Читать книгу: «Провинция (сборник)»
Скамья во дворе
Иван Фёдорович, посмотрев на наручные часы, хмыкнул весьма недовольно: пятнадцать минут седьмого, обычно он уже пятнадцать минут как сидел на скамье под развесистым деревом посередине двора, образованного тремя пятиэтажными домами и девятиэтажным колоссом с населением без малого в тысячу душ.
Надев застиранную армейскую рубашку и серый берет, Фёдорыч, как все его звали во дворе, сообщив жене, что «пошёл», захлопнул за собой дверь. Поправив берет – чтобы шов шёл ровно над переносицей – и проверив наличие планок медалей над левым карманом рубашки, он вызвал лифт. Ивану Фёдоровичу уверенно шёл седьмой десяток, и он всем своим видом подтверждал этот почтенный возраст. Скамью, на которой он обычно восседал, Фёдорович соорудил сам, набив на кусок ствола спиленного по возрасту тополя пару досок, доставленных от ближней стройки мальчишками двора. Мальчишки эти давно выросли, обзавелись семьями или переехали, а скамья оставалась непоколебима, как и Фёдорыч, сидящий на ней. Биография Фёдорыча была не простой и делилась на «до» и «после».
До – это время, когда молодой парень из ближайшего к городу посёлка был призван в пограничные войска, отлично служил Родине, приезжал в отпуск к родителям в зелёной фуражке и кителе с зелёными погонами. Китель был густо усажен значками и перетянут ремнём с надраенной до солнечного сияния армейской бляхой.
Дела дома к концу службы Ивана вышли невесёлые. Старший брат попался на воровстве социмущества – а тогда за такое статья светила серьёзная, отец после ранений стал совсем плох. Может, кто-то после дембеля рванул бы домой, поднять хозяйство, но Иван рассудил по-другому и подал рапорт с просьбой принять его на учёбу в училище младших командиров, и в звании младший сержант внутренних войск начал карьеру в ведомости Комитета госбезопасности. Ему льстило внимание встречных, когда в новенькой форме с зелёными погонами, на которых виднелись знаки соответствующего уважаемого ведомства, проходил он по улицам города. Оглядывались на него и заглядывались, потому как гарнизона в городе этом не имелось, и военные присутствовали только как приезжие отпускники. Начальники его в форме по городу не ходили, и их офицерские шинели с соответствующими знаками различия хранились в шкафах и на вешалках служебных кабинетов. Служба протекала от конвойного до фельдъегеря, и так длилось бы неопределённо долго, если бы не «ЧП», а вернее, «прокол», после которого со службы прапорщика Ивана попросили, взяв с него соответствующую подписку о неразглашении. Началась жизнь «после».
Подписка придала Ивану в собственных глазах весомость и важность. На «гражданке» Иван сразу, как бывший служащий органов, коммунист, был принят на работу начальником отдела кадров небольшого заводика, где и проработал до самой перестройки.
Ещё один момент в жизни – женился Иван перед увольнением, и по совету начальников тщательно выяснил сведения о родственниках будущей жены, убедился в отсутствии порочащих связей. Жена вскорости родила ему дочь. Иван хотел сына. Заранее выбрал для него имя – Феликс, и хотя жена протестовала, стоял на своём. Но сын не родился. Дочь назвал Зоей, в честь Зои Космодемьянской.
Служба в органах и работа в кадрах приучила Ивана присматриваться и прислушиваться. Толстая общая тетрадь с солидным ледериновым переплётом была разграфлена, пронумерована, прошнурована, только не опечатана из-за отсутствия печати. Туда он заносил сведения о людях своего окружения.
Работа кадровиком Ивану нравилась. Она напоминала ему прошлую работу. То же знакомство с документами, неторопливая беседа с глазу на глаз с записью в разграфлённую книгу – кто же мог подумать, что книга эта неофициальная?
