Читать книгу: «Наследство последнего императора. 2-й том», страница 2

Дети сокрушённо молчали.

– Опасность состоит в том, что мы плохо понимаем русских. Или переоцениваем, или недооцениваем их как нацию. Тем более, это нация молодая и самая непокорная в мире. Самая большая ошибка – преувеличивать и абсолютизировать их национальное простодушие, безобидный характер и рабскую терпимость. Да, они могут терпеть долго. Но тем худшие наступают последствия. В конец концов, наступает момент, и в русских внезапно просыпается агрессивность, жестокость, крайняя недоверчивость, подозрительность и безжалостность к инородцам. Любой расы. И тогда чужая жизнь, да и своя собственная тоже, становится в их глазах дешевле копейки. Они, как никакой другой народ, предрасположены к массовому умопомешательству. В самом деле, какой ещё народ способен в короткое время устроить три революции и не извлечь из них для себя ни капли пользы! Но самое главное ждёт нас впереди. Русские только начали сходить с ума, а до конца ещё далеко. Поэтому, – подчеркнул Шифф, – нужно со всеми основаниями ожидать в ближайшие три-пять лет, а, может быть, и раньше, сильнейшего подъёма самого разнузданного антисемитизма и юдофобии. И ваш декрет зажжет этот костер, сделает разгул антисемитизма смертельным и необратимым. В прямом, физическом понимании слова. И начнётся этот гибельный для нашего народа процесс, в первую очередь, в русской армии. Точнее, в красной армии.

Голощёкин заёрзал в кресле.

– Вы что-то хотите сказать? – осведомился Шифф.

– Если позволите, глубокоуважаемый рав Якоб.

Шифф благосклонно кивнул.

– Я скажу за ваши опасения как военный комиссар, – заявил Голощёкин.

– Прошу, – разрешил Шифф.

– Насчёт армии. Красную армию формирует лично Троцкий. Ключевые кадры командиров и военспецов – тоже его.

– Да, – подтвердил Свердлов. – У него сейчас власти больше, чем у древнеримского диктатора. Больше, чем у всей нашей партии. И он не подчиняется никому. Даже центральному комитету. Даже Ленину.

– Ой-вей! – удивился Шифф. – Неужели так-таки никому?

– Ну, так, конечно, за него сказать нельзя – чтоб абсолютно никому, – возразил Голощёкин. – Иногда он выполняет постановления ЦК или РВС⁸. Но только, если с ними согласен. Если нет, всё делает по-своему. Так что красную армию и флот он держит в кулаке.

– Да-да, – поддержал Свердлов. – Кулак у Троцкого железный. И дисциплина в красной армии – тоже железная. Вот сейчас он ввёл децимацию. Как в Древнем Риме.

Шифф вопросительно глянул на него.

– Сдался тебе, Яша, этот старый Рим! – не выдержал Голощёкин. – Ну, как и зачем ты суёшь его к месту и не к месту? По-нормальному, по-человечески не можешь?

Свердлов едва заметно улыбнулся.

– Децимация – это когда за провинность или нарушение дисциплины одного солдата расстреливают каждого десятого. Так что насчёт антисемитизма… – Свердлов с сомнением покачал головой.

– Всю красную армию, сын мой, – назидательно промолвил Шифф, – даже Троцкий не сможет расстрелять. И не забывайте, что основа её – тот же русский. Большей частью, православный мужик, крестьянин. Он только что вернулся с войны. Там он научился и уже привык убивать так легко, как нам кусочек мацы съесть. Он только что сбросил царя и Временное правительство. Он не расстаётся с винтовкой. Этот вчерашний царский, а сегодня красный солдат уже ничего не боится. Он оставил свой страх на фронте. И этого солдата никакой децимацией не напугать и не остановить. На время – согласен – можно озадачить, но только на время! И если Троцкий не оставит свой древнеримский хохом⁹, то раньше или позже – скорее всего, раньше он получит пулю в затылок. И не одну. От своих же солдат. Это я, рав Якоб Шифф, вам говорю. А я всегда знаю, что говорю. А когда не знаю – я не говорю, а слушаю умных людей, каких я утром ещё надеялся найти в Кремле и в этом кабинете, но, – ой-вей! – ошибся… – сокрушённо вздохнул он.

