Читать книгу: «Маркс, коммунизм, революция», страница 2
Не исторический подъём народных масс к самостоятельной деятельности, а те плотины, которые возникли перед этим движением на его пути, – действительная причина всех нравственных сдвигов, пугающих ум. Кто не желает иметь дело с иррациональными силами и демоническими инстинктами, тот должен стремиться к тому, чтобы эти плотины были устранены. Скажем более прямо: всё, что способствует освобождению скованной энергии людей, нравственно и хорошо; всё, что задерживает это движение казённым забором, в том числе и казённой проповедью добра, вызывающей в ответ демонический протест обманутой совести, всё это безнравственно и дурно.
Однако возможно ли нравственное возрождение человечества за пределами личных отношений? Ведь существует давно заведённый механизм, работающий на старый порядок вещей, особенно страшный в наше время именно потому, что мы живём в эпоху подъёма широких масс. Это механизм извращения демократии её уродливым двойником – демагогией, подъёма народных сил и талантов снизу – карьерой немногих, сплочения трудящихся – расколом людей по цвету кожи, национальности, религии и множеству других источников тёмной вражды, посредством которой всегда утверждали свою роковую власть реакционные силы.
Империалистическая война невозможна без переключения общественного недовольства во вне, без превращения бунта против тупого автоматизма жизни в ненависть к другим народам. Война нуждается в массовой базе, военной истерии. Она является продолжением реакционной утопии социал-империализма, вроде той, которую рисовали Джозеф Чемберлен и Сесил Родс. Такой утопией была и немецкая «революция справа» до Гитлера включительно, и то, что в англо-саксонских странах называют правым радикализмом, а у нас черносотенством. Не надо забывать, что само черносотенство, которое показало себя в этом веке опасным соперником марксизма, также является демагогическим извращением подавленной энергии.
«В нашем черносотенстве, – писал Ленин, – есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это – тёмный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий»[7] (24, 18). И как ни отвратительно черносотенство, какие бы подлые интересы не скрывались под этой демагогией, раздувающей закоренелые предрассудки людей, сам по себе факт участия в нём массовой силы, испорченной и обманутой, отрицать нельзя. «Той или иной связи с народом приходится искать каждой политической партии, даже и крайним правым» (там же).
Современная буржуазная мысль, прошедшая через этот классовый опыт, превращает драму народной энергии в неразрешимый конфликт двусмысленной и порочной натуры человека. Несмотря на известную схему, согласно которой причины зла нужно искать в радиации слепых коллективных движений, какой-то инстинкт подсказывает сильным мира сего, что возможность искажения массовой энергии является последним резервом их обеспеченного положения в мире.
Реакционные политики давно изучили науку игры с этим опасным взрывчатым веществом. И та же наука по-своему выражается в самых тонких умственных построениях, отвечающих общему курсу современной буржуазной политики, основанной на учёте стихийных движений общественной психологии и управлении ими. Даже люди, разделяющие иллюзии буржуазного сознания искренне, без всякой задней мысли, ищут формулы для морального и эстетического оправдания бунта агрессивных инстинктов, которые сами они объявляют источником разложения, «дезагрегации» общества. Считается доказанным, что в человеке открыты глубины более тёмные, чем простое зло старой морали. Источником громадной, можно сказать, уличной славы так называемого психоанализа состоит в том, что это учение находит коренную двусмысленность в душе каждого человека, открывая ему, что он является носителем опасного и вместе с тем сладкого внутреннего бунта против цензора, сидящего в нём самом.
Чтобы развязать и выпустить на большую дорогу внутреннего зверя, способного растоптать элементарные основы общественности, есть последнее, хотя и рискованное средство удержания власти, о котором знали правящие классы ещё перед войной 1914 года, и не только в царской России. Сатрапы промышленности, как называл их Ленин, сидевшие в наших «Продаметах» и «Продуглях», были родные братья организаторов нового казённого мира на Западе. Эти хозяева жизни не могли не прибегнуть к попытке задушить единство рабочего класса волной черносотенного шовинизма, но они не предвидели, какой поворот может принять движение массовых сил, вызванных из глубины войной и объединённых самой обстановкой на фронтах. Драма скованной народной воли кончилась революцией.