Выйдя на пенсию, Иван Фёдорович вскоре купил новую тетрадь, в её графы должны были попасть заслуги и грехи всех соседей по дому, на первый случай – по лестничной площадке второго этажа. Записи велись строго конфиденциально, и обе тетради хранились у Ивана в железном ящике, именуемым им сейфом. Свою пенсию Иван отдавал жене, и её расходы не контролировал. Ключ от сложного замка сейфа Иван хранил в замкнутом ящике письменного стола, ключик от которого лежал в его бумажнике, рядом с самыми важными документами. В сейфе этом лежал обёрнутый в плёнку его партбилет члена КПСС. Иван оставался верен догмам коммунизма, но в образовавшуюся новую компартию не вступил. Считал Иван, что жизнь он вёл по правильной линии, и только «прокол» выбил его из колеи. Собирая сведения об окружающих, Иван подсознательно полагал, что когда-то они будут востребованы. И сам он тоже.
Вслед за Иваном Фёдоровичем к заветной скамье подошёл и присел рядом Славик. Тщательно выбритое лицо его переливалось блесками на многочисленных складках и шрамах. Выпяченные, почти африканские губы его, как обычно, выглядели мокрыми, волнистые чёрные волосы тщательно расчёсаны. От него попахивало спиртным. В узорчатой рубахе и строго наглаженных брюках Славик выглядел франтом. Славика Иван Фёдорович давно «вычислил», отнёс к категории людей, полезных обществу, хотя не без определённых натяжек.
– Привет, Фёдорыч! Можно, присяду? – блестя чёрными шариками из-под выступающих надбровий, весело, но с большой долей уважения обратился он к Ивану Фёдоровичу, садясь на лавку и подтягивая штанины. Длинноносые туфли и красочные носки завершали внешний портрет Казановы местного значения. Фёдорыч оглядел с лёгкой улыбкой Славика:
– Садись, садись… Места хватит.
– Фёдорыч! Сколько раз просил это слово заменять на «присаживайся». Не люблю я это слово…
– Ладно. В другой раз так скажу, если вспомню… Опять на танцульки подался?
– А куда ещё бедному еврею податься? С понедельника новый заезд, не всех ещё разобрали новеньких.
– Охота тебе этих «новеньких» обхаживать? Нашёл бы себе приличную вдовушку, местную, да и жил бы поживал… Или девушку, постарше которая…
– Нет уж, это мы проходили! Хомут на шею добровольно не хочу!
Иван Фёдорович, ещё раз критически оглядев Славика, заметил:
– Не доведёт тебя эта свобода до добра, помяни моё слово.
– Не каркай, Фёдорыч! Я свободой дорожу.
– Значит, тебе, Станислав, свобода дорога? Из-за этого и не женишься?
– Я же говорю, что познал это счастье. Мать рано умерла, бабка была на хозяйстве: сварить, прибрать в хате. Ну, поворчит малость, да и всё. Как умерла она, привёл я к себе молодку. Ну и что? Обед не умеет приготовить, в хате бардак, извини, от всяких тряпок, посуду мне мыть, и денег ей, сколько ни принеси – мало… Через полгода попросил очистить помещение. Так что опыт горький имею, и не спешу повторения. От этих баб одни неприятности.
«Хороший парень этот Станислав, нацеленный. Ну, по малолетству нарушил закон, с кем у нас не бывало, зато биография в остальном нормальная, не то что у моего зятька. Умудрилась Зоя моя найти себе «сокровище»! Дед его кулаком был, отец в плену у немцев, а зятёк от армии отвертелся – то ли по плоскостопию, то ли по ночному недержанию. У Станислава и бабка была героическая. Вот только с пьянкой ему надо покончить…
– Бросил бы ты, Станислав, водочкой баловаться, мешает тебе она жить по-человечески, – проникновенно сообщил Славику тому давно известное от разных добрых и недобрых людей.
