Читать книгу: «Мать. Из жизни Матери», страница 3

Париж, 1897—1904 гг.

По окончании Школы Изящных искусств Мать стала довольно известным художником. Ее работы выставлялись в Художественном салоне вместе с полотнами знаменитых художников того времени. ¹

13 октября 1897 года в Париже Мать вышла замуж за художника Анри Мориссе и 23 августа 1898 года у них родился сын Андре. ²

Приведенные ниже выдержки относятся к этому периоду. Они показывают, что Мать не возводила никаких искусственных барьеров между мирской и духовной жизнью. Она вбирала в себя весь высший и лучший духовный опыт и стремилась возвысить каждый план нашего многоуровневого сознания до образа Божественного. В этих отрывках мы находим не только автобиографические подробности ее жизни, но также упоминания о других людях и замечания по поводу изобразительного искусства, касающиеся как оккультной, так и эстетической его стороны. Эти высказывания и замечания включены в данную книгу для того, чтобы дать представление о многогранности художественного и духовного развития Матери и обогатить общую картину ее жизни и личности.

Музыка и живопись

Невозможно научиться рисовать или играть на фортепьяно, если ваши руки не станут сознательными и не начнут выполнять необходимые действия самостоятельно, независимо от ума. Я поняла это очень давно. Мне известно, каким образом работает сознание.

* * *

Я считаю Берлиоза одним из чистейших проявлений музыки. Почти что… я могла бы сказать, что он – воплощение музыки, самого духа музыки. К сожалению, физическое тело у него было достаточно слабым, то есть у него не было той прочной основы, которую дает, например, йога. Вследствие чего он был подвержен сильным потрясениям и становился слишком эмоциональным, нервным, беспокойным, взволнованным. И это было серьезным недостатком. Однако в том, что касается творчества, у меня всегда было ощущение – а на днях оно стало еще сильнее, – что он действительно находился в контакте с духом музыки, с самой сутью музыки, причем это входило в него с такой силой, что становилось для него потрясением.

Мнение о том, что он творил благодаря страданию, – чисто человеческое. Оно неверно. Наоборот, что весьма примечательно, если перестроить это утверждение: не было такой физической боли, которая мгновенно не переводилась бы им в музыку. То есть дух музыки в нем был гораздо сильнее человеческой боли, и каждый удар, получаемый им от жизни, – а из-за своей чрезмерной чувствительности он не имел силы сопротивляться ударам и, как следствие, бывал сильно потрясен, – тем не менее, каждый удар мгновенно переводился им в музыку. Это крайне редкая способность. Людям, всем творческим людям обычно требуется какое-то время побыть в покое, чтобы вновь вернуться к творчеству. Тогда как у Берлиоза это происходило спонтанно: болезненный удар тотчас же превращался в музыку. Для него поистине вся жизнь начиналась с музыки и заканчивалась музыкой, сама жизнь была музыкой… В его преданности музыке была такая искренность и такая исключительная сила, что, по моим ощущениям, через него выражал себя дух музыки.

Возможно, вследствие слабости в том, что мы называем адхарой, произведения Берлиоза нельзя назвать самой выдающейся музыкой. Однако она все же прекрасна и, при всей ее мощи, обладает удивительной простотой. Его произведения, написанные с виртуозным мастерством, отличает ясность темы. А его талант в области оркестровки был весьма и весьма примечателен. Оркестровка произведения для шестисот исполнителей предполагает владение наукой не менее сложной, чем высшая математика, – они и в самом деле очень близки.

Я была знакома с одним музыкантом, не таким выдающимся, конечно, как Берлиоз, но все же очень хорошим музыкантом, который также сочинял оперную музыку… Приступая к работе, он брал большой лист бумаги, расписывал названия оркестровых инструментов и затем напротив каждого инструмента просто писал его партию. Он был моим другом, и мне доводилось наблюдать его за работой. Казалось, что он записывает решение математических уравнений. Когда он заканчивал, оставалось только передать партитуру в оркестр – результат всегда был великолепен. Порой даже… Берлиоз, как было показано в фильме, сначала наигрывал тему на пианино. Он брал несколько нот – кажется, всего каких-то две-три ноты, – и они становились темой, на основе которой он писал все произведение. Но тот мой приятель обычно даже не прикасался к пианино – он сразу записывал ноты на бумагу. Он имел особый склад ума. Есть композиторы, которые сочиняют музыку исключительно на пианино, а другие люди должны при этом записывать за ними ноты, а затем раскладывать их по партиям для разных инструментов, чтобы воспроизвести созданную гармонию. Однако в случае с моим приятелем великие музыканты того времени, такие как Сен-Санс, отдавали ему свои сочинения на оркестровку. Они писали обычную партию для пианино для двух рук, а он превращал ее в произведение для оркестра. Делал он это с легкостью, как я говорила: выделяя различные группы инструментов и напротив каждого инструмента прописывая его партию.³

