Читать книгу: «Загородный бал. Перевод Елены Айзенштейн»

Переводчик Елена Оскаровна Айзенштейн

Оформление обложки Елена Оскаровна Айзенштейн

Составление книги, примечания Елена Оскаровна Айзенштейн

© Оноре де Бальзак, 2024

© Елена Оскаровна Айзенштейн, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-1948-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Загородный бал
Повесть

Анри Бальзаку —

его брат Оноре

Граф де Фонтень, глава одной из старейших семей в Пуату, в течение войны, которая сделала Вандею республикой, служил Бурбонам с умом и смелостью¹. После того как он избежал всех опасностей, которые угрожали главе роялистов, в течение этой бурной эпохи современной истории, он весело сказал:

– Я один из тех, кого убили на ступенях трона!

Эта шутка не была безосновательной для человека, оставленного среди истекавших кровью мертвых в День четырех дорог. Хотя он был разорен конфискациями, преданный Вандеец постоянно отказывался от весьма выгодных мест, которые ему предлагал император Наполеон. Верный своей аристократической религиозности, он слепо следовал максимам, когда подобающе судил, подбирая себе спутницу жизни. Несмотря на соблазнительность богатого революционера- выскочки, который назначил за брачный союз высокую цену, он женился на безденежной мадмуазель Кергаруэт, но она носила одну из самых древних фамилий в Бретани.

Реставрация удивила мосье де Фонтеня, отягченного многочисленным семейством. Хотя он не следовал мыслям благородных молодых людей, ходатайствовавших о милостях, тем не менее, он сдался желаниям своей жены, покинул свое имение, чьего низкого дохода почти не хватало на детей, и уехал в Париж.

Опечаленный жадностью, с которой его старые товарищи выгребали места и конституционные привилегии, он вернулся на свою землю, когда получил письмо из министерства, по которому достаточно известное Его Превосходительство объявляло о присвоении ему звания фельдмаршала приказом, позволявшим офицерам католической армии считать двадцать первых лет правления Луи XVIII за годы службы. Несколько дней спустя Вандеец получил без каких-либо ходатайств еще Орден Почетного легиона и орден Сан-Луи. Потрясенный этой резолюцией о последовательной высочайшей милости, он думал об обязанности помнить монархию, не довольствовался больше тем, как он распоряжается своей семьей, поскольку каждое воскресенье благочестиво кричал «Виват королю» в зале Маршалов в Тюильри; когда царствующие особы возвращались в часовню, он просил о милости частной встречи. Эта аудиенция, очень быстро согласованная, не имела ничего особенного. Королевская гостиная была полна старых слуг с напудренными головами, на которых он смотрел с некоторой высоты, они напоминали ему снежный ковер. Там дворянин нашел старых товарищей, у которых он получил несколько холодный прием; но царственные особы, выражаясь высокопарно, казались ему восхитительными, чего он избегал, когда самые обходительные из хозяев, которые, как он считал, знают только его имя, пожимали ему руку и провозглашали самым чистым из Вандейцев. Несмотря на эту овацию, никакие августейшие персоны и в мыслях не имели спросить его ни о потерях, ни о тех деньгах, которые сыпались в кассы католической армии. Немного позже он заметил, что вел войну за свой счет. К концу вечера он думал, что может рискнуть, сделав остроумный намек на положение дел, как сделали бы люди с деньгами. Ее Величество принялась достаточно добро смеяться; все слова, на которых лежала отметина остроумия, доставляли ей удовольствие. Но, впрочем, она ответила одной из королевских шуток, чья ласковость больше пугала, чем гнев порицания. Один из самых близких сторонников короля не задержался и приблизился к расчетливому Вандейцу, о котором он слышал, с тонкими и вежливыми фразами, когда еще не пришел момент счета с хозяевами; он оказался на ковре воспоминаний более давних, чем его собственные, которые, без сомнения, становились достоянием истории Революции. Граф осторожно вышел из почтенной группы, описав уважительный полукруг перед августейшей семьей. Потом не без труда отодвинул свою шпагу от тонких ног гостей и приглашенных, на которые она натыкалась. Через двор Тюильри он достиг фиакра, остававшегося на набережной. С этим ретивым ощущением, которое отличало благородство старой скалы, у которой не совсем еще погасли воспоминания о Лиге и баррикадах, в компрометирующей манере он стал жаловаться в своем фиакре громко вслух на изменения, произошедшие при дворе. «Некогда, – говорил он себе, – каждый свободно рассказывал королю о своих делах, господа могли спокойно, к своему удовольствию, просить милости и денег. А сегодня мы не получим без скандала назад сумму за свою службу? Черт! Крест Сан-Луи и фельдмаршальское звание не оценивают в триста тысяч ливров, сколько я прекрасно и славно потратил для королевских дел. Я хотел бы переговорить с королем с глазу на глаз в его кабинете».