– Жить по-человечески? А как это? И, вообще, что такое жизнь? Не пить водку, что ли? Я как-то целых три недели в рот не брал ни грамма, так со скуки чуть не сдох. Тоска такая напала, хоть топись или вешайся.
– Ты, Станислав, книгу «Как закалялась сталь» читал? А там сказано, что жизнь надо прожить, имея цель впереди.
– А у вас, Фёдорыч, была такая цель, и вы её достигли?
– У меня? Была, в общем. Была…
Иван Фёдорович устремил острый взгляд на детскую площадку, где ещё оставались малыши под присмотром мам и бабушек, и задумался. Славик искоса наблюдал за ним, не нарушая вопросами минуту молчания. Мысли Фёдоровича ушли далеко, в молодость…
Была. Конечно, была. Хотел расти в карьере, академию или высшие курсы офицерские закончить, стать офицером. Расти в чинах, в званиях… Он бы мог, если бы не этот «прокол». Прав, конечно, Станислав, от женщин неприятностей много. Вот и с ним тоже произошло из-за женщины. Когда ещё служил. Познакомился в городском парке – беленькая, губки, грудки, попка, всё на месте. В кафе сводил. Пригласила она к подруге на день рождения. Купил подарок – брошку. Букет цветов…
Компания большая – девки, парни. Ну выпили, конечно… Один анекдотами развлекал. С картинками и с намёками. Про генсека – как раз тогда им Никита Сергеевич был. Хохотал до слёз. Когда провожал подружку, ещё раз рассказал. Опять смеялись. Это в пятницу было. В субботу гуляли в парке – опять вспомнил, рассказал…
В понедельник вызвали к начальнику. Такое по делу бывало не раз. Пришёл, доложил по форме. Начальник щурится, с ног до головы осматривает. «Садись, – говорит, – Иван». Сел, фуражку снял. Начальник рассказывает тот анекдот, какой запомнился. Я залыбился – хохотать-то не удобно. «Смешно?» – спрашивает начальник. «Смешно», – говорю. «А что ж ты мне его в пятницу не рассказал?», говорит. – «Другие рассказали»… Тут я всё понял. Настучал кто-то про ту компанию, а я сразу не донёс – фамилии тех, кто рассказывал и кто слушал, не записал… Значит, мне хана!
Сразу не выгнали, беседовали. Посоветовали в жёны взять девушку с хорошей биографией. Потом приказ: уволить. И подписка о неразглашении. Вот была цель – и нет её. А Славик смотрит. Ждёт, что ему всё подробно объясню… Нет уж, это только моё!
– Я понял, Фёдорыч, биография твоя секретная, значит, и цель… тоже. А мне какую цель выбрать? Может быть, катиться камушком под горку, да и всё?
– Как это «камушком»?. – подошёл тихо Валерий, молодой ещё сравнительно мужик, недавно появившийся во дворе.
О нём Фёдорыч осторожно разведал, навёл справки. Оказалось, бывший муж женщины из соседнего подъезда, Жанны. Она тоже недавно переехала на жительство к новому своему мужу, мужчине уважаемому, взрослому, похоронившему жену года два тому назад. В квартиру трёхкомнатную… А сам Валера – актёр городского театра, только бывший: вывели из состава за пьянки, прогулы, и тому подобное. Бомжует, но живёт в своей однокомнатной квартире на грани выселения из-за неуплаты с отключённым электричеством и горячей водой. Но поговорить – его стихия. За это Иван Фёдорович его и уважает.
– А цель у каждого человека одна, в общих чертах – созидать, создавать, значит. Займись хотя бы ремонтом своей квартиры, с перепланировкой, перекраской, заменой сантехники… Я у тебя был, видел пещерное твоё жильё.
– Тоже мне, цель! Ну, отремонтирую, перепланирую… А потом?
– Ты сделай это, тогда и другие цели появятся.
– Ну, ты философ, Валерий… У самого-то как с этой целью? Ремонт не начал?
– Нет, не начал ремонт. У меня цель одна: вернуться к любимой работе, в театр.