* * *

Люди интеллектуальной элиты – писатели, музыканты, художники – довольно часто уходят из жизни с ощущением того, что они чего-то недоделали, что начатое не закончено, что цель, которую они поставили перед собой, не достигнута. Поэтому они всеми силами стремятся задержаться в земном пространстве как можно дольше, сохраняя, насколько это возможно, цельность элементов своего существа, и пытаются проявиться и продолжить свой путь к совершенству, используя для этого тела других людей. Я была свидетельницей множества подобных случаев, среди которых один особенно интересен. Речь идет об одном пианисте (это был действительно выдающийся музыкант, великолепный мастер). Руки его были настоящим чудом, он обладал поразительной беглостью пальцев, редкостной точностью и силой удара, словом, высочайшей техникой, а также яркостью и выразительностью исполнения, поэтому руки его представляли собой поистине уникальное явление, настоящий феномен. Он умер довольно молодым. Покидая этот мир, он чувствовал, что, если бы жизнь его продолжилась, он достиг бы еще большего совершенства в своем деле. И это стремление было в нем так сильно, что при переходе в тонкий мир руки его тонкого тела не подверглись разложению – они полностью сохранили свою форму. И когда ему попадался хороший музыкант, хотя бы в малой степени восприимчивый, умеющий сохранять состояние внутренней пассивности во время игры, его руки использовали руки исполнителя. Человек мог хорошо владеть инструментом, но его игра ничем особенным не выделялась. Однако в тот момент, когда руки мастера входили в его руки, он преображался не только в виртуоза, но и в настоящего творца. Мне хорошо известно это явление. То же самое мне приходилось наблюдать, например, в случае с художниками: и там руки играли точно такую же роль. Подобное происходит и с писателями. Только в этом случае я наблюдала, как мозг, сохранивший достаточно полно свою тонкоматериальную форму, вошел в мозг человека, обладавшего достаточной восприимчивостью, и тот вдруг начал писать невероятные произведения, неизмеримо более прекрасные, чем все то, что он написал до этого. Я видела, как подобное тонкоматериальное образование овладевало мозгом человека. Это был мой знакомый композитор – не музыкант-исполнитель, а тот, кто сочиняет музыку, как, например, Бетховен, Бах, Сезар Франк (хотя последний был также исполнителем). Сочинение музыки подразумевает очень напряженную работу ума. Так вот, когда этот мой знакомый сочинял оперу, его работой руководил мозг великого композитора и благодаря этому влиянию создавалась редкая по силе и красоте музыка, причем все партии писались набело на бумаге. Опера – это очень сложный жанр, особенно для исполнителей, которые должны точно передать замысел композитора. И когда человек, о котором идет речь, устанавливал связь с этим тонкоматериальным образованием, он клал перед собой чистый лист бумаги и принимался записывать. Я сама это наблюдала: огромный белый лист бумаги покрывался линейками, цифрами, и, пожалуйста, – к концу листа полная партитура увертюры или акта была готова. Вся оркестровка (оркестровка – это распределение музыкальных партий оперы между различными группами инструментов) делалась вот так, просто на бумаге, благодаря удивительной работе ума – не только собственного ума композитора, но большей частью благодаря музыкальному гению, нашедшему возможность воплощения в земном мире… Я присутствовала при этом лично: за полчаса-три четверти часа на листе бумаги создавалось целое музыкальное произведение. Своими способностями этот человек завоевал такое признание, что крупнейшие и известнейшие музыканты доверяли ему оркестровку своих произведений. В этом деле ему не было равных. А работал он только с бумагой. Ему не требовалось ничего прослушивать. А ведь оркестр – это огромный набор инструментов: там столько скрипок, столько виолончелей, столько альтов. Одни играют одно, другие – другое, третьи – третье, потом все играют вместе или по очереди, друг за другом (это очень сложное дело, здесь все не так просто). Но этот человек при разработке общей оркестровки обходился одной лишь предложенной партитурой, проигрывая, прослушивая которую, а иногда только читая, безошибочно определял, что именно должна исполнять одна группа инструментов, что – другая и так далее. При этом у него было вполне отчетливое ощущение, что нечто входит в его существо и помогает ему в работе.

