Читать книгу: «Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья», страница 3

2
Он рядом

В Лондоне сначала поехали в банк, откуда Шелли вышел белый от злости. Выяснилось, что за время его отсутствия Гарриет сняла все деньги с его счета. Он вскочил в экипаж и не раздумывая крикнул вознице: “На Чапел-стрит возле Гросвенор-сквер!” Они направились в престижный лондонский район Мейфэр (Mayfair). Там, рядом с построенной еще в 1731 году англиканской капеллой Grosvenor, жила вместе с родителями, дожидаясь родов, Гарриет Уэстбрук, в замужестве Шелли. Ее отец был процветающим торговцем недвижимости и держал кофейню на Гросвенор-сквер. Там часто бывали представители лондонской знати, и это обстоятельство сыграло с ним злую шутку: он мечтал, чтобы его хорошенькая дочь вошла в мир аристократов, отдал ее в дорогую школу для девочек в Клапеме, где она познакомилась с сестрой Шелли Хелен, и всячески поощрял ее подростковую дружбу с сыном баронета. Конечно, он сразу признал их шотландский брак, чего не скажешь о семье самого Шелли. Теперь его девятнадцатилетняя дочь в одиночестве ожидала второго ребенка и в какой-то степени расплачивалась за родительские амбиции. Мистер Уэстбрук меж тем давал ей наставления:

– Ты должна вернуть его во что бы то ни стало. Эта девчонка, с которой он сбежал, скоро ему надоест, как пить дать. А вы обвенчаны, и если ты родишь сына, то сердце сэра Тимоти растает и он признает тебя и внука. Отдай Шелли сейчас часть денег, немного, просто чтобы он не умер с голоду. Нам не нужны скандалы, их и без того уже было много. И главное – скрепи свое сердце и встреть мужа с улыбкой.

Гарриет так и поступила, хотя ей хотелось вцепиться в его кудрявые волосы и долго вырывать их по одному. Поэтому Шелли через два часа вернулся к испуганным Мэри и Джейн, ожидающим его на улице вместе с матросом, посланным капитаном, – за переезд в Англию они не расплатились, не было ни гроша! – вполне умиротворенный. Чего только не передумала Мэри за это время: что он бросит их с Джейн и вернется к жене или – что еще хуже – предложит жить всем вместе, вчетвером! Она слишком хорошо знала его мечты об обществе свободных людей, которые любят тех, кого хотят, не считаясь ни с чем остальным. Она боялась возражать ему, потому что надеялась, что этого все равно никогда не будет. Зато Джейн охотно поддерживала разговоры на эту тему, обещала, что никогда не выйдет замуж и все свои отношения с мужчинами построит только по зову сердца. Шелли был в восторге. Сейчас она с любопытством ожидала развязки: не постигнет ли ее неродную ученую сестрицу катастрофа. В конце концов, сама она была только компаньонкой, ну по крайней мере пока, до настоящего момента: Джейн не могла не знать, что очень нравится Шелли.

Из богатых кварталов вокруг Гросвенор-сквер – скоро их назовут “райскими кущами розовой терракоты” в честь пышной викторианской застройки – они отправились неподалеку, на Маргарет-стрит (“Мне нужно будет часто видеть Гарриет: ребенок и все остальное”, – сказал Шелли), в очень простой, если не сказать убогий, дом, арендованный за небольшую плату. Там было холодно и грязно и где-то зловеще попискивали крысы. Правда, на скромную еду денег пока хватало.

Здесь Мэри предприняла несколько неудачных попыток повидаться с бывшими друзьями – близкой ей с детства семьей Войсез и своей старой гувернанткой Марией Смит – ее нигде не пустили даже на порог. Когда она возвращалась на Маргарет-стрит, щеки ее горели и она с трудом сдерживала слезы. Дома ее ждало новое испытание: проведать Джейн пришли миссис Годвин и Фанни, но они даже не взглянули на Мэри и отказались войти, хотя Шелли настойчиво требовал этого. Тогда в ярости он написал письмо самому Годвину: мы с вашей дочерью не совершили никакого преступления – только воплотили в жизнь вашу и Мэри Уолстонкрафт философию о свободе и свободной любви! Ответ последовал незамедлительно: отец сообщил, что настоятельно советовал своей семье и своим друзьям навсегда забыть о существовании Мэри. Перси три дня прятал это письмо от нее, но она все-таки прочла его и молча ушла в свою комнату на целый день.