– Так за чем дело стало?
– С пьянкой завязать никак не могу. Прошу Жанку дать денег взаймы на лечение. Не даёт, боится, что прогуляю.
– А ведь так и будет!
– И я боюсь. Она мне денег никаких в руки не даёт, натурой помогает – картошки, капусты, лука на борщ даёт.
– А мужик её как, терпит тебя?
– Он по командировкам часто, и вообще терпит, сын у меня с Жанкой общий.
– Слушаю я вас, ребята, и оказывается, все дела-то в пьянстве. Слабоваты вы морально, неустойчивы. Это всё перестройка с демократией вас расслабила. В моё время из вас бы люди добрые получились, а вы так, труха…
Иван Фёдорович даже развернулся в сторону Славика и Валерия. Ему так захотелось рассказать этому Валере и Славику, как было хорошо и ясно жить при твёрдой власти, под контролем его обожаемой конторы. Он уже набрал воздуху, чтобы начать, как Валера предупреждающе поднял руку.
– Вы, Иван Фёдорович, не совсем правы насчёт демократии. Ею пользоваться наш люд не умеет. Какие постановки в театрах идут! О таком и не мечталось. Свобода творчества – это и жизнь и счастье! Свобода выражения… Сильнейшие ощущения – основа жизни. Я только вот выпал из этой жизни… Но вернусь! Обязательно вернусь!
Иван Фёдорович смотрел на Валеру во все глаза, и мысли его принимали какое-то новое направление. Может же человек так верить в то неосязаемое, что зовётся свободою.
Славик тоже примолк, усиленно помаргивая глазами, уставившимися на тот камешек, какой случайно оказался здесь, на дворе и ставший аллегорией его судьбы. Камешек лежал неподвижно, потому что не было горки, по какой он мог бы катиться. Другое дело, зацепит его какая-нибудь баба, проходящая по своим делам, и отлетит он чёрт-те куда. Может быть, надо на самом деле заняться ремонтом квартиры, бросить пить, и посмотреть, что из этого выйдет?
Стало заметно темнеть под деревьями, затенившими двор. Славик глянул на часы и встал.
– Вы как хотите, а я пошёл. Там уже танцуют вовсю.
Поднялся и Валерий: он увидел, что зажглось окно в квартире на втором этаже, квартире его бывшей, которую он по-прежнему считал своей.
– До свидания! Вам, Иван Фёдорович, всего доброго! – и сделал рукой под несуществующий козырёк несуществующей фуражки в знак уважения к бывшему служивому.
Иван Фёдорович сидел на своей скамейке один ещё долго. Разговор с двумя разными, и на его взгляд интересными людьми, его малость взволновал. Мысли вернулись к вечной теме, какую затронул Славик и продолжил Валерий. Зачем она, жизнь, и что такое счастье? Пропадала уверенность в том, что он шёл правильной дорогой, и что только «прокол» нарушил намеченный путь в жизни. Стал бы он счастливым в чине, например, капитана или даже полковника? Всё равно теперь сидел бы на скамье под деревом в этом или другом дворе, та же жена ждала его на ужин, и то же морщинистое худое лицо глядело бы на него из зеркала при бритье. И что он мог бы вспомнить, если бы не этот «прокол», и то ощущение счастья с беленькой красивой девочкой, хохота до колик в животе, и ощущения ужаса, когда понял свою оплошность?
Протоколы, допросы, совещания, указания начальства… Что-то заныло с левой стороны груди, прямо под ленточками юбилейных медалей. Иван Фёдорович потрогал это место ладонью, помял даже дряблый мускул, когда-то накаченный отжиманиями на брусьях и от пола под бдительным оком взводного в училище… Полегчало.
Он встал со скамьи. В окошке его квартиры тоже горел огонёк. Его ждал ужин. И ещё тетрадка, в какую он должен что-то записать.