…Недавно я рассказывала вам, что перед тем, как оставить физическое тело, психическое существо чаще всего принимает решение о том, какими будут условия его следующего воплощения: окружение, род занятий, то есть определяет среду для необходимого ему опыта. Таким образом, может случиться так, что в своем следующем воплощении великий музыкант или писатель может оказаться в теле какого-нибудь идиота… Разумеется, не всегда это происходит именно таким образом, но так может случиться. Мне известен и противоположный пример: это был один из самых выдающихся скрипачей нашего столетия… Как же его звали?.. Эжен Изаи! Он был родом из Бельгии. Его можно назвать поистине самым замечательным скрипачом своего времени. В этом человеке определенно присутствовала инкарнация Бетховена. По всей видимости, это не было полной инкарнацией психического существа композитора, но в нем несомненно воплотился музыкальный дар Бетховена. Даже чисто внешне Изаи походил на Бетховена: у него была точно такая же голова. Впервые я увидела его самого и услышала его игру в Париже, когда давали ре-мажорный концерт, а до этого я вообще ничего о нем не знала. Как только он появился на сцене, меня поразило его сходство с Бетховеном, казалось, это был оживший портрет великого композитора. Изаи ударил смычком по струнам, взял первые ноты… и все мгновенно изменилось, атмосфера полностью преобразилась. И это чудо сотворили какие-то три ноты! Но в них было столько силы и величия, что весь зал замер, затаив дыхание в ожидании продолжения чуда. И он сыграл все произведение от начала до конца в той же блестящей манере и столь же проникновенно. Такого глубокого понимания музыки я не встречала ни у одного исполнителя. И тогда я поняла, что в нем присутствует музыкальный гений Бетховена… Само же психическое существо Бетховена в это время, возможно, пребывало в теле какого-нибудь сапожника или еще неизвестно кого, потому что ему понадобился иной опыт воплощения.

В Изаи присутствовала ментально-витальная формация, принадлежавшая земному плану. У Бетховена все его ментальное, витальное и физическое существо было подчинено служению музыке, так что образовалась устойчивая формация, которая не распалась со смертью композитора, а продолжила жить и воплотилась в этом человеке точно в таком же виде. Что, однако, не подразумевает присутствия в нем психического существа Бетховена. Во время земной жизни психическое существо Бетховена как раз и дисциплинировало все остальные части существа, поставив их на служение музыкальному творчеству. Однако нельзя утверждать, что само его психическое существо осталось здесь. По всей вероятности, оно вернулось в психический мир, как это обычно и происходит. А созданное при его жизни ментально-витальное образование обрело свою собственную независимую жизнь. Оно было создано с определенной целью и осталось, чтобы проявить себя. И как только оно нашло подходящий инструмент, оно вошло в него и проявилось.⁴

* * *

Есть пианисты, которые сделали свои руки настолько сознательными, индивидуализированными, что они стали не подвержены разложению. Речь идет не о физических руках, а о руках тонкого физического и витального тел. Они после смерти музыканта продолжают оставаться действующими инструментами и всегда пытаются воплотиться в руках другого пианиста. Я знала нескольких исполнителей, которые, приступая к игре, чувствовали, что в них словно входят другие руки. И тогда они начинали играть поистине прекрасно, так как раньше были неспособны.

И это не такая уж редкость, как можно было бы подумать. Подобное случается довольно часто.

Я видела одного такого скрипача и виолончелиста. И в том и в другом случае сами исполнители не отличались большим талантом. Один из них только начинал учиться, а другой был хорошим исполнителем, но ничего выдающегося собой не представлял. Однако в тот момент, когда они начинали играть сочинения определенных композиторов, нечто от авторов этих произведений входило в их руки и делало их игру поистине прекрасной.