Мировая война 1914 года и Октябрьская революция впервые с невиданной остротой столкнули два проявления массовой силы, накопленные ходом истории. Либо бессмысленная жестокость в кровавой схватке, которая легко могла стать новой тридцатилетней бойней и привести к гибели европейской культуры, либо сплочение людей труда против тех, кому выгодны раскол и взаимное озверение одних против других.
За этим противоречием двух путей стоял нравственный вопрос нашего времени во всей его полноте. Этот вопрос поставлен самой историей, поставлен не зря, не для внутреннего комфорта образованных людей, не для спасения души, как бы ни была она оскорблена и подавлена в здешнем мире. Это вопрос продолжения человеческой сказки в бесконечном времени, при условии, что история не сказка, рассказанная идиотом, как говорит Шекспир.
Если взглянуть на дело с этой единственно верной точки зрения, то всякий честный человек должен будет сказать, что Октябрьская революция означала не развязывание иррациональных сил и демонических инстинктов, а великую победу над ними. Революция сделала то, что не могли сделать ни пацифисты, ни гуманисты, ни квакеры, ни четырнадцать пунктов велеречивого президента Вильсона. Она рассеяла кровавый туман над Европой и показала дорогу к миру.
Накануне войны 1914 года паразитическая Европа созрела для катастрофы, подготовленной длинным рядом отсрочек и компромиссов. Царские портреты и хоругви на время оттеснили революционные лозунги. Воевали за Дарданеллы, за немецкую культуру, за французскую демократию, за последнюю войну. Нужен был гений Ленина, чтобы среди этого безумия предвидеть неизбежный перелом в настроении миллионов и звать народы не к возвращению в старый хлев империалистического мира, а к превращению испорченной, искажённой, но всё же выпущенной на свободу энергии масс в революционный энтузиазм гражданской войны против паразитов и милитаристов. «Раз война началась, – писал Ленин, – уйти от неё немыслимо. Надо идти и делать своё дело социалиста». Если случится при этом погибнуть, то лучше Heldentod, геройская смерть, чем подлая смерть. Лучше уйти в нейтральную страну и оттуда сказать правду, чем поддерживать шовинистический угар у себя дома[8].
Мы знаем, что эта позиция, сохранившая свою независимость в тесном товарищеском сплочении небольшой организации революционеров, устояла против течения. Она достигла невиданной широты, перешла в классовое сплочение, товарищество, братство миллионов по ту сторону мировой казармы, созданной для них стихийным экономическим развитием и нескончаемой цепью отвратительных заговоров против большинства с целью отстранить его от общественных дел и управления своей судьбой. Революционная нравственность Октябрьской революции наглядно показала, что нет абсолютной необходимости радикально-злого в человеческой природе, что отрицательный потенциал можно превратить в положительную величину.
Прекрасно писал Ромен Роллан в 1918 году: «Народы, ранее не знавшие друг друга или видевшие друг друга только на карикатурах, поняли за четыре года, проведённых в грязи окопов, что они – единая плоть, равно подверженная страданию. Никто не избежал испытания, оно объединило многих. И это чувство будет только расти. Ибо пытаясь предвидеть, какие перемены в отношениях между нациями произойдут после войны, люди недостаточно серьёзные думают о том, что после войны придут другие потрясения, которые могут изменить самую сущность наций. Пример новой России, каков бы ни был непосредственный результат, не останется без воздействия на другие народы. Глубокое единение рождается в душах народов, это гигантские корни, простирающиеся под землёй вопреки всем границам».
3
Перед глазами историка тысячи документов революционной эпохи: резолюции местных органов Советской власти, наказы, речи депутатов… Кипящее море революционной активности масс, их праздничной энергии, исторического творчества. Какое удивительное единство воли, выраженное самобытно, всегда по-своему, несмотря на условные формы красноречия, принятые всеми! Какая искренняя жажда сплочения, начиная с окопного братства людей, узнавших на опыте, что они – единая плоть, и кончая организацией домашней прислуги, не желающей больше безропотно служить господам!