«Болис»
Виктора привела в этот город командировка. Здесь жил Борис Терехов, друг детства. И вот сидят они, совсем взрослые люди, за столом, ведут сбивчивый разговор, не придя ещё в себя от объятий, рукопожатий, похлопываний по плечу, от горьковатого чувства осознания быстро бегущего времени. Воспоминания, воспоминания. Речка Белая, известняковые горы за речкой, сад пенсионера Бурыгина с необыкновенно сладкими грушами («А помнишь, как влепил дед солью в зад Сеньке Бузырёву?») и многое другое, чего один, сам с собою наедине, и не вспомнишь. Но иссякают воспоминания, рассеивается туман, за которым видел друга мальчишкой, и различаешь взрослого, усталого от жизни, с первой сединой на поредевших волосах, в сетке морщин на лице мужчину, и вдруг как уколет: и я тоже такой?
– А ты, Витька, не изменился ничуть, – с некоторой завистью говорит Борис, приглядевшись. – Вот залысины, правда, далеко пошли…
– Зато твоя причёска как и была. А седина даже к лицу, – в тон отвечает Виктор.
– Причёска та, да печёнка не та, – усмехается Борис. – А главное, сердечко стало пошаливать.
– Выпиваешь?
– Как сказал какой-то умник, пью меньше, чем хочется, но больше, чем надо, – и Борис захохотал, запрокидывая голову.
Привычка так хохотать за Борисом Тереховым ещё со времён школы. Он и тогда так хохотал, запрокидывая красивую, с волнистым густым волосом голову. Девчонки всей школы на него заглядывались, а учительница физики, старая дева Анфиса Валентиновна, за любой ответ Борисов меньше четвёрки не ставила. Впрочем, все в классе звали его не Борис, а Болис. Он не обижался, откликался. Пошло это картавое прозвище от его матери, тёти Нюры, души не чаявшей в своём единственном. Она одевала Бориса на зависть одноклассникам. Часы, мотороллер, аккордеон… На аккордеоне самоучкой Борис играл виртуозно, без нот, на слух схватывая «Метелицу» или ещё что посложнее. Был он, в общем, первым парнем. Он и теперь выглядел представительным, даже красивым, но лицо стало одутловатым, с бурым пятнистым румянцем, белки глаз в прожилках сосудов.
– Мальчишки, у вас весело, я к вам! Боренька, распорядись!
Тамара поставила на стол запотевшую бутылку «Столичной».
– Ну, о чём вы тут без меня секретничали? Ведь не виделись-то сколько?
Она ловко расставляла на столе закуски. Улыбаясь, щуря небольшие карие глаза, несмотря на крупную фигуру, быстро двигалась по комнате.
– Ну, давай за встречу! – Борис доверху наполнил пузатые рюмки.
«Ладно уж, – подумал Виктор, – такая встреча не часто бывает…». Ему не хотелось ещё и обижать хозяев – сразу отказаться от спиртного. Но когда Борис вновь стал разливать, Виктор решительно прикрыл рюмку рукой.
– Повремени, Борис!
– Ну, как хочешь, а я выпью. – и Борис выпил опять до дна. Лениво потыкал вилкою в тарелку, ловя маринованные грибочки.
– Это мы с Борей в доме отдыха собирали, – пояснила Тамара, увидев, с каким интересом рассматривает Виктор малюсенькую шляпку гриба, наколотую на вилку. – В бутылках мариновали…
От выпитой рюмки по телу разлилась тупая лень, беспричинное благодушие. Виктор откинулся на спинку стула, слушал, как Тамара уговаривала Бориса закусить после выпитого, а тот брюзгливо отговаривался.