Мэри душило отчаяние. И вовсе не только потому, что от нее отвернулись все, даже обожаемый отец. Она чувствовала, что они с Шелли отдаляются друг от друга. Увы, он не любил беременных женщин. Такое случается у поэтов: “…не любил, когда плачут дети, не любил чая с малиной и женской истерики… а я была его женой” (Анна Ахматова). Когда Гарриет ждала Ианту, произошел его платонический (или нет, уже никто не узнает) роман с одной восторженно настроенной учительницей, любительницей поэзии. Теперь, когда Мэри чувствовала себя особенно слабой и рано ложилась спать, он все больше времени проводил с Джейн. Сквозь забытье она слышала раскаты смеха и беготню: Шелли обожал страшные истории, когда-то он доводил ими до слез своих маленьких сестер, а теперь нашел благодарного слушателя в лице Джейн.

Он называл это “часом ведьм”: они гасили свечи, забирались под покрывало, и он рассказывал ей тут же сочиненные истории о привидениях, восставших из могил покойниках и монстрах, пьющих человеческую кровь. Он вводил Джейн в состояние транса: с белым лицом она как сомнамбула ходила по комнате, пока не начинала кричать от ужаса, тогда он хватал ее, прижимал к себе и утешал всеми доступными ему способами. В том числе… своим любимым блюдом. Благодаря его другу по Оксфорду, адвокату и писателю Томасу Хоггу, мы точно знаем, что это было. Шелли крошил хлеб в миску, заливал его кипятком, обильно посыпал сахаром и мускатным орехом и потом доставал ложкой. Он поглощал эти сладкие куски с такой жадностью – о, он все делал со страстью! – что Хогг однажды сказал, что Шелли напоминает ему валькирию, сосущую кровь мертвецов. Поэту так понравилось сравнение, что потом он пугал гостей за столом перед десертом: “Сейчас я буду питаться кровью – кровью убитых королей!” У них было мало развлечений: они нигде не бывали, почти никого не видели, а Мэри все больше дулась и молчала.

Шестнадцатилетняя Джейн в глубине души ждала фанфар и мужского поклонения за то, что решилась исповедовать принципы свободы и независимости, – а получила только изоляцию и скучную жизнь едва ли не впроголодь. Иногда ей так хотелось забежать к матери на Скиннер-стрит: Мэри Джейн прекрасно готовила, и в доме отчима подавали к обеду такие вкусные блюда, которые когда-то, еще до возвращения Мэри из Шотландии, привлекли в гостиную Годвинов и самого Шелли. Теперь он был занят в основном тем, что скрывался от кредиторов: за год они переменили четыре адреса, и призрак долговой тюрьмы витал над молодыми людьми днем и ночью, так что Шелли часто не ночевал дома, а сонные девушки пытались убедить полисменов, что решительно не знают, где он может находиться.

Шелли предложил Джейн прочесть его любимую книгу – утопический роман Джеймса Лоуренса “Империя Наиров, или Права женщин”, который вышел в 1811 году, – и теперь она старательно выписывала в свой дневник почерпнутые оттуда мысли: “Дайте женщине право жить не под контролем мужчины, дайте ей насладиться свободой, которой до сих пор наслаждаются лишь мужчины, пусть она сама выбирает и меняет любовников в соответствии со своими желаниями”. Парадокс в том, что Лоуренс писал эту свою книгу под сильным влиянием идей Мэри Уолстонкрафт и ее знаменитого труда! В его утопическом мире царил матриархат, а женщины могли свободно выбирать себе сексуальных партнеров. Он (как и Годвин, во всяком случае в своих трудах) отрицал институт брака, который в XIX веке был одним из основ гендерно-иерархического устройства общества. И это очень нравилось Джейн – она действительно ненавидела всяческие цепи, которые общество накладывало на женщину, и так никогда и не вышла замуж. Мэри же в этих вопросах придерживалась гораздо более традиционных взглядов. Так что Шелли был не так уж далек от истины, когда говорил, что Джейн – точно дочь Мэри Уолстонкрафт, хотя бы по духу.