Главная идея всех документов первых лет Октябрьской революции – это идея сплочения. Сплочения наций, равно уставших от империалистической бойни, сплочения всех людей труда перед лицом разъединяющей их силы денег, сплочения рабочих и крестьян. Нас гнали, натравливали друг на друга, мы были разделены и были рабы. Мы больше не рабы, потому что едины – попробуй взять нас! Эта идея везде – она в речах о новой международной политике, открытой и честной, без подлостей тайной дипломатии, без провокаций и борьбы за престиж, она в призывах к самоорганизации для отпора классовому врагу, она и там, где крестьянский сход просит наладить обмен товаров с деревней.
Иногда встречаются наивные преувеличения, понятные в устах людей, впервые втянутых в политику. Солдат отпускник с турецкого фронта просит прислать в деревню красной литературы – «несколько программ и самых влиятельных, с тонкостями доказательств и разъяснений для пробуждения энергии к достижению социализма, блаженства на земле». Председатель чрезвычайного совещания делегатов от сёл и деревень глухого уезда Нижегородской губернии призывает крестьян «объединиться в единую семью», чтобы дать отпор врагам революции и сохранить её завоевания. «Стойте же, товарищи, дружно и смело и не сдавайте дорогую свободу, держите крепче и выше трудовое Красное знамя, которое скоро взовьётся над всем миром, и тогда на всём земном шаре настанет тот рай, который проповедовал Христос».
Наивно до крайности, но эти извлечённые из массы примеры рисуют грандиозный размах мечты о всеобщем братстве, захватившей миллионы. Такую наивность можно найти и в брошюре одного из старейших деятелей английского рабочего движения Джорджа Ленсбери «Что я видел в России» (1920). Ленсбери сравнивал Ленина с Толстым и советовал русской церкви объединиться с большевиками для совместной борьбы за «моральный подъём великой нации». Кто не помнит, что в поэме Блока «Двенадцать» призрачный образ Христа ведёт за собой в снежную даль ватагу красногвардейцев, изображённых без всякой лести, с теми чертами грубой реальности, которые пугали буржуазную интеллигенцию, осудившую поэта за его сочувствие «хамову племени»?
Но поэзия есть поэзия и её нельзя буквально перевести на язык политики. Если же взять этот язык в его собственных рамках, то сравнение Октябрьской революции с религиозным движением нужно признать сомнительным. Возможность такого сравнения со стороны самых искренних доброжелателей новой власти указывает лишь на присутствие в спектре нашей революции широкой нравственной полосы. Неисчислимы примеры массового героизма, забвения личных целей в общем подъёме революционной эпохи, и этот подъём ничто не может вычеркнуть из биографии нашей страны. Однако религия здесь ни при чём. Историк революционных нравов мог бы, скорее, показать естественную связь новой этики, угаданной великим поэтом в суровых сердцах его современников, с антирелигиозным направлением массового сознания и жаждой чисто научного просвещения. Не в книгах Владимира Соловьёва нашёл автор «Двенадцати» идею своей поэмы. Революционная нравственность не нуждается в санкции божества – ни церковного, ни придуманного какой-нибудь социалистической сектой для «религии человека». Сплочение лежащее в основе этой нравственности, растёт из реальных фактов жизни, или его нет.
Октябрьская революция не молилась за врагов своих и не благословляла проклинающих её, но она сделала реальные шаги к действительной солидарности большинства людей. Это была классовая нравственность, ибо, например, говоря о братстве народов, революция защищала прежде всего права угнетённых наций и национальных меньшинств. Это была нравственность, ибо Октябрьская революция осуществляла свои заповеди на деле и у себя дома, то есть обращала их на самоё себя. Революционная Россия пошла на такие большие уступки народам, входившим в состав прежней царской империи, что, по словам Ленина, это могло показаться даже толстовством.