Эта сцена в кабинете очень охладила рвение мосье де Фонтеня, потому что просьба об аудиенции так и осталась без ответа. Кроме того, он видел прихлебателей империи, некоторые из которых сохраняли после перемен лучшие дома, доставшиеся от старой монархии.

– Все пропало, – сказал он утром, – решительно, король был только революционером. Его Величество не уклонялся, а утешал верных слуг. Я не знаю, в какие руки попала бы корона Франции, если бы режим продолжился, без Его Величества. Его проклятая конституционная система была намного хуже всего правления и никогда не могла подойти для Франции. Луи XVIII и мосье Беньё нам испортили в Сан-Уане.

Отчаявшийся граф приготовился вернуться на свою землю, с благородством отказавшись от претензий на всю компенсацию. В этот момент события 20 марта объявили новую бурю, которая угрожала поглотить законного короля и его защитников. Подобные этим благородным людям, которые не посылают слугу во время дождя на улицу, мосье де Фонтень взял взаймы денег у своей земли, чтобы следовать за разгромленной монархией, не зная, будет ли эмиграция более благоприятной, чем его прошлая преданность; но после наблюдения, что товарищи в изгнании имели больше милостей, чем смельчаки, протестовавшие с оружием руках против учреждения республики, может быть, он надеялся найти в этой поездке за границу больше выгоды, чем в активном и опасном служении внутри страны.

Его расчеты придворного не были направлены на одну из бесполезных спекуляций, суливших на бумаге сверхрезультаты и рушившихся при их исполнении. Он сделался, в соответствие с самым остроумным и с самым ловким словом одного из наших дипломатов, одним из пятисот верных слуг, которые разделили изгнание с двором в Ганте, и был одним из пятидесяти тысяч возвратившихся.

В течение короткого отсутствия королевской власти мосье де Фонтень имел счастье быть использованным Луи XVIII, он еще больше доказал королю великую политическую честность и искреннюю привязанность. Однажды вечером, когда монарху нечего было делать, он вспомнил остроту, сказанную мосье де Фонтенем в Тюильри. Старый Вандеец не упустил из виду случай и рассказал свою историю королю, который ничего не забывал и мог в полезный момент вспомнить об этом. Августейший литератор отметил тонкие обороты речи, данные Фонтенем в нескольких замечаниях, чью редакцию передал сдержанный дворянин. Эта маленькая заслуга включила мосье де Фонтэня в памяти короля в круг наиболее лояльных слуг его короны. При втором возвращении граф сделался одним из необыкновенных посланников, которые проходили ведомства с миссией суверенного суда над преступниками восстания; но он скромно использовал свою ужасную власть. Когда эта временная юрисдикция была прекращена, великий проректор сел в одно из кресел Государственного Совета, стал депутатом, говорил немного, слушал много и значительно менял точку зрения. Некоторые обстоятельства, неизвестные биографам, завели его в близких отношениях с императором достаточно далеко, чтобы однажды лукавый монарх подозвал его, входящего, так:

– Мой друг Фонтень, я не назначил бы вас ни главным управляющим, ни министром! Ни вы, ни я, если бы мы были на службе, не остались бы на своем месте по причине наших мнений. Представительное правительство хорошо тем, что избавляет нас от трудностей, которые мы некогда имели, самим увольнять секретарей государства. Наше правление поистине гостиница, куда общественное мнение часто посылает нам необыкновенных путников, но мы все-таки всегда знаем, где разместить наших верных слуг.