Была даже одна виолончелистка, которая, играя произведения Бетховена, полностью преображалась: она становилась исключительно похожа на Бетховена. Она не могла бы играть столь великолепно и возвышенно, если бы в ней в те моменты не присутствовало нечто от разума самого композитора.⁵

* * *

Я знала великих художников, действительно великих, которые много работали и создавали выдающиеся произведения, классические, не имеющие ничего общего с ультрасовременным направлением. Но они были не в моде как раз потому, что были классиками. Когда человек впервые берет в руки кисть и краски, пытаясь изобразить что-то на чистом холсте, естественно, у него получается лишь мазня. Но тут вдруг все вокруг начинают восхищаются и кричать: «Превосходно! Изумительно! Это выражение вашей души! Как точно это передает суть вещей!» и тому подобное. Такова была мода, и полные профаны пользовались тогда большим успехом. Картины же тех, кто много работал и оттачивал свое мастерство, не пользовались спросом. Люди говорили об истинных шедеврах: «О! Как это старомодно, у вас это никто не купит». И при этом художники были бедны, они голодали, им надо было платить за жилье, покупать на что-то краски, канву, кисти, а все это недешево. Что же им было делать? Торговцы картинами их не жаловали и все как один твердили: «Пора стать современнее, нельзя отставать от времени!» Что же было делать голодающим мастерам? Я знала одного художника, ученика Гюстава Моро. Это был действительно замечательный художник, прекрасно владевший всеми тонкостями своего искусства. Он голодал, не зная, как свести концы с концами, и часто жаловался на судьбу. Однажды его друг, желавший помочь художнику, направил к нему торговца картинами. Когда тот вошел в студию, художник подумал: «Наконец-то судьба мне улыбнулась!» – и показал все свои лучшие работы. Торговец сделал недовольную мину, оглянулся по сторонам и стал рыться во всех углах. И вдруг он что-то нашел… Здесь я должна вам пояснить – возможно, вы этого не знаете: художник в конце дня соскабливает краски, оставшиеся на палитре, на кусок старого холста, поскольку хранить их все равно невозможно – на следующий день они засохнут. Краска соскабливается гибким ножом и переносится на холст, на котором в итоге образуются самые причудливые разводы и сочетания цветов. В одном из углов комнаты как раз и находился такой холст с остатками краски. Заметив его, торговец картинами радостно воскликнул: «Вот оно! Друг мой, вы гений! Это просто чудо! Вот что надо выставлять! Посмотрите, какое богатство тонов, разнообразие форм, какое воображение!» Бедный голодающий художник в смущении заметил: «Но это же всего лишь остатки неиспользованной краски!» На что торговец возразил: «Глупец, об этом не надо никому говорить! Я беру этот холст и гарантирую, что продам его. Сколько вы можете сделать таких работ за месяц? Десять, двадцать, тридцать? Я продам любое количество и сделаю вас знаменитым». Художник, как я уже говорила, был голоден, и хотя такое предложение не вызвало у него восторга, он ответил: «Хорошо, посмотрим, что из этого получится». Вскоре ему пришли счета за квартиру, за краски, а кошелек у него был совсем пуст. Что оставалось делать? И хотя художник не продавал больше холстов с остатками краски, он стал писать картины, которые давали возможность зрителям и покупателям самим решать, что на них изображено: яркие мазки складывались в причудливые и загадочные формы и давали полную свободу воображения. Люди не могли точно сказать, что они видят на картинах, и многие, ничего не понимая, восклицали: «Как это прекрасно!» Художник продавал подобные поделки торговцу картинами, а его настоящие, поистине прекрасные произведения оставались никому не известными. Он не сделал на них имени, хотя и был действительно талантливым художником, зато прославился на весь мир своим «новаторством»! Этот случай относится ко временам Всемирной выставки 1900 года, эпохе зарождения современной живописи. Если бы я назвала его имя, вы бы поняли, о ком идет речь… Сейчас, конечно, это направление развилось и дела тут обстоят много лучше. У того художника все же было тонкое чувство гармонии и красоты, и краски на его полотнах были восхитительны. В настоящее же время красоте дорога закрыта: картины должны быть безобразными, и тогда это считается современным!