Пока что феминистские эскапады двух сестер натыкались не только на социальный остракизм, но и на те особенности женской природы, которые свели в могилу мать Мэри. Нравилось это Шелли или нет, но наступила череда родов – причем сразу у двух его жен. Сначала в ноябре 1814-го Гарриет родила мальчика, которого назвали Чарльз Биши Шелли. Отец, несмотря на двусмысленную ситуацию, так радовался его появлению на свет, что Мэри саркастически записала в своем дневнике: “Это событие должно приветствоваться колокольным звоном – в честь сына его жены” (последнее слово было выделено). Она отчаянно ревновала Шелли – и не столько к Гарриет, сколько к Джейн. Сначала мать Джейн отняла у нее горячо любимого отца, а теперь дочь, кажется, решила отнять возлюбленного, проводя с ним все больше времени. Теперь они подолгу гуляли вместе на пруду возле Парламентского холма (парк на юго-востоке Лондона), где предавались любимому занятию Перси: запускать по водной глади бумажные кораблики, а потом поджигать их. Ведь вечером это так красиво.

Вскоре после появления на свет Чарльза, 22 февраля 1815-го, Мэри – на два месяца раньше срока – родила девочку. Увы, ребенок прожил всего тринадцать дней. Когда наутро после похорон в дом пришел друг Шелли Томас Хогг, он оказался единственным, кто был готов утешать несчастную мать и разделять ее горе. Перси и Джейн куда-то ушли, и Хогг долго сидел возле постели Мэри, поил ее чаем и пытался развлечь рассказами об их с Перси юности. Никто уже не вспоминал, что Шелли еще осенью попросил друга приехать в Лондон для того, чтобы… завоевать сердце Мэри и отвлечь ее от грустных мыслей и нарастающей неприязни к Джейн. У нее не было сил с ним спорить, и она пообещала, что рассмотрит возможность отношений с Хоггом после рождения ребенка.

Вовсе не удивительно, что в тот период Шелли предпочитал проводить время с Джейн. Конечно, он жалел Мэри, только что потерявшую их первого общего ребенка, но не был готов постоянно видеть ее слезы и слушать рассказы о кошмарных снах, преследовавших ее по ночам. Она писала в своем дневнике: “Снова мне снится моя малышка – будто она такая холодная и мы растираем ее у камина, и она оживает – но тут я просыпаюсь и не вижу ребенка, я думаю о ней весь день”. Ее преследовал еще один сон: прекрасный юный мужчина обнимает ее, но едва их губы соприкасаются, черты его лица резко меняются, и вот она уже обнимает труп, окутанный саваном, в складках которого копошатся могильные черви. Мэри просыпалась с отчаянным криком, в холодном поту, ее зубы стучали, тело сводила судорога, она вглядывалась в темноту – и видела в желтом свете луны, освещавшей комнату, силуэт чудовища, наблюдавшего за ней. Она вскакивала и пыталась найти его, заглядывала в шкафы, но комната, конечно, была пустой. “Ночной кошмар” – она снова и снова вспоминала эту картину, написанную художником, в которого была влюблена мать. Но тот демон с картины был маленьким и даже смешным – ее же казался огромным и уродливым.

Днем Мэри мысленно разговаривала с отцом и пыталась найти себе занятие, связанное с интеллектуальным трудом и познанием мира – то есть тем, на что ее всегда нацеливал Годвин. Она стала учить греческий язык, старательно записывая в тетрадь сложные глаголы и склоняя существительные. Шелли охотно давал ей уроки. Кроме того, она читала и перечитывала книги матери, пытаясь найти в них ответ на вопрос: как совместить стремление к свободе с ревностью и страшной зависимостью от одного-единственного человека? Как обрести дыхание творческого человека – о, она тоже хотела писать, но пока еще страшно робела. Ей казалось, что ее окружают гении – мать, отец, Шелли, – что может рядом с ними сказать она, измученная, несчастная, физически очень слабая? И справится ли она с той жизнью, которую выбрала сама, прыгнув тем июльским утром в карету к Шелли? Одно она знала точно: жизнь – самый драгоценный дар Господа, и она не расстанется с ней ни при каких обстоятельствах. Она никогда не окажется на мосту Патни, как Мэри Уолстонкрафт.