В углу радиола тянула какую-то рыдающую мелодию, большая люстра, сложное сооружение из металла и стекляшек, излучала переливчатый свет. Ковры на стенах, палас на полу, чеканка, полированное дерево – всё в тон, всё солидное. Уютная квартира, дружеские лица… Виктору здесь хорошо, спокойно. Как дома. Хотя, по правде говоря, с его домом никакого сравнения. В его доме так не посидишь. Во-первых, у него с Зиной правило: никаких застолий при детях. А куда же их деть, двух мальчишек? И порядок у Тамары, наверное, незыблемый, каждая вещь своё место знает. А там, в двухкомнатной квартире, всё стоит вверх ногами. Ребята в чём-нибудь не поладили, Зина их урезонивает – крик до потолка!
– И часто ты по командировкам мотаешься? – наполняя рюмку, интересуется Борис.
– Да нет! Мне и на заводе беготни хватает.
– А вот я поездил по командировочкам! – Борис опрокинул рюмку в рот, покривился, понюхал корочку хлеба. – Да… Поездил… – он масляно поиграл глазами. – Потом Тамара перетащила меня в свою контору. Теперь командировки в пивбар у неё беру… – и опять захохотал.
– Поездил, поездил… Помотал мне нервы…. – Тамара, шутливо сдвинув брови, смотрит на Бориса. – Как же! Ему холостяковать нравилось. Вот там он желудок и печень пьянками да сухомятиной испортил. Я тогда сказала – хватит, Терехов!
– Тогда зарабатывал я в два раза больше…
– Пил ты там в три раза больше! – парирует Тамара.
Зазвенел телефон, и Тамара отошла к журнальному столику в дальний угол комнаты, уселась на мягкий пуфик. Виктор, наклонившись к Борису через стол, вполголоса спросил:
– А с Галкой ты давно не живёшь?
– Давно. Всего два года и прожил. – Борис потускнел голосом. – Забыл уж, как жил с ней вместе.
– Но ведь сын был у тебя?
– Он и сейчас есть, Андрей. С ней живет.
– Я помню, ты с Галкой ещё с восьмого класса дружить начал.
– Дружба дружбой, а жизнь… Она не то…
– Но ведь и любовь была? – настаивал Виктор.
Виктору Галя Бородина тоже очень нравилась, но разве мог он тягаться с красавчиком Борисом, первым парнем, да к тому же его другом?
– Ты говоришь, любовь? – Борис кисло улыбнулся, посмотрел сквозь свою рюмку на люстру, осторожно поставил на стол. – А когда квартиры нет, когда пелёнки мокрые над головой висят. Тут ещё Галка приболела по женской линии. А с Тамарой мы тогда вместе работали в цехе. Квартира эта тоже её, она со своей бабкой жила. Бабка померла недавно. Ну, сам понимаешь…
– Не понимаю… – Виктор говорил откровенно. – Галка же тебя любила!
– Выгнала она меня, когда узнала. И на развод сама подала. Ну, в общем, что было, то прошло. Давай ещё по напёрстку…
– Я не буду. Не наливай.
– Не хочешь? За Галку обиделся? Ну, и не надо… У нас по-интеллигентному, каждый сам по себе.
Он выпил, вновь стал ловить вилкой ускользающие грибочки.
– Заскучали без меня, мальчики? А я заболталась. Это я, Боря, с Лидой говорила, из нашей группы. Ну, беленькая такая… Забыл?
– А я и не помнил. Лидия… они у вас там все беленькие, чёрненькие, серенькие.
– Боря!..
– Ладно, молчу, – Борис тяжёлым взглядом обвёл стол, медленным движением взял бутылку за горлышко – она была пуста. Вопросительно уставился на Тамару.
– А старичку моему в постельку пора, бай-бай. Пойдём, Боренька, я уже разобрала. Тебе, Витя, раскладушка сейчас будет…
Придерживая высокого грузного Бориса, повела его в спальню, уложила. Потом достала раскладушку из кладовой, принесла подушку и простыни, постелила. Быстро, ловко. И ушла в спальню.