За этой насмешливой увертюрой последовало распоряжение, которое дало мосье де Фонтеню управление чрезвычайно важной областью короны. В результате разумного внимания, с которым он слушал сарказмы своего королевского друга, его имя находилось на губах Его Величества всякий раз, когда надо было создать комиссию, члены которой получали прибыль; у него было хорошее чутье на необходимость молчания о милости, которой почтил его монарх; он знал, как поддержать это пикантной манерой рассказчика в одной из привычных бесед, которые столько же нравились Луи XVIII, как приятно написанные записки, политические анекдоты и, если позволительно использовать это выражение, дипломатические и парламентские сплетни, изобиловавшие тогда. Известно, что детали его управляемости, слово, усвоенное насмешливым королем, бесконечно веселили его. Благодаря доброму нраву, уму и обходительности мосье де Фонтеня, каждый член его многочисленной семьи, каким бы юным он ни был, как приятно выразился глава семьи, заканчивал тем, что становился шелкопрядом на листах бюджета. Таким образом, по доброте короля, старший из сыновей достиг высокого места в несменяемой судебной власти. Второй, до Реставрации простой капитан, после возвращения из Гонта немедленно получил легион; потом, по милости движения 1815 года, в течение которого игнорировали правила, он прошел в королевскую гвардию, вышел в телохранители, после Трокадеро вернулся в строй, став генерал-лейтенантом, и командовал охраной. Последний, названный субпрефектом, сразу стал владыкой просьб и директором муниципальной администрации города Парижа, где он находился под приютом законодательных бурь. Эти теневые милости, тайные, как графское расположение, пролились незамеченными. Хотя отец и три сына имели каждый достаточно должностей, чтобы наслаждаться доходами бюджета, почти столь же существенными, как у самого главного управляющего, их политическая судьба не волновала ничьей зависти. В это время разработки первой конституционной системы мало кто имел подходящие мысли о мирных областях бюджета, когда мастерство фаворитов сумело найти эквивалент разрушенным аббатствам. Мосье граф де Фонтень ранее тщеславился тем, что не читал Хартию и, сердясь на жадность придворных, не переставал доказывать своему августейшему хозяину, что так же хорошо понимает его дух и представительские средства, однако, несмотря на надежность карьеры, открывавшейся для трех сыновей, несмотря на денежные выгоды, за которыми последовало совместительство четырех мест, мосье де Фонтень находился во главе слишком многочисленной семьи, чтобы суметь быстро и легко восстановить свои доходы. Его сыновей ждало богатое будущее милости и таланта; но он имел еще трех дочерей и боялся утомить доброту монарха. Он думал о том, что скажет король об одной из этих девственниц, спешившей зажечь пламя. Король имел слишком хороший вкус, чтобы оставить свое творение незавершенным. Брак первой с генералом был заключен благодаря одной из королевских фраз, которая ничего не стоила и ценилась на миллионы. Однажды вечером, когда монарх был угрюм, он улыбнулся, узнав о существовании другой мадмуазель де Фонтень, которую он выдал за юного мирового судью; тот был правдив, но богат и полон таланта, сделавшего его бароном. Когда на следующий год Вандеец будет говорить об Эмилии де Фонтень, король ответит ему своим тихим кисловатым голосом: «Amicus Plato, sed magis amica Natio»². Потом, несколько дней спустя, он подарит своему другу Фонтеню достаточно невинный катрен, названный эпиграммой, в котором пошутит о трех дочерях, так ловко сотворенных в форме троицы. Если верить историческим событиям, монарх искал нужное слово в единстве трех божественных персонажей.

– А если король соблаговолит изменить свою эпиграмму в эпиталаму? – подумал мосье де Фонтень, пытаясь повернуть королевскую шутку к своей пользе.

– Если я вижу рифму, я не вижу мысли, – жестко ответил король, которому не понравилась шутка, делающая его стихи несколько нежнее, чем они были.