Однажды майским утром Шелли робко сказал ей, глядя куда-то в сторону:

– Я снял для Джейн небольшой коттедж в Девоншире – завтра она уедет туда. И знаешь, она больше не Джейн: теперь она хочет, чтобы ее называли Клер, Клер Клэрмонт. Красиво звучит, правда? Ты довольна?

– Она беременна? Ты потому отсылаешь ее?

– Мэри, что ты вообразила? Ты знаешь, что теперь, после смерти деда, я могу снять для Джейн коттедж. Нам с тобой лучше побыть вдвоем, и она сама этого хочет.

Действительно, несколько месяцев тому назад умер дед Перси. И в результате долгой и неприятной для обеих сторон переписки между отцом и сыном было заключено соглашение: сэр Тимоти выплачивает Перси ежегодно 1000 фунтов и покрывает самые неотложные его долги. И это всё! Больше он ничего не хочет о нем знать. По тем временам сумма была вполне осязаемой: квалифицированные наемные работники получали от 50 до 90 фунтов в год, адвокаты – около 450 фунтов, а джентри, английское мелкопоместное дворянство, укладывались вместе со всем семейством в сумму, не превышающую 500 фунтов в год. Такая договоренность была очень кстати, потому что Гарриет, потеряв терпение и устав ждать возвращения мужа, наотрез отказалась вернуть ему взятые со счета деньги.

Но Мэри сейчас все это волновало в последнюю очередь. Как и то, что Джейн решила сменить свое имя на более романтичное – Клер. О, она слишком хорошо знала свою сестру, чтобы поверить, что та по доброй воле, без веской причины едет в какую-то глушь и добровольно расстается с Шелли. Тогда это была отработанная схема: девицу отправляли туда, где ее никто не знает, там она разрешалась от бремени и отдавала ребенка добрым людям на усыновление. Или тайком делала аборт с помощью акушерки. Мэри была в ярости и не захотела даже попрощаться со сводной сестрой. Ясно, что обстановка в то время в новой семье Шелли накалилась до предела. Неслучайно Джейн (или Клер, как теперь ее надо было называть) писала Фанни о том, что уезжает из дома, смертельно устав от “царящей там обстановки недовольства, сцен насилия и страсти, смешанной с ненавистью”. Неслучайно и то обстоятельство, что относящиеся именно к этому периоду страницы из дневников Клер и Мэри – а они вели их практически всю жизнь – исчезли бесследно, и теперь приходится только гадать, была Клер беременна от Шелли или все-таки нет. Но уехала она из Лондона почти на год.

С исчезновением Клер, как и следовало ожидать, воцарилась идиллия, дополненная переездом в райское место – в арендованный Шелли двухэтажный кирпичный особняк в Бишопсгейте, недалеко от Итона. Вокруг на многие мили простирались сады и леса, особенно прекрасные тем летом. У Мэри наконец были слуги – и она могла заниматься чем-то более осознанным, нежели приготовление пищи. И главное – он был рядом, прекрасный молодой поэт и философ, работавший над переводами и поэмами, обсуждавший с ней вопросы мироздания и не оборачивающийся мертвецом и чудовищем, как это происходило раньше, во сне или наяву, она уже и сама не понимала. Мэри была счастлива и 24 января 1816 года родила крепкого здорового мальчика, которого назвали Уильямом.

3
Он обретает бессмертие

Клер Клэрмонт (недавняя Джейн) не была в Лондоне почти год и теперь стояла перед новым каменным зданием старейшего королевского театра “Друри-Лейн” и думала – нет, вовсе не о Шелли, в доме которого она снова поселилась по окончании своей таинственной ссылки. На этот раз ее мысли занимал другой поэт – Байрон. Здание театра, отстроенное заново после недавнего пожара, поразило ее своими масштабами и великолепием. Ей вообще все в Лондоне после девонширской провинции казалось роскошным, богатым и полным смысла. Она чувствовала, что стоит на пороге новой жизни, новых важных отношений, – и готова была не раздумывая броситься в эту жизнь с головой как в омут.