Революция создала невиданный на земле нравственный климат, требуя особой деликатности по отношению к национальным чувствам обиженных раньше народов, больших и малых. Это было что-то действительно новое, убеждающее, и такие исторические факты не проходят даром. Ничто не может стереть их в сердцах людей – ни клевета, ни грязная проповедь раздора и шовинизма. Без классовой нравственности Октября не могло быть и тех явлений национального сотрудничества, которые замечаются ныне во всём мире.
Другой нравственной заповедью Октябрьской революции стало отвращение к нетрудовому образу жизни. Прежде гордились возможностью жить без труда, пользуясь услугами других. Теперь начали стыдиться своих преимуществ и, по крайней мере, прятать их от других людей. Даже наивные с нынешней точки зрения черты времени вытекали из убеждения в безнравственности всякого барства. Было неловко пользоваться трудом носильщика, официанта. Классовая мораль труда оказала большое влияние на все слои общества, и зажиточный крестьянин, как рассказывал Ленин в одной из своих речей, искренне не хотел, чтобы его считали буржуем.
Могут сказать, что жить за счёт общества, прикрываясь какой-нибудь общественной необходимостью, не лучше прежнего барства. Возможность такого лицемерия, рано возникшая в раздутых штатах советских учреждений, не прошла мимо внимания Ленина. Но презрение к паразитам крепко сидит в душе народа, и это не шутка!
Так же точно вошло в обычай неистребимое знание собственного человеческого достоинства, как бы оно не проявлялось. Слово чиновник стало презрительной кличкой, и быть чиновником или сановником, «совбуром», как называл их Ленин, начальником с приёмами Тит Титыча значило теперь извращать коренной принцип нового общественного строя. Люди узнали разницу между подавлением масс особой силой государства и подавлением угнетателей всеобщей силой большинства народа, рабочих и крестьян. А так как все посты в новом государстве стали занимать выходцы из этого большинства, не отличающиеся от других ни голубой кровью, ни наследственным капиталом, то презрение к Тит Титычам из своей среды стало естественным чувством миллионов. Только действительное сплочение на почве товарищеской дисциплины, не исключающей, конечно, единоначалия, принимается за чистую монету – будь то в строительстве, труде или под огнём врага.
Без рассуждений о милосердии новое общество признало право больного на заботу со стороны других людей, не унижающую его и обеспеченную законом. Без утешительных слов о нищих духом, их же царствие небесное, революция отвергла старый взгляд на образование как на источник привилегий и особого чванства. Всякое культурное преимущество, полученное за счёт общества, налагает обязанность поднимать на более высокую ступень людей труда, у которых в свою очередь есть чему поучиться самому образованному человеку. Впервые было официально признано революционной властью, что культура является средством соединения, а не разобщения нации. Это принцип, всё остальное – его нарушение.
Октябрьская революция заложила основу товарищеской солидарности всех людей без различия пола и возраста. Она проявила свой классовый характер, защищая не на словах, а на деле интересы женщины и ребёнка. Ибо новое государство признало себя обязанным восстановить справедливость по отношению к слабым и униженным. В своей известной речи на съезде союзов молодёжи Ленин выдвинул именно раскрепощение женщины от её трудной доли в качестве практического оселка, на котором можно проверить действенность коммунистической морали. Трудно с чем-нибудь сравнить эту заповедь века по важности её для действительного прогресса и позору её нарушения.
Лишь на почве революционной самодеятельности, открывающей молодёжи путь к влиянию на общественные дела, может быть решён спор поколений, которым занято в настоящее время внимание учёных и публицистов во всех странах мира. Вы не хотите хунвейбинов? Вы боитесь поджогов и бесчинств, стихийных, бессмысленных разрушений, разгула «демонических инстинктов»? Следуйте заветам Октябрьской революции. Никто не скажет, что это легко, но другого выхода нет.
У нас часто спорят о гуманизме абстрактном и неабстрактном. Действительно, сентиментальные елейные фразы о доброте никого не научат быть добрым. Они только помогут новым лицемерным хищникам обманывать дураков. Исполнение реальных заповедей Октябрьской революции – вот что нужно современному миру, чтобы оставить далеко позади законы Моисея и Магомета, слова сокрушения и любви блаженного Августина и святого Франциска.