Следующая история… о человеке, рисовавшем натюрморты, ни одна тарелка на которых не была круглой, – о Сезанне! Этот художник положил начало новому направлению в живописи. Он считал, что если нарисовать тарелку круглой, то это было бы не жизненно, не соответствовало бы действительности, ведь, если вы мельком взглянете на тарелку, она никогда не покажется вам круглой, а будет какой-то такой (жест). Не знаю почему, но он утверждал, что это наш ум заставляет нас видеть тарелку круглой, потому что мы заранее знаем, что она именно такая; иначе мы воспринимали бы ее совсем по-другому. Так что все началось именно с Сезанна… Заметьте, он рисовал действительно очень красивые натюрморты, удивительно передавая цвет и форму натуры (у меня, кажется, есть репродукции его работ, и я как-нибудь покажу их вам, правда, к сожалению, они не цветные, а вся красота его полотен как раз заключена в оттенках цветов). Но тарелки на его картинах, естественно, не были круглыми, и однажды один приятель спросил его: «Ну, в конце концов, почему бы не рисовать тарелки круглыми?» На что Сезанн ответил: «Вы судите от ума, вы не художник. Круглыми тарелки делает как раз ваш ум. Если бы вы не думали, а просто смотрели, то рисовали бы их вот так» (делает соответствующий жест). Тарелку надо рисовать согласно тому впечатлению, которое она вызывает, и, передавая это впечатление на полотне, вы создаете поистине художественный образ». Вот так зарождалась современная живопись. И пожалуй, Сезанн был прав. Хотя тарелки на его картинах не выглядели круглыми, но в принципе его подход верен.

Знаете, что с психологической точки зрения сильнее всего повлияло на современную живопись?.. Развитие фотографии. Работы первых фотографов были отвратительны, до предела безобразны. Они еще ничего не понимали в этом деле, и фотографии выходили бездушными, неживыми, напрочь лишенными художественных достоинств. Таким был весь первоначальный опыт в области фотографии, и лишь около полувека назад произведения фотографов стали более-менее приемлемыми; сейчас, со все большим развитием фотографии, появились стоящие работы. Но надо сказать, что и сам процесс фотосъемки очень сильно изменился. Ведь раньше для того, чтобы сделать фотопортрет, вас усаживали в удобное кресло перед каким-то непонятным предметом, закрытым черной тканью, вы принимали грациозную позу, и фотограф командовал: «Замрите!» Это и положило конец искусству портрета. И если теперь художник пишет реалистичный портрет, ему говорят: «Ну и что? Это же просто фотография!»

Надо сказать, что искусство конца девятнадцатого века, искусство Второй империи оставляло желать лучшего. Это была эпоха коммерсантов… банкиров, финансистов, и, что и говорить, чувство вкуса в то время опустилось очень низко. Как правило, коммерсанты не слишком хорошо разбираются в искусстве. Когда они заказывали свои портреты, их интересовало в первую очередь сходство! Нельзя было упустить ни малейшей детали, что порой становилось просто комично: «У меня здесь маленькая морщинка, не забудьте передать ее на портрете!» Или какая-нибудь дама просила: «Вы должны придать моим плечам округлую форму», и так далее. Поэтому художники стали писать портреты, все больше напоминающие фотографии – плоские, холодные, лишенные души и тонкости видения. Я могу назвать целый ряд художников того времени, чьи работы стали настоящим позором для искусства. Такое положение продолжалось вплоть до конца прошлого столетия, примерно до 1875 года. И затем, после небольшого затишья, начался потрясающий период (я говорю это вовсе не потому, что сама была художником, но все художники, которых я знала, были серьезными мастерами, истинными творцами, создававшими великолепные работы, которые и по сей день признаются таковыми). Это была эпоха импрессионизма, эпоха таких мастеров, как Мане, оставивших после себя прекрасные картины. Но люди устают от хорошего так же, как и от плохого. Поэтому нашлись и такие, кто пожелал превзойти всех, создать нечто совершенно новое, радикально отличающееся от фотографии; был организован «Осенний салон», и, боже мой, они преступили черту (по крайней мере, на мой взгляд). Работы Рембрандта, по их мнению, были просто мазней, то же самое они говорили о Тициане и обо всех великих живописцах эпохи Возрождения. В их присутствии нельзя было произнести имя Рафаэля – это считалось позором. Да и весь период Возрождения немногого стоил в их глазах, включая и самого Леонардо да Винчи. Работы этих художников следует увидеть и забыть, говорили они. Желая чего-то совсем нового и экстравагантного, они заходили все дальше и дальше, и вскоре остался лишь один шаг до того, чтобы начать выдавать холсты с соскобленными с палитры остатками краски за картины.