Клер через знакомых узнала, что главная английская знаменитость, притча во языцех, великий и ужасный лорд Джордж Гордон Байрон приобрел с помощью друга пай и вошел, как бы сказали сейчас, в правление театра “Друри-Лейн”. Этой зимой он часто бывал здесь, и английские леди требовали от своих дочерей даже не смотреть в его сторону – а сами не могли оторвать глаз от этого невысокого коренастого красавца, когда он появлялся в ложе. Его врожденная хромота только усиливала то таинственное и зловещее впечатление, которое он производил на окружающих. Злые языки даже шептали, что его нога напоминает раздвоенное копыто дьявола, а сам он – мистическое сочетание Аполлона с Мефистофелем. Маменьки прятали от дочек его поэму “Корсар”, действие которой происходит в турецком гареме, но ее читали решительно все – в момент публикации за один день было продано 10 000 экземпляров! Хотя сейчас светское общество куда больше, нежели его сочинения, занимал скандал вокруг его запутанных отношений с женой Аннабеллой (она уехала к родителям и собиралась разводиться) и замужней единокровной сестрой Августой, которая, по слухам, родила от него ребенка. Конечно, Клер была в курсе всех этих сплетен и резонно рассчитала, что знаменитый поэт в каком-то смысле вакантен. Она знала, как вести себя с поэтами, и, главное, хотела взять реванш у Мэри, заполучившей наконец Шелли в свое полное распоряжение. И вот теперь Клер собиралась написать Байрону письмо с просьбой оказать ей протекцию на театральном поприще – у нее был очень приятный голос, она действительно неплохо пела и, в конце концов, той зимой 1816-го ей было всего семнадцать! И она была прехорошенькой со своими темными вьющимися локонами и карими глазами.

Атаковав Байрона письмами, Клер быстро поняла, что интерес для него могут представлять не ее стати и уж тем более не ее желание играть на сцене – а ее знакомство с Мэри, дочерью Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, которых Байрон глубоко почитал, и поэтом Шелли, чьи произведения он прекрасно знал. Так и вышло: Байрон согласился познакомиться с Мэри, которая ему очень понравилась – естественностью и благородством своего поведения. Кроме того, оба они, как выяснилось, высоко ценили и любили поэзию Кольриджа – Мэри вообще приятно поразила его рассказом о том, с какими знаменитыми писателями и философами она накоротке общалась в доме своего отца.

Клер между тем неуклонно шла к намеченной цели. Она писала Байрону: “…вот уже целый год вы занимаете мои мысли, когда я остаюсь одна. Я не надеюсь, что вы меня полюбите, я не достойна вашей любви… Будете ли вы возражать против следующего плана? В четверг вечером мы выедем вместе в почтовом дилижансе миль за 10–12 от Лондона. Мы будем там на свободе, и никто не будет знать нас, на следующий день рано утром мы возвратимся”. Дилижанс не понадобился: сближение произошло в его ложе в театре, а потом состоялось несколько тайных встреч в его доме на Пикадилли-террас (Piccadilly Terracе). И он, собираясь уехать из Англии в Европу, подальше от всех своих неурядиц, наверняка очень скоро забыл бы о ее существовании – если б именно Клер не устроила так, что в Швейцарию вслед за Байроном отправились Шелли с Мэри и, конечно, она сама. Сделать это было не так уж трудно: деньги у Шелли уже появились, отец Мэри в очередной раз не пустил его на порог, хотя и согласился на то, чтобы Шелли оплатил его самые неотложные долги, поэму “Аластор” критики даже не заметили – самое время было сменить обстановку. Так что именно Клер Клэрмонт в конечном итоге мир обязан тем знаменитым (в литературном мире) событиям на вилле Диодати в Женеве, в результате которых Мэри Шелли написала своего “Франкенштейна”.