Нет, не беден нравственным смыслом мир Октябрьской революции, и счастлив тот, в ком не погасли зажжённые ею огни. Многие великие истины, известные ещё с древних времён, получили новое крещение в дни Октября, и многие практические идеи нашей революции постепенно отразились в завоеваниях трудящихся далеко от нас.
4
Но достаточно ли общественного здравоохранения, чтобы решить вопрос о человеческих отношениях в новом обществе без проповеди любви и милосердия? Не засохнет ли самое лучшее законодательство, не превратится ли оно в свою собственную противоположность, если люди будут нечестны и злы, лишены, по известному выражению, страха божия? На это можно ответить, что господство религиозной морали в течение многих тысячелетий никогда не мешало людям делать гадости, и всё же этот ответ не избавит нас от суда нравственной правды в её самом реальном, а потому и самом серьёзном содержании. Хотя Ленину были чужды слащавые речи этических социалистов, трудно переоценить то значение, которое он придавал моральному фактору в победе коммунизма.
Что такое нравственность? Это нить, связывающая людей друг с другом, то есть общественное отношение. Но не всякое общественное отношение есть нравственность. Пользуясь удачным словом, взятым из истории физики, можно сказать, что нравственность есть близкодействие общественных отношений. Она существует там, где люди связаны общественной нитью не через тысячи посредствующих звеньев, а непосредственно, конкретно, соприкасаясь друг с другом как индивидуумы, живые существа, имеющие плоть и кровь.
В классовом обществе большие массы людей сбиты в кучу железной властью интересов и потребностей. Человеческие муравейники, в которых они теснятся с тех пор, как началась цивилизация, созданы не нравственным сплочением, а, скорее, обратной величиной – разъединением, борьбой за частные интересы. Каким образом из этого разъединения возникли громадные общественные силы – рассказывает нам всемирная история. Но при такой форме прогресса для конкретного единства, для непосредственной теплоты нравственных отношений осталось немного места. Моя семья, мой сосед, мой друг, мой гость… В распространении на более широкие области сама атмосфера нравственности становится прохладной, разреженной.
Сила религиозной морали состоит в том, что она утоляет жажду непосредственной, добровольной связи между людьми. Люди ненавидят казёнщину своих отношений, им не хватает тепла. Религиозная мораль удовлетворяет эту потребность, но, что бы ни говорили её защитники, она удовлетворяет её бессильной грёзой. В праздничном целовании, условно подчёркнутом личном доброжелательстве, в общем преклонении перед аскетическим самопожертвованием немногих подвижников, искупающих грехи мирян, религиозная мысль создаёт отдушину, ничего не меняя по существу.
Религия исходит из глубокого разъединения людей, их коренного одиночества, не побеждённого обществом, а, напротив, усиленного им. Она, собственно, лишь утверждает человека в том, что он не может приблизиться к сердцу другого без посредников, земных и небесных. Даже в семье, первой ячейке собственности, нужен бог, чтобы предотвратить столкновение мужчины и женщины, старших и младших. Всякий компромисс, заключённый между неравными силами, нуждается в охране. Вот почему религиозная мораль при всём её обращении к душе содержит изрядную долю казёнщины, не согретой ничем. Все усилия различных сект и вольных религиозных обществ разбились об это препятствие, описанное в поэме о Великом инквизиторе Достоевского.
Только на почве демократического подъёма и особенно в порывах энтузиазма народных восстаний реальное нравственное поле росло, сметая ничтожные преграды между людьми и обнажая от лицемерных фраз преграды действительные, требующие уничтожения. Революция есть слияние общественного дальнодействия с близкодействием. Это дружное вмешательство людей в их собственную, украденную у них жизнь. «Обнимитесь, миллионы!» – писал под влиянием революционных событий конца XVIII века Шиллер.
Прекрасные слова о всемирном братстве были сказаны поэтом в гимне, обращённом к свободе, но впоследствии Шиллер изменил своё произведение, назвав его «К радости». Произошло ли это потому, что французская революция не оправдала надежд лучших людей своего времени, или великий поэт не понял сложного зигзага истории, который начался ещё в дни террора и закончился личной властью Наполеона?
