ощущался страх, и он напрягал последние силы, чтобы его скрыть.

Моя накопленная злость растворилась в пространстве. Я это очень хорошо почувствовал, выпустил жертву и выпрямился в полный рост.

Выступление было окончено. Тем не менее, зрители не аплодировали. В их взглядах я видел то, чего не видел никогда: страх. Заприметив на себе мой взор, они тут же опускали голову. По всей вероятности, меня никто не остановил во время драки потому, что свидетели боялись даже подойти ко мне чуть ближе.

Лишь Марфа Фёдоровна смотрела на меня по-другому. В отличие от других, она как будто понимала, насколько было для меня важно поставить Егора на место.

Совсем забыв о разбитой вазе, я шумно выдохнул и беспардонно удалился, чудом вспомнив о своём портфеле, который забрал из класса литературы. В голове творился хаос. Меняя транспорт, я думал обо всём, начиная с какой-то ерунды, заканчивая смыслом человеческого бытия. Дорога впервые показалась очень короткой. Но когда я переступил порог дома, моё состояние резко и кардинально изменилось: мозг застыл, стало несравненно легко… Я чувствовал себя свободным человеком. Абсолютно свободным! Точно сбежал из колонии строгого режима. Меня должны были казнить, но я произнёс такой монолог, что взял за душу даже палача, и смертельное наказание отменили. Невесомость… Казалось, взлечу! Словно в мире не было ничего, кроме моих мыслей. И чтобы насладиться этим состоянием, я разлёгся на полу в позе морской звезды.

Прошло не меньше трёх часов. Я всё ещё лежал, наслаждаясь ощущением полной гармонии, а на моих разодранных губах была видна едва заметная улыбка тихого счастья. Из транса меня вывел звонок.

– Рома! Почему не звонишь?! Ты смотрел на часы? Мы же договорились! – возмущалась мама. Она взяла отпуск и уже второй день жила у своей подруги в Ростове. Отдых был ей необходим.

– Извини, мам. Просто замотался тут…с уроками, – сочинял я, пытаясь оправдаться и её утешить.

– Ладно. Но не забывай, пожалуйста. В лицее всё порядке?

– Д-да-да.

– Точно? Что-то как-то неуверенно ты…

– Нет-нет! Нормально. Не переживай.

– Ну ладно, – намного спокойнее отозвалась она. Правда маме была нужна только тогда, когда, действительно, всё было в порядке. О плохом она предпочитала не знать.