1816-й называли потом “годом без лета”: из-за апрельского извержения вулкана в Индонезии, который молчал полторы тысячи лет. Тогда погода поменялась везде. Китайская река Янцзы вышла из берегов, красный снег выпал в Италии, виноград замерз, кукуруза засохла, и призрак голода навис над миром от Москвы до Нью-Йорка. Шелли со спутницами и грудным Уильямом перебирались из французских Альп в швейцарские едва ли не с теми же трудностями, что армия Суворова двумя десятилетиями раньше: стоял страшный холод и снег валил непрестанно. Его предупреждали, что надо подождать и не трогаться в путь в начале мая. Но он, как всегда, не слушал ничьих советов. Слава богу, у них был хороший экипаж и десять крепких проводников из местных, которые и помогли им выбраться из ледового плена.

Когда добрались до Женевы, просветлело. И Мэри на всю жизнь запомнила сияющую голубизну неба и воды́ и яркие сполохи солнца на поверхности Женевского озера. Остановились в гостинице “Англетер”, причем Шелли пришлось солгать хозяину, что Мэри – его законная жена. Вскоре туда прибыл и Байрон с многочисленной свитой, состоявшей из его личного врача Джона Полидори (он мечтал стать писателем, и ему были обещаны издателем Мерреем 500 фунтов за описание путешествия Байрона), а также восьми огромных догов, трех обезьян, пяти кошек, орла и прочей живности. Его коляска была точной копией коляски Наполеона, которого Байрон боготворил. Надо ли говорить, что появление знаменитости произвело настоящий фурор и весь отель не спал всю ночь, – Клер была счастлива. Она мечтала, что он назначит ей встречу на другой день, но Байрон ее демонстративно не замечал и был миролюбив только с Мэри и Перси.

Скоро из отеля пришлось съехать: там жило слишком много англичан, слухи распространялись быстро, и когда Мэри с Клер выходили к завтраку, вокруг них немедленно пустели столы и стулья. Да и на Шелли поглядывали косо, не желая с ним разговаривать. В результате Байрон снял на лето старинную виллу Диодати – роскошное трехэтажное здание с портиком и колоннами на холме возле озера, а Шелли – гораздо более скромную виллу “Мэзон Шапюи” неподалеку. Жизнь налаживалась: маленькому Уильяму нашли няню, молодую швейцарку Элизу Дувилан, и у Мэри появилось время не только для прогулок, но и для работы, что было для нее куда важнее. Байрон поглядывал на нее с нескрываемой симпатией и даже восхищением, Полидори – просто влюбился и открыто за ней ухаживал, Шелли ревновал и робел перед Байроном, а Клер готова была убить свою сводную сестру, в то лето особенно нежную, тонкую и красивую какой-то одухотворенной, неземной красотой. Впрочем, Байрону было опять нестерпимо скучно, и он милостиво разрешал Клер иногда приходить к нему по вечерам и оставаться на ночь. Она уходила на заре и пробиралась по виноградникам в дом Шелли и Мэри, где сразу ложилась спать и не выходила из своей комнаты до обеда. Однажды обронила туфлю, но побоялась предать этот факт огласке, так что швейцарские виноградари, давно наблюдавшие за ней по утрам, посмеиваясь, принесли потерю прямо в мэрию. Английское общество в Женеве получило новый повод для сплетен.

В середине июня зарядили дожди, так что компания проводила дни и вечера на вилле Диодати в чтении и разговорах. Читали и обсуждали ужастики – роман Льюиса “Монах” о привидениях, перевод немецких новелл “Рассказы о мертвецах”, еще не изданную, но уже хорошо известную нашим героям поэму Кольриджа “Кристабель” о встрече с женщиной-оборотнем. Дочитались до того, что в полночь, в “час явления духов”, с Шелли случился нервный припадок: он внезапно вскочил и выбежал из комнаты. Байрон и Полидори нашли его прислонившимся к каминной доске, по лицу его стекали капли холодного пота. Ему дали выпить воды и узнали, что он вдруг увидел на груди одной из двух сидевших за столом женщин – Мэри или Клер, история умалчивает – огромные глаза, пристально следящие за ним. Все приписали происшествие бурной фантазии поэта, и никто не знал, что не кто иной, как Мэри однажды рассказала ему про первоначальный замысел Кольриджа – а она обожала “Кристабель”! Эта романтическая поэма заслуживает отдельного упоминания из-за своей вовсе не романтической смелости и откровенности: юная Кристабель встречает в лесу прекрасную незнакомку, приводит ее в дом и… они проводят ночь в объятиях друг друга. Наутро красавица, как водится, оборачивается чудовищем.