С этого дня в его отношениях с мосье де Фонтенем стало меньше обходительности. Король больше любил, чтобы ему не противоречили. Как почти все последние дети, Эмилия де Фонтень была Вениамином³, испорченным всеми вместе. Охлаждение монарха оказалось причиной настолько же более мучительной для графа, насколько трудно было заключить брак для этого ненаглядного ребенка. Чтобы понять все препятствия, нужно было проникнуть в самое нутро этого здания, где управляющий размещался на служебные средства. Эмилия провела свое детство на земле де Фонтень, наслаждаясь изобилием, которого достаточно для первых удовольствий юности. Ее малейшие желания были законом для сестер, для братьев, для матери и даже для отца. Все родственники любили ее. Когда она дошла до рассудительного возраста, когда семью осыпали милостями судьбы, очарование ее жизни продолжилось. Роскошь Парижа казалась ей такой же естественной, как богатство цветов и плодов, поскольку это полевое изобилие создавало счастье ее первых лет. Никогда в своем детстве она не терпела никаких отказов, когда хотела удовлетворить радостные наслаждения; она видела, как ей подчиняются, когда в возрасте четырнадцати лет бросилась в вихрь света. Она привыкла к уровню наслаждений доходами, к поискам нарядов, к элегантности золотых салонов и экипажей, ставших для нее такими же необходимыми, как настоящие или фальшивые льстивые комплименты, как праздники и тщеславие двора. Впрочем, все улыбалось ей: она замечала расположение к себе во всех глазах. Как большая часть испорченных детей, она тиранизировала тех, кто любил ее, сдерживая кокетство перед безразличными. Ее недостатки росли вместе с ней, и родственники скоро начали собирать горькие плоды этого печального воспитания.

Дойдя до девятнадцати годов, Эмилия все еще не могла сделать выбор среди знакомых ей молодых людей, которых политика мосье де Фонтеня созывала на праздники. Хотя она была еще юной, она наслаждалась в свете всей духовной свободой, которую могла в нем иметь женщина. Ее красота была настолько замечательна, что казалось, в гостиной царствует она одна. Подобно королям, она не имела друзей и видела себя повсюду объектом обходительности, перед которой не могло устоять и существо более равнодушное по природе своей. Ни один человек, будь это даже старик, не имел силы противоречить мнению юной девушки, чей один только взгляд даже в холодном сердце возбуждал любовь. Выращенная с заботой, отсутствовавшей для сестер, она достаточно хорошо была причесана, говорила по-английски и по-итальянски, играла на фортепиано, наконец, ее голос, усовершенствованный несколькими учителями, имел тембр, придававший ее пению соблазнительную неотразимость. Одухотворенная и вскормленная всей литературой, она могла заставить поверить, что, как говорил Маскари, что достойные люди приходят в мир, зная все. Она легко рассуждала об итальянской или фламандской живописи, о Средневековье или Ренессансе, через древние и новые книги судила о неправоте, с жестокой грацией размышляла о книгах. Самая обычная из ее фраз принималась идолопоклоннической толпой, как тюрки воспринимают фетву султана⁴. Поверхностных людей она ослепляла; что до глубоких людей, ее природный такт помогал ей распознавать их, и для них она расточала такое кокетство, что милость к соблазненным могла помочь ей избежать их экзамена. Этот обворожительный глянец покрывал беззаботное сердце, и, по общему мнению большинства юных девушек, никто не жил в достаточно высокой сфере, чтобы понимать превосходство ее души и гордость, которая настолько же связывалась с ее рождением, как и с ее красотой. В отсутствии неистового чувства, которое рано или поздно поднимается в сердце женщины, она тратила свой юный пыл на неумеренную любовь к отличиям, свидетельствуя более глубокое презрение к простолюдинам. Очень дерзкая с новым дворянством, она делала все усилия, чтобы ее родственники шествовали рядом с самыми влиятельными людьми Сен-Жерменского предместья. Эти чувства не миновали наблюдательных глаз мосье де Фонтеня, которого брак его первых дочерей заставил не раз стонать от сарказмов и острых слов Эмилии. Люди логики удивлялись, видя, что старый Вандеец отдал свою первую дочь за генерала, который успешно владел, по правде говоря, старинными величественными землями, но чьему имени не предшествовала та частица, которая так защищала трон, а вторую – за мирового судью, слишком недавно ставшего бароном, чтобы заставить забыть, что его отец продавал дрова. Это заметное изменение в мысли о дворянстве в момент, когда де Фонтень достиг своих шестидесяти лет, в эпоху, когда люди редко оставляют свои убеждения, не должно было быть только прискорбным жилищем современного Вавилона, где все люди провинции заканчивают тем, что теряют свою жесткость; новое политическое сознание графа де Фонтеня было результатом советов и дружбы короля. Этот принц-философ с удовольствием обращал Вандейца в веру, которой требовали ход девятнадцатого века и реновации монархии. Луи XVIII хотел сплавить партии, как Наполеон – вещи и людей. Легитимный король, может быть, такой же разумный, как и его соперник, действовал из противоположных чувств. Последний глава дома Бурбонов также жаждал удовлетворить третью власть и людей империи, сдерживая духовенство, как первый Наполеон, ревновавший к привлечению на его сторону великих господ или представителей церкви. Поверенный королевских мыслей, государственный советник незаметно стал самым влиятельным и самым мудрым в этой умеренной партии, которая живо желала, именем национальных интересов, слияния мнений. Он проповедовал ценные моральные принципы конституционного правительства, всей своей властью помогал игре политического коромысла, которое позволяло посреди волнений управлять Францией. Может быть, мосье де Фонтень льстил себя получением пэрства благодаря одному из ударов законодательного ветра, чья сила была тогда так удивительна для самых старых политиков. Один из наиболее устойчивых принципов состоял в том, чтобы не признавать во Франции другого дворянства, чем пэрство: семьи пэров были единственными, имевшими привилегии.