Такова известная мне история живописи.

Правда, искусство сейчас снова на подъеме. Действительно, мы уже изведали всю глубину несуразицы, абсурда, безобразия, пристрастия к вещам низменным и уродливым. В этом отношении мы дошли, как мне кажется, до самого предела…

Недавно я видела несколько работ художников, которые никак нельзя назвать уродливыми и непристойными. Это все же еще не искусство, тут еще очень далеко до подлинной красоты, но в них уже есть признаки, что подъем в искусстве начался. Посмотрим, возможно, лет через пятьдесят мы снова будем свидетелями прекрасного искусства живописи.⁶

* * *

Почему художники обычно отличаются неуравновешенностью характера и необязательностью?

Такие художники, как правило, живут в витальном сознании. Их витальное существо исключительно чувствительно по отношению к силам витального мира, но они не в состоянии контролировать приходящие оттуда впечатления и импульсы. Также они часто придерживаются очень вольного образа мыслей, у них нет веры ни в мораль, ни в общественные ценности, которым подчинена жизнь обычных людей. Они не чувствуют себя связанными общепринятыми правилами поведения, а внутреннего закона взамен им они еще не нашли. А поскольку у них нет ничего, что сдерживало бы их существо желаний, они часто ведут распущенную жизнь. Однако это не относится ко всем. Лет десять своей жизни я провела среди художников, и среди них мне встречались типичные буржуа. Это были примерные семейные люди, прекрасные отцы и мужья, придерживавшиеся в своей жизни самых строгих правил относительно того, что можно, а чего нельзя.⁷

* * *

Всегда нужно помнить, что комплименты и одобрение людей, равных вам в невежестве, ровным счетом ничего не значат, в них так же мало смысла, как и в критических высказываниях на ваш счет. Даже если вы слышите их от высокоуважаемого человека, это нисколько не прибавляет им ценности. Но, к несчастью, витальное существо с жадностью голодного набрасывается даже на самую недоброкачественную пищу, алчность его так велика, что оно готово принять похвалу даже от тех, кто представляет собой воплощенное невежество. Я вспоминаю в связи с этим, как во время открытия ежегодной художественной выставки в Париже президент Республики, осматривая картины, громогласно объявлял, которая из них – пейзаж, а которая – портрет, сопровождая свои высказывания совершенно банальными замечаниями, с видом знатока, раскрывающего сокровенное знание Живописи. Нелепость этих суждений была для художников совершенно очевидной, однако они не упускали случая сослаться на то, что сам президент отдавал должное их дарованию. Ибо такова природа витального существа у людей: неутолимая жажда славы.⁸

Люди, животные, растения

Во всякое мгновение жизни вы можете чему-то научиться, использовать любую возможность для своего самосовершенствования. Например, идя по улице, вместо внутреннего ничегонеделания оглянитесь и понаблюдайте… Помню один случай, который произошел со мной на улице – я тогда шла за покупками или шла кого-то навестить. Находиться на улице не всегда приятно, но если вы начинаете наблюдать за окружающим миром: какая походка у одного человека, какие движения у другого, как играет свет на том или ином предмете, сколько красоты привносит в пейзаж маленькое деревце, какое множество предметов вокруг и как они светятся изнутри, – то тогда каждое мгновение вам будет чему поучиться. И не только поучиться. Так вот как-то раз я просто шла по улице, а впереди меня шла женщина. И я пережила, можно сказать, озарение. Как она двигалась! Она поистине умела ходить. Ее движения были столь грациозны! Когда я смотрела на нее, передо мной вдруг возникла другая картина: внезапно мне открылись самые истоки греческой культуры, я увидела, как известные нам формы нисходят в мир, чтобы воплотить Прекрасное. И все это единственно благодаря тому, что передо мной шла женщина с красивой походкой!⁹