В неоконченной поэме было много недоговоренностей и умолчаний, но Мэри знала, что в сцене превращения автор хотел разместить глаза ведьмы-незнакомки на ее сосках, а после посчитал, что это будет слишком. Не обладать же ему было в 1800 году смелостью Сальвадора Дали. В общем, то, что у Перси вызвало обморок, Мэри всего лишь забавляло – запомним это обстоятельство, потому что именно после того происшествия Байрон и предложил устроить литературное состязание: пусть каждый напишет свою историю о призраках и тот, чей рассказ окажется самым волнующим, станет победителем.

Был еще один мотив, о котором упоминают современные исследователи: Байрону явно нравились обморочные реакции женственного и легко возбудимого Шелли. В его жизни – начиная с юношеских университетских лет – случались время от времени романы с мужчинами, и они же были одной из причин, заставивших его уехать из Англии: в то время подобное поведение каралось там очень жестоко, вплоть до смертной казни. И Шелли на самом деле волновал его куда сильнее, чем Клер, но, будем справедливы, никакого продолжения этот сюжет не получил.

Интересно, что в затеянном Байроном литературном состязании победили новички: Мэри Шелли со своим “Франкенштейном” и Джон Полидори с повестью “Вампир”. Первое стало по-настоящему культовым произведением и одним из главных культурных мифов современности, а второе положило начало неиссякаемой вампириаде во всех видах искусства.

Легенды гласят, что Мэри написала своего “Франкенштейна” чуть ли не за одну грозовую ночь, когда виллу Диодати сотрясали страшные громы и молнии, – конечно, это неправда. Просто в один из поздних вечеров она как будто увидела сон, о котором сама подробно рассказала в предисловии ко второму изданию романа, он послужил импульсом – а потом была тщательная и кропотливая работа над текстом, поощряемая и Шелли, и Байроном, которым ее замысел очень понравился. Вот ее рассказ: “Положив голову на подушки, я не заснула, но и не просто задумалась. Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся картины яркостью, которой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но каким-то вну-тренним взором я необычайно ясно увидела бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало неподвижно, а потом, повинуясь некой силе, подало признаки жизни и неуклюже зашевелилось”.

Мэри часто видела фантастические сны. Еще в Шотландии, где подростком она подолгу гостила в семье друзей отца, ей часто являлся во сне страшный эттин – герой шотландских сказок и легенд, огромный уродливый великан с двумя головами, он не отличался умом, но обладал коварством и изощренной жестокостью. Мэри просыпалась в холодном поту, а дочь хозяина и ее подружка, шестнадцатилетняя Изабелла, дразнила ее новыми рассказами про дриад – духов, которые живут в деревьях, про фейри, обитающих в шотландских озерах, – у них тело в форме луковицы, большие зубы и уши торчком. Они могут принимать облик молодых юношей, чтобы завлечь девушку и потом утопить ее, единственное, что они не могут изменить в своем облике, – это волосы, которые всегда похожи на водоросли. После этого Мэри с опаской смотрела на воду, а в траве ей чудились гномы и тролли. Она, в свою очередь, рассказывала Изабелле о том, что видела с детства: когда семья Годвина покинула Полигон, где умерла мать Мэри, их новый дом располагался на Скиннер-стрит, 41. Неподалеку была знаменитая Ньюгейтская тюрьма, и в дни казней громкие колокола на соседней церкви Святого Сепульхра собирали толпы зевак, которые глазели, как осужденные медленно шли из Ньюгейта к виселицам в Тибурне. Девочки – Мэри, Джейн и Фанни – тогда бросали свои уроки и прилипали к окнам, откуда можно было разглядеть даже лица несчастных. Мэри на всю жизнь запомнила одну молодую девушку, совсем ребенка, с очень красивыми светлыми волосами, которая покорно шла на казнь и… улыбалась солнцу. Этот ее рассказ был пострашнее легенд о шотландских духах и привидениях – Изабелла просила ее немедленно замолчать, хотя Мэри хотелось еще многое вспомнить и осмыслить. Нет, она не боялась смерти и несчастий, она с самого рождения знала, что это неотъемлемая часть человеческой жизни. И теперь, когда придумалась (или привиделась) эта удивительная история об искусственно созданном подобии человека, ее страшил не облик гомункула – она думала о Боге. Как Он отнесется к этому, как распорядится? Ей страстно хотелось работать, и судьба ей благоволила.