– Дворянство без привилегий – это карман без денег, – говорил он.

Такой же далекий от партии Лафайета, как и от партии Лабурдоннэ, он с пылом предпринял усилия к общему примирению, когда для Франции должна была наступить новая блестящая эра. Он пытался убедить семьи, в которые имел доступ, в немногих выгодных шансах, которые предлагались за пределами военной и административной карьеры. Он стремился, чтобы матери, отдававшие своих детей в независимые промышленные профессии, услышали, что военное дело и высокие функции правительства окончательно будут принадлежать конституционным кадетам из благородных пэрских семей. По его словам, нация захватила выборным собранием довольно широкую часть в администрации; места в судебной власти и финансах, говорил он, будут всегда прерогативой знати третьего сословия. Новые идеи главы семьи де Фонтень, мудрые союзы его первых двух дочерей встретили сильное противостояние среди его домочадцев. Графиня де Фонтень оставалась верной старым традициям, от которых не должна была отрекаться женщина, принадлежавшая к Роанам по матери. Хотя она какое-то время противилась счастью и денежному успеху, которые ожидали двух старших дочерей, она возвращалась к тайным расчетам, которые супруги поверяют друг другу вечером, когда их головы отдыхают на подушках. Мосье де Фонтень точными расчетами холодно доказал своей жене, что пребывание в Париже, обязанность представляться, великолепие дома, который вознаграждал за потери, так смело разделенные супругами в глубине Вандеи, расходы, сделанные на их сыновей, поглотили наибольшую часть семейного бюджета. Нужно было хватать, как небесную милость, возможности, так щедро предоставляемые их дочерям. Не должны ли однажды они насладиться шестьюдесятью или восьмьюдесятью тысячами ливров ренты? Такие выгодные браки не каждый день могли встретить девушки без приданного. Наконец, пришло время подумать об экономии, чтобы увеличить земли де Фонтень и заново отстроить древние территории семейного поместья. Графиня уступила, как сделали бы на ее месте все жены, хотя, скорее, из высшей благосклонности, может быть, чем из-за таких убедительных аргументов. Но она заявила, что, по крайней мере, ее дочь Эмилия будет выходить замуж удовлетворяющим гордость способом, развитию гордости она и способствовала, к несчастью.

События, которые должны были пролить радость в эту семью, внесли легкую закваску раздора. Генеральный сборщик налогов и молодой судья находились на насыпи церемонной холодности, созданной графиней и ее дочерью Эмилией. В их поведении самое обширное место занимала домашняя тирания: генерал-лейтенант женился на единственной дочери банкира; председатель женился разумно на девушке, чей отец, дважды или трижды миллионер, занимался торговлей расписными холстами; наконец, третий брат, показавший себя верным доктрине о простолюдинах, взял жену из семьи богатого парижского нотариуса. Три невестки и два зятя находили столько очарования и личной выгоды, оставаясь на высоте сфер политической власти, и, завладев гостиными Сен-Жерменского предместья, они все согласились сформировать маленький двор надменной Эмилии. Этот договор интересов и гордости, однако, не стал очень прочным цементом, как юного монарха часто не волнуют революции его маленького государства. Сцены, которые не отвергал хороший тон, поддерживались членами этой могущественной семьи насмешливым настроением, без заметного изменения дружб демонстрировавшимся на публике, иногда внутри перерождаясь в чувство менее милосердное. Что касается жены генерал-лейтенанта, ставшей баронессой, она верила, что так же благородна, как Кергаруэт, утверждала, что сто добрых тысяч ренты дают ей право быть столь дерзкой, как ее родственница Эмилия, которой она иногда иронически желала счастливого брака, коротко объявляя, что дочь такого-то пэра вышла замуж за такого-то. Жена виконта де Фонтеня веселилась, затмевая Эмилию хорошим вкусом и богатством, которые становились заметны в нарядах, в обстановке комнат и в экипажах. Дух насмешки, с которым невестки и зятья несколько раз приветствовали требования мадмуазель де Фонтень, вызывали у нее гнев, едва успокаиваемый потоком насмешек. Когда глава семьи терпел некоторое охлаждение в молчаливой и ненадежной дружбе монарха, он особенно трепетал, что, в результате вызывающих насмешек сестер, его любимая дочь никогда не бросит свой взор достаточно высоко.