Разочарование революции, охватившее не только сочувствовавших ей немецких писателей, но и массы самих её участников, имело свои причины. Лозунг «Обнимитесь, миллионы!» становится фразой, если он не задевает реальные интересы множества личностей, образующих тело народа. Всё абстрактное слабо – шкурные интересы близки, а моральные назидания и в церковной, и в государственной форме далеки.
Не потому пала революционная власть во Франции, что она допустила крайности террора, а потому, что революция не нашла действительного ключа к единению массы, сплочению её против крупных и, что ещё опаснее, против мелких паразитов. Моральные декламации вождей якобинцев, поддержанные гильотиной, были бессильны перед стихией частных интересов, спекуляцией и воровством, бюрократизмом, продажностью государственных служащих, против эксцессов жестокости, творимых во имя революции бандой примкнувших к ней проходимцев и авантюристов. В известный момент сама революционная власть стала казённой по отношению к народу, возникли равнодушие и обратное движение, в котором поднялись на поверхность худшие элементы. Радикально-злое ещё раз восторжествовало над благороднейшим порывом к единству.
Между тем якобинскую диктатуру нельзя обвинить в том, что она забыла о страхе божьем. Чтобы обеспечить справедливость в своём идеальном царстве мелких собственников, Робеспьер создал гражданскую религию Высшего Существа. Но утверждённый на своём престоле справедливый народный «боженька» не помог, и сплочения людей не получилось, а получился раскол. На исходе французской революции победили шкурники, партия эгоистов, по выражению Буонарроти в его биографии Бабёфа.
Читая Ленина, мы видим, что пример французской революции был у него перед глазами и опасность победы шкурных интересов над единством народных масс казалось ему более серьёзной, чем военное столкновение с любой вражеской силой. Плуг Октябрьской революции пашет глубже, но чем глубже пошло разрушение старого, тем мельче осколки, тем острее необходимость в «новой, более высокой, общественной связи»[9]. Если, уничтожив крупных хищников, революция только развяжет мелкие аппетиты и откроет дорогу множеству мелких грабителей общественного добра, она не достигнет цели. Эта мысль красной нитью проходит через все статьи и речи Ленина послеоктябрьских лет. Религия, может быть, снова вернётся, чтобы освятить общественный раскол и перенести дело сплочения людей в мир частных отношений, но это не заменит действительного единства людей. «Боженька такого объединения не создаст», – сказал Ленин в своей речи о задачах союзов молодёжи[10].
Он отвергает в этой речи и отвлечённую мораль. Тысячелетия показали, что моральные правила – слишком слабое средство для достижения товарищеской солидарности между людьми. Ленин не мог, подобно чистейшим людям 1793 года, как Сен-Жюст, ограничиться защитой стоических революционных добродетелей против окружающей стихии. Проповедь высоких моральных ценностей, преданности и чистоты сама по себе не решает дела, даже если эти качества будут сохранены под угрозой смерти в избранной среде лучших, проверенных прежним опытом революционеров. «История знает превращения всяких сортов; полагаться на убеждённость, преданность и прочие превосходные душевные качества – это вещь в политике совсем не серьёзная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо»[11].
Трагедия прежних революций состояла в том, что они поднимали волну общественной солидарности лишь до известной черты. Дальше начинался уже неминуемый в прежних незрелых исторических условиях, более или менее резко обозначенный отношениями классов разрыв между революционной властью и неудовлетворённой массовой энергией. По мере того, как эта власть незаметно заражалась казёнщиной старых государственных учреждений, единство общественной воли падало, переходило в равнодушие большинства и вражду к непрошеным благодетелям.
Оргии белого террора и поток ретроградных настроений, уход в личную жизнь, возвращение к богу – вот обычный исход таких обратных движений. Религия праздновала победу. Но торжество её с внутренней точки зрения – вовсе не торжество. Ведь истинная нравственность состоит в том, чтобы создавать условия подлинного единства людей, неспособного обернуться дьявольским раздором и взаимным утеснением.