Сон после обильного ужина был тяжёлым, многолюдным, и Виктор поэтому не сразу понял, что голоса, которые он слышит – уже наяву, голоса Бориса и Тамары. Через приоткрытую дверь спальни, освещённую розовым ночником, было видно, что Борис сидит в одних трусах на постели, опустив голову и выпятив живот, басовито бубнит. Тамара, в короткой ночной рубашке, всхлипывая, сидит на стуле возле него.
В кухне тоже горел свет. Было три часа ночи. Наблюдать ночную семейную сцену неудобно, но вставать тоже не с руки, и Виктор остался лежать неподвижно, полуприкрыв веки.
– Ты куда, стерва, уходила? Куда, спрашиваю? – Борис говорил монотонно, не поднимая головы. – Ку-да?
– Мучитель! – Тамара сидела, отвернувшись от Бориса, комкая в руках платочек. – В туалет ходила, вот куда.
– Врёшь! Перепрятала, тварь, бутылку… Всё равно найду. Най-ду! – цепляясь за стулья, столы, качаясь из стороны в сторону, Борис шаркающей походкой достиг кухни, застучал там дверцами шкафов, загремел посудой.
– Не найду, тебе же хуже будет… – доносился из кухни его хрипловатый низкий голос. Потом послышалось бульканье наливаемой жидкости. Тамара по-прежнему сидела, всхлипывая, то и дело прижимая платок к лицу. Виктор пошевелился, кашлянул, и Тамара, набросив на плечи халат, прошла в кухню.
– Пришла? Ха! Пришла, – брюзжал Борис. – А я и без тебя справился. Тебя не забыл. Во, оставил… на донышке. Ха-ха!
– Друга бы постеснялся, подлец!
– Он мой друг, а не твой.
Роняя стулья и чудом удерживаясь от падения, Борис добрался до спальни, повалился на жалобно заскрипевшую кровать.
– Иди сюда, Томка! Слышишь?
– Не пойду я к тебе, пьянице, пьяной роже! Уйду вот к сестре, на полу, на подстилке буду спать у неё, а не здесь.
Она тоже прошла в спальню, села на стул, запахнув халат на высокой груди, глядела куда-то в сторону, молчала. Молчал и Виктор, не решаясь вступить в разговор. В тишине слышалось только тяжёлое частое дыхание Бориса.
Тамара встала, наклонилась над Борисом:
– Угомонился… Вот так, Виктор, с ним и мучаюсь.
Она переставила стул поближе к дверям спальни, села.
– Завтра, как проснётся, тише воды будет. До новой пьянки…
– Ты извини, что из-за моего приезда…
– Брось ты, Витя! Он причину каждый день найти может. А так ведь он хороший… Как он на аккордеоне играл! Только с тех пор, как мать умерла, он аккордеон и в руки не берёт, так смерть Анны Сергеевны на него подействовала… А пить не перестал…
– Конечно, – помолчав, продолжала Тамара, и Виктор, которого смаривал сон, вновь поднял на неё глаза, – если бы у меня был ребёнок, такое не случилось бы. А Борис не хотел ребёнка, и я его слушалась… По три раза в год, извини, Витя, за прямоту, аборты делала, ду-ра!.. – Тамара всхлипнула, потом встряхнула головой, решительно отёрла глаза ладонью.
– А теперь ещё упрекает, вот так! К каким я только докторам не обращалась, на какие только воды не ездила!.. Уже не езжу.
Она поднялась со стула, пересела на кровать к спящему мужу.
– Спи, Виктор, – она прикрыла дверь спальни.
…Серёжка барахтался в руках, мягкий, тёплый. Виктор хотел подбросить его, как обычно, к потолку, но руки не слушались. Где-то зазвенело. Наверное, Сашка разбил что-то….
Виктор оторвал голову от подушки. Приснится же такое!.. Лежал неудобно, левая рука совсем затекла. Из кухни доносилось позвякивание посуды. Там, наверное, орудовала Тамара. Из спальни доносилось похрапывание Бориса.