Посреди всех этих обстоятельств, когда маленькая домашняя борьба становилась очень серьезной, когда мосье де Фонтеню нужно было вернуть милость монарха, того атаковала болезнь, от которой монарх погиб. Великий политик, знавший, как среди бурь хорошо управлять своим кораблем, потерпел поражение. Уверенный в грядущих милостях, граф де Фонтень, однако, сделал огромные усилия, чтобы объединить вокруг своей последней дочери элиту из молодых людей, готовых жениться. Те, кто пытались решить сложную проблему устройства жизни своей своенравной и гордой дочери, поймут, может быть, наказание, на которое обрек себя бедный Вандеец. Предприятие можно было завершить по прихоти его милого ребенка, оно могло бы увенчать достойную карьеру, построенную графом в Париже в течение десяти лет. Способ, каким его семья захватила денежное содержание из всех министерств, можно сравнить с австрийским домом, угрожавшим завоевать Европу. Так же и старый Вандеец не отвергал представления претендентов, даже не нравившихся ему, так он заботился о счастье своей дочери; но не было ничего более забавного, чем форма, в которой дерзкая натура произносила свои приговоры и судила о заслугах обожателей. Можно сказать, что, похожая на одну из принцесс «Тысячи и одного дня», Эмилия сделалась достаточно богатой, достаточно прекрасной, чтобы иметь право выбирать среди всех принцев мира; объекты же были самые шутовские: один имел слишком толстые ноги или стучащие колени, другой был близорук; тот звался Дюран, этот хромал; почти все они казались слишком толстыми. Более живая, более очаровательная, более веселая, чем когда бы то ни было, оставив двух или трех претендентов, Эмилия бросилась в зимние праздники, бегала на балы, где сверлящим взглядом испытывала однодневных знаменитостей, где часто, с помощью своей восхитительной болтовни она добиралась до разгадки самых таинственных сердечных секретов, наслаждалась, терзая всех молодых людей, с инстинктивным кокетством волнуясь из-за предложений, которые всегда отклоняла.

Природа дала ей изобилие необходимых выгод для роли, которую она играла. Крупная и стройная, Эмилия де Фонтень, по своей прихоти, обладала величественной и игривой походкой. Ее немного длинная шея позволяла ей выразить очаровательный образ презрения и дерзости. Она создала для себя плодотворный репертуар из мелодических поворотов головы и женских жестов, которые так жестоко или счастливо объясняют полуслова и улыбки. От прекрасных черных волос, пышных изогнутых бровей исходило такое выражение гордости и кокетства, что зеркало научило ее через неподвижные или легкие изгибы ее губ возвращать взгляд, холодные или ласковые ее улыбки ужасно изменившимися: или неподвижными, или нежными. Когда Эмилия хотела захватить чье-то сердце, в ее чистом голосе появлялась мелодия; но в нем могла также отпечататься кроткая ясность, когда она укрощала язык назойливого кавалера. Ее белое лицо и мраморный лоб казались прозрачной поверхностью озер, которые одно за другим морщинятся под усилиями ветра или возобновляют радостную ясность, когда успокаивается окружающая среда. Большинство молодых людей, став предметами ее презрения, обвиняли ее в том, что она ломает комедию; но огонь настолько сиял, обещания так били ключом из ее черных глаз, что она оправдывалась, пленяя стучащие сердца элегантных танцоров под их черными фраками. Среди юных модных девушек никто, кроме нее, не знал, как взять этот тон высоты, получив приветствие молодого человека, имевшего талант, или распускал обидную вежливость на людей, на которых она смотрела, как на слуг, и выливала свою дерзость на всех тех, кто пытался идти с ней в паре. Повсюду, где она находилась, она, казалось, получала скорее почтение, чем комплименты; и даже во дворце принцессы ее обороты речи и тон превращали кресло, на котором она сидела, в императорский трон.