5
«Социалистическая революция началась, – сказал Ленин в начале 1918 года, – теперь всё зависит от образования товарищеской дисциплины, а не казарменной, не от дисциплины капиталистов, а от дисциплины самих трудящихся масс»[12]. Создать новую товарищескую дисциплину труднее, чем увлечь массы против помещиков и капиталистов, но хотя эта задача труднее – в ней и только в ней ключ ко всем действительным успехам коммунизма.
Новое общество может подсчитывать свои успехи лишь по мере того, как его законы, не оставаясь в области внешних фактов и книжных фраз, входят в конкретную жизнь людей, становятся их личным достоянием, делом нравственного близкодействия. Чем больше сошлись общие принципы коммунизма с непосредственным чувством товарищества, тем более они реализованы, тем дальше мы от казённой дисциплины старого типа. И где это достигнуто, там общественное здравоохранение – не только польза, но и добро, а без этого условия лучший порядок, установленный законом, останется только абстракцией и может даже утратить своё полезное действие.
Ленин прекрасно понимал, что нашей революции предстоит решить громадную человеческую проблему, ибо коммунизм, по его словам, сказанным ещё до Октября, «предполагает и не теперешнюю производительность труда и не теперешнего обывателя, способного «зря» – вроде как бурсаки у Помяловского – портить склады общественного богатства и требовать невозможного»[13]. Трудно даже представить себе масштабы этой задачи. Образ бурсака, проявляющего свою личность бессмысленным расточением общественных средств, презирающего казённую науку, которой его обучают, и знающего тысячи хитростей для уклонения от неё, отравленного чувством мести к обществу, опасного в своём произволе, коварстве, ничтожном властолюбии, имеет всемирно-историческое значение. В его реальных подобиях мы узнаём радикально-злое Канта – кошмар образованных людей времён французской революции.
Но откуда взялся этот обыватель, стоящий на пути к лучшему обществу? Откуда он на протяжении всей истории, со всеми странными, ужасными, иррациональными чертами, которые возникают в ней на каждом шагу? Это длинная повесть. Читатель Помяловского знает, что бурсак был несчастным созданием казарменной дисциплины старого общества, нашедший себе, казалось законченный образец в серых стенах царского учебного заведения.
Если это одичалое существо вырвется на свободу таким, каким его сделала старая бурса, многие ожидания, многие ожидания, записанные в книгу общественного бытия кровью героев, реальные с точки зрения объективной общественной необходимости, могут превратиться в насмешку. Всё лучшее на земле будет связано для него с воспоминанием о казённой долбёжке, и потому отвратительно, достойно поругания. Тут полетит голова великого химика Лавуазье, не устоят на своих местах и статуи страсбургского собора. Исторически террор французской революции понятен, но люди, творившие кровавые безобразия вроде «сентябрьских убийств», – бурсаки. Тёмный вандейский крестьянин, восставший против передового меньшинства, желающего силой вести его в царство Разума, – тоже бурсак. Солдат, сменивший революционный энтузиазм на культ императора, и множество других подобных явлений обманутой искажённой народной энергии – всё из того же мутного источника.
Чем глубже исторические сдвиги, тем опаснее эта примесь стихийных сил, зряшного отрицания, по известному выражению Ленина. Одержимые яростью уравнительного ничтожества китайские хунвейбины не могут быть понятны без тысячелетней бурсы старой небесной империи. По поводу некоторых особенностей общественного движения в Китае середины прошлого века Маркс писал: «Тайпин – это, очевидно, дьявол in persona, каким его должна рисовать себе китайская фантазия. Но только в Китае и возможен такого рода дьявол. Он является порождением окаменелой общественной жизни»[14]. С тех пор как были написаны эти строки, история показала, что такая дьявольщина возможна и в самых развитых странах. Но по существу Маркс оказался прав: толпа озверелых бурсаков, способных на всякую дичь, росла и в Европе, и в Америке по мере того, как общественная жизнь эпохи позднего капитализма при всей её кипящей подвижности принимала черты окаменелого казённого мира.