Виктор поднялся, оглядел комнату. Вчера вечером она выглядела уютнее и богаче. Комната как комната. В ней даже чего-то не хватало. Ну, ясно, как это он вчера не заметил? В комнате нет книг, книжного шкафа. Зато сервант с набором хрусталя замечательный!
В ванной, облицованной красивой плиткой (вот она какая, иранская!), Виктор освежил лицо холодной водой. Зашёл в кухню.
– Проснулся! Спал бы ещё, а то ночью покоя тебе не было, – Тамара говорила вполголоса. – Сейчас я чайку приготовлю…
– Не шепчитесь, всё равно слышу. – Борис вошёл к ним в просторной полосатой пижаме. – И не чай пить будем, а пивка пропустим по паре кружечек. Томочка, ты нас на пивко отпустишь?
– Боренька, доброе утро! Ну зачем идти куда-то? Ты же знаешь, у твоего Томчика всегда что-то найдётся.
Борис, лениво улыбаясь, подсел к кухонному столу, на который Тамара уже выставила бутылки. «У соседки, наверное, хранила», – подумал Виктор. Пить пиво ему не хотелось.
Вчерашнее ощущение уюта, теплоты, дружеского гостеприимства после ночи ушло. Возникло нетерпеливое желание быть дома, в тесной, полной детских голосов квартирке.
Виктор поднялся из-за стола.
– Куда ты, Виктор? – удивлённо спросила Тамара.
– Пока чай закипит, я схожу, узнаю, как с билетами дела. Ну, касса-то рядом, через дорогу, можно сказать. – Виктору было и неудобно, и обидеть не хотелось, но и совладать с собой он не мог. – Я мигом…
– Вот, загорелось тебе… – Борис отвалился к спинке стула. – Только быстрей давай, душа стонет.
– А ты душу не томи, начинай без меня, – Виктор в прихожей уже обувал туфли.
В кассах аэрофлота Виктор задержался и, спеша обратно, готовился принести свои извинения. Но он ещё не надавил на клавишу звонка над дверью квартиры, как её открыла Тамара.
– Тсс! – она приложила палец к губам. – Борис только что уснул. Выпил тут немного без тебя и лёг…
«Отпали мои извинения», – подумал Виктор, заходя в прихожую.
– Проходи на кухню, Витя. Чай остыл, но я подогрею. И перекусить тебе надо…
– Спасибо, Тамара, но мне некогда, через час самолёт вылетает.
Виктор тоже говорил почти шёпотом.
– Понимаешь, повезло. При мне один билет сдали. Жаль, конечно, что с Борисом не попрощаюсь. Ну, не в последний же раз я к вам заехал!
Виктор это говорил, укладывая выложенные с вечера из чемоданчика электробритву, зубную пасту, одеколон. Он старался говорить спокойно, даже с оттенком сожаления за внезапный отъезд, но в душе был рад, что Борис уснул, что можно не притрагиваться к водке, которая в открытой бутылке стоит на кухонном столе среди тарелок.
Он отнёс чемодан в прихожую и вновь вернулся в комнату.
– Давай, Тамара, присядем перед дорогой!
Он сел на стул у двери, Тамара – на край постели, на которой, подогнув ноги и положив ладонь под щеку с отросшей светлой щетиной, спал Борис.
С минуту помолчали, выдерживая ритуал прощания, и за это короткое время Виктор неожиданно понял, кого так напоминала ему Тамара – тётю Нюру, Анну Сергеевну, мать Бориса. Ни лицом, ни фигурой Тамара не походила на тётю Нюру, но их сближало, роднило одно – неуёмная, слепая любовь к Борису, готовность потакать его прихотям.
Укрытый халатом Тамары Борис во сне что-то бормотал, несколько раз вполне разборчиво произнёс: «Тамара…»
Тамара была рядом, и он даже в пьяном сне был уверен в этом, её грузный, седой муж, её ребёнок, «Болис».
– Ну, прощай! Виктор встал. Тамара кивнула молча, боясь потревожить спящего.