Мосье де Фонтень слишком поздно открыл, как нежность всей семьи исковеркала воспитание слишком любимой дочери. Восхищение, которое свет сначала свидетельствовал ее юной персоне (за него свет не опоздает отомстить), еще возвысило гордость Эмилии и повысило ее уверенность в себе. Всеобщее попустительство развило в ней природный эгоизм испорченных детей, подобно королям, веселящимся от всего, к чему приближаются. Благодаря юности и очарованию талантов, ее недостатки в этот момент были скрыты от всех глаз, настолько более ужасные у женщины, которая могла доставить удовольствие только преданностью и самопожертвованием; но ничто не избежало глаз ее отца; мосье де Фонтень часто пытался объяснить своей дочери главные страницы странной книги жизни. Тщетное предприятие! Он слишком часто стонал от причудливой непокорности и иронической мудрости своей дочери, чтобы проявлять упорство в задачах такой сложности, как корректировка ее природной испорченности. Он довольствовался тем, что время от времени давал ей советы, полные нежности и доброты; но он страдал, видя, как самые нежные слова скользят по сердцу его дочери, как если бы оно было сделано из мрамора. Глаза отца прозрели так поздно, старому Вандейцу понадобилось больше одного раза, чтобы наблюдать дух снисходительности, с которым его дочь соглашалась на редкие ласки. Она напоминала маленьких детей, говорящих матери:

– Поспеши меня обнять, чтобы я пошла играть.

Наконец, Эмилия соизволила проявить нежность к своим родителям. Но часто по внезапному капризу, казавшемуся необъяснимым у юных девушек, она изолировалась и показывалась редко; она жаловалась, что должна со всем светом делить сердца своих отца и матери, она становилась ревнивой ко всем, даже к братьям и сестрам. Потом, после того как она сотворила пустыню вокруг себя, эта странная девушка обвинила всю природу в своем дурацком одиночестве и в добровольных наказаниях. Вооруженная своим двадцатилетним опытом, она осудила судьбу, не зная, что первый принцип счастья – в нас самих, она просила, чтобы жизненные вещи принадлежали ей. Она сбежала бы на край света, чтобы избежать брака, подобного тем, какие были у ее сестер. Кроме того, в своем сердце она носила ужасную ревность, видя их женатыми, богатыми, счастливыми. Наконец, несколько раз она давала это понять своей матери, жертве всех ее действий, так что мосье де Фонтень начал думать, уж не безумна ли дочь. Эти аберрации были достаточно объяснимы: ничего нет более общего, чем тайная гордость, родившаяся в сердце юной личности, которая принадлежит семье, высоко стоящей на социальной лестнице, кого природа одарила великой красотой. Почти все они считали, что их матери, достигнув сорока-пятидесяти лет, больше не могли ни симпатизировать их юным душам, ни постигать их фантазии. Они воображали себе, что большая часть матерей завидовали своим дочерям и хотели одеться по их моде с предумышленным замыслом затмить или вызвать их похвалу. Из-за этого случались часто тайные слезы и немые возмущения против утверждения материнской тирании. Посреди этих печалей, становившихся реальными, хотя зиждились чувства на воображаемой основе, они имели еще манию придумать тему своего существования и составляли для себя блестящий гороскоп. Гороскоп заставлял поверить, что они берут свои мечты в реальность. В их долгих размышлениях они тайно решали, согласятся ли их рука и сердце на человека, который выгодно владеет тем и другим преимуществом. Они рисовали в своем воображении тип, которому волей-неволей нужно подобное будущее. После многоопытной жизни и серьезных размышлений, которые приносили годы, глядя на мир и на его прозаическое движение, на несчастные экземпляры, прекрасный цвет их идеальных лиц отменялся; потом, в прекрасный день, они оказывались в текущей жизни, удивляясь, что счастливы без мечты, питавшей их поэзией. Следуя этой поэтичности, мадмуазель Эмилия де Фонтень остановилась в хрупкой мудрости на программе, которая должна была прийти в действие, чтобы ее претендент был принят. С этим были связаны и ее презрение, и сарказм.