* * *

В третьеразрядных театрах в рабочих предместьях Парижа ставят преимущественно душещипательные мелодрамы. Все эти постановки рассчитаны, разумеется, не на интеллектуальную элиту, а на простой народ. В каждой сцене спектакля драматические эффекты держат зрителя в постоянном напряжении, чтобы он не переставал волноваться в течение всего представления. А поскольку посещают подобные постановки самые простодушные люди, то они совершенно забывают, что они в театре, и полностью отождествляются с происходящим на сцене. И вы часто можете наблюдать там, например, такую картину. На сцене появляется главный герой, а где-нибудь за дверью прячется предатель, задумавший его убить. Так вот, в это время обычно с галерки – это наиболее дешевые места под самой крышей театра – доносятся крики: «Берегись, он там, за дверью!» И это происходит не раз и не два, а постоянно. Мне довелось посетить подобный спектакль. В «Театр де ля Порт Сен-Мартен» давали, кажется, пьесу «Горбун». Это была крайне сентиментальная мелодрама. Сюжет я уже точно не помню, но по ходу пьесы зрителям и некоторым действующим лицам дается понять, что в доме рядом с гостиной есть прилегающая комната, где находится особая кнопка. Если нажать на эту кнопку, то потолок гостиной обрушится и всякий, кто в ней находится в это время, будет неминуемо раздавлен!.. Зрители узнают об этом по ходу спектакля раньше, чем некоторые из его главных действующих лиц. И вот предатель, которому тоже известно о секретной кнопке, прячется в прилегающей комнате. А в гостиной появляется главный герой в компании людей. Между ними идет оживленный разговор, а зрители, конечно, знают, что потолок вот-вот должен упасть. Я, разумеется, молча наблюдала за развитием действия, мне было любопытно узнать, какова будет та находка автора, с помощью которой он выведет своего героя из столь опасного положения: ведь не мог же главный герой погибнуть раньше всех остальных! Это было совершенно очевидно. Большую же часть зрителей волновало, конечно, не это. Некоторые из них закричали, громко закричали: «Эй, берегись – потолок!» Этот случай я наблюдала сама.¹⁰

* * *

Довольно распространено мнение о какой-то особой жестокости кошек, чаще всего имеется в виду их игра с пойманной мышью: прежде чем съесть мышь, они долго забавляются с ней. Так обычно говорят детям. Но я наблюдала за кошками и мне известно, что происходит на самом деле: они играют с мышкой вовсе не из жестокости. Обычно происходит следующее: кошка-мать охотится за мышью, чтобы накормить своих котят. Если бы, поймав мышь, она сразу же отдала ее своим детям, они бы просто не смогли ее съесть, так как такое мясо для них еще слишком твердое и жесткое и не пошло бы им впрок. Поэтому кошка-мать как бы играет со своей жертвой (люди воспринимают это как игру), подбрасывает ее, катает лапами, отпускает, потом снова ловит – и делает все это до тех пор, пока не доведет свою добычу до нужного состояния, когда ее плоть размягчится. Как только мясо после такой «обработки» станет достаточно мягким, пригодным для малышей, кошка тут же отдает его им. Но, естественно, кошка никогда не будет играть с мышью ради забавы! Она просто охотится за добычей, а потом готовит из нее еду. У нее ведь нет ни очага, ни печи, чтобы поджарить пищу, сделать ее мягкой, пригодной к употреблению. Поэтому у кошки свой способ приготовления пищи.

Согласно некоторым воззрениям, жажда пожирания была самым первым проявлением любви у живых существ… В подтверждение того, что этот взгляд не является таким уж неправдоподобным, приведу известные мне примеры, когда жертва, попавшая во власть в одном случае тигра, в другом – змеи, сама отдавалась хищнику, испытывая при этом своего рода экстатическое наслаждение. Итак, вот что произошло с человеком, который, пробираясь с товарищами по джунглям, отстал от них и был схвачен тигром-людоедом. Когда те спохватились, что товарища нет, они вернулись назад. Обнаружив следы, они поняли, что случилось, и бросились на выручку. Им удалось отбить своего приятеля у тигра как раз в тот момент, когда тот уже собирался приступить к трапезе. Когда пострадавший немного пришел в себя, ему посочувствовали, сказав, что он наверно пережил ужасные минуты. И вот что он ответил: «Вы, конечно, не поверите, да я и сам не знаю, как это получилось, но, когда тигр схватил меня и поволок по земле, меня вдруг охватило чувство огромной любви к нему и страстное желание быть съеденным им!»