Погода становилась все хуже, и Шелли с Байроном задумали путешествие по местам Жан-Жака Руссо. Они собирались в Кларанс, деревню неподалеку от Монтрё, где происходило действие его знаменитого романа “Юлия, или Новая Элоиза”. Вся компания относилась к Руссо неоднозначно – его взгляд на положение женщин в обществе их явно не устраивал – и Мэри дразнила мужа:

– А знаешь ли ты, что Руссо, написавший знаменитый трактат “О воспитании”, всех своих пятерых детей отдал в воспитательный дом, чтобы они не мешали ему работать?

Увы, это было чистой правдой. Но ехать в Кларанс она отказалась только потому, что ей хотелось остаться одной и писать. Так и получилось: всерьез она стала работать над “Франкенштейном” именно в эти восемь дней, что отсутствовали Шелли и Байрон. Она и Клер запретила входить к ней в комнату, и едва начинало светать – а из-за непогоды рассвет был жемчужно-серый, медленный и сонный, – садилась за письменный стол. Она не отвлекалась даже на еду – только после завтрака играла недолго с Уильямом, а после оставляла его всецело на попечение няни. Она была уже далеко – на Севере, на корабле, взятом в плен льдами и снегами, куда и прибило сани погибающего от голода и холода Виктора Франкенштейна. И ветер, завывавший за окном, казался ей страшным ветром бора, морозящим все на своем пути.

Меж тем путешествующим по Женевскому озеру поэтам тоже было несладко. В один из дней они попали в такой шторм, что Байрон, уверенный в том, что лодка опрокинется и они окажутся в воде, уже разделся и приготовился спасать Шелли, который не умел плавать. Его поразило, что сам Шелли при этом, кажется, вовсе не испугался: он спокойно сидел скрестив на груди руки и мрачно смотрел на разбушевавшуюся стихию. В тот раз все обошлось, и Байрон проникся к приятелю еще большей симпатией за его храбрость – непонятно только, почему он не научил его плавать? Ни тогда, на Женевском озере, ни в итальянской Лигурии, где Шелли осуществил свою мечту – приобрел небольшую яхту. Как мы знаем, в следующий раз судьба его не пощадила.

По возвращении из Кларанса Шелли задумал новое путешествие – в альпийскую деревушку Шамони, к подножию Альп, чтобы увидеть знаменитый ледник Мер-де-Глас. На этот раз Мэри оставила маленького Уильяма на попечение Элизы и отправилась вместе с двумя поэтами (Клер категорически отказалась) в непростой и даже опасный путь по снежным полям и ледяным рекам – ей хотелось прочувствовать, понять, что испытывал Франкенштейн в погоне за созданным им чудовищем по Северу. Там, в Шамони, случилось то, что повергло ее в ужас и отчаяние из-за плохого предчувствия. В гостиничной книге для гостей Шелли в графе “род занятий” написал по-гречески “Демократ, Филантроп и Атеист”, а там, где следовало указать конечную цель путешествия, он вывел недрогнувшей рукой “L’Enfer” (“Ад”)! Он делал так не в первый раз, шокируя многочисленных английских путешественников, посещавших те же места и прекрасно владевших и греческим, и французским. Позволим небольшое отступление: ставший притчей во языцех атеизм Шелли, из-за которого его выгнали из Оксфорда, вырос непосредственно из его увлечения трудами Уильяма Годвина, который сейчас обвинял незаконного зятя во всех смертных грехах! Это Годвин идеализировал мильтоновского Сатану как воплощение революционного пыла и страсти, а Шелли всего лишь продолжил его мысль, написав в своем очерке “В защиту поэзии”, что Сатана едва ли не выше Бога, потому что “верит в правоту своего дела и борется за него, не страшась поражений и пытки”. Неслучайно этот очерк был напечатан только в 1840 году, когда поэта давно уже не было на этом свете. Так что “Ад” в гостиничной книге в Шамони возник далеко не случайно.