Шифф посмотрел на свой пустой стакан, и Свердлов поспешил налить ему ещё. Рав Якоб отпил немного и обратил скорбный взгляд на председателя ВЦИК.

– Ну? – спросил Шифф.

Свердлов вопросительно посмотрел на него.

– Не слышу, – произнёс Шифф.

– Я… – сказал Свердлов, – не понимаю…

– И я не понимаю! – неожиданно по-русски заявил рав Якоб. И продолжил на идиш. – Я насовсем не понимаю, об что вы, дети мои, думаете? Об свою задницу на сегодня? И не думаете про то, как будет дальше. И что ждёт бедного еврея в России не через пять, не через два, а уже через один год после вашего «угнетённого» декрета. А? Я вас спрашиваю, Яков? А если вы не знаете, то может, мне Шая ответит – он всё время сидит в русском народе! Он не в Москве, не в Петрограде, не в Киеве сидит и даже не в Бердичеве, а на Урале. Он там видит всё! И он там слышит всё! Так пусть Шая ответит: что будет после вашего декрета с евреями в России? Что будет с еврейской властью?

– Она… – запнулся Голощёкин, – она таки будет крепнуть! – убеждённо заявил он.

– Ой-вей, сын мой Шая! И вы, Яков! – опечалился Шифф. – Я вас обоих очень сильно люблю и уважаю – так же, как и весь еврейский народ и нееврейский вас любит и уважает! Но чем вы смотрите вперёд? Надо смотреть вперёд умом, а не задом. А чтобы хорошо видеть вперёд, нужно ещё лучше видеть назад. Все две тысячи последних лет говорят нам, как один ясный день: в тех странах, где мы выходили из тени и показывали всем свою власть и своё богатство, всё очень быстро кончалось. И власть кончалась, и богатство. И потом начиналось очень и очень плохое: изгнание из Англии, костры в Испании, резня в Германии… Каждые сто лет мы регулярно вызываем кару на свою голову! Но даже не надо нам сейчас смотреть так далеко. Давайте посмотрим на свободную Финляндию. Это теперь она – новое государство, а была глухой угол Российской империи с неграмотным и тупым населением, где почти не было и нет нашего капитала… Роль евреев в жизни Финляндии всегда была ничтожна. Так что никаких явных причин нет у финляндцев, чтоб нас не любить. Никаких причин! Но вот что мы увидели: и революция пятого года и февральская прошли в России, как и в Финляндии, под разными лозунгами, но главным был – равноправие для евреев.

Он дал минутную возможность Свердлову и Голощёкину усвоить все услышанное.

– И что делает тихая, скромная, спокойная, совсем не антисемитская Финляндия? Как только ваш Ленин подарил ей свободу и независимость, финляндцы на второй день устраивают кровавое побоище и массовую резню наших братьев. Но в газетах о том никто не пишет. А вы не читаете. И не знаете, что там происходит – в свободной Финляндии. Никто не хочет знать… Европа не хочет, Америка не хочет. И вот, в полной тишине и спокойствии Финляндия принимает закон, по которому всем евреям запрещено жить там под страхом смертной казни! Приговор приводится в исполнение немедленно, без суда и следствия… Что это? Что это такое, я вас спрашиваю?! – горестно воскликнул Шифф, воздев вверх руки.

– Да-да, конечно, – согласился Свердлов. – Это нехорошо. Но вот именно эти события в Финляндии укрепили нас в мысли декретом обеспечить защиту евреев здесь.

Шифф презрительно усмехнулся и махнул рукой.

– Нет, вы мне все-таки скажите мне, сын мой Яков, – опять страдальчески спросил он, – что же на самом деле будет через пять лет после вашего с Лейбой декрета? Все-таки не скажете? И вы, Шая, тоже, я вижу, не скажете…

– Нет, почему же, рав Якоб, – возразил Голощёкин. – Я могу сказать…

– Так в чем же дело!

– Конечно, уважаемый рав Якоб, – начал Голощёкин, – вы очень даже за свои мысли правы. Но обратно ж не так все будет страшно. Да, я думаю, будет небольшой антисемитизм.

– Вот! – шлёпнул ладонью по колену Шифф. – Вот я об чем говорю! Поняли, в концов конце! Но только он будет очень большой, ваш антисемитизм. Такой большой, что больше не бывает! Больше вашего с Троцким декрета. Трупы евреев будут лежать в каждой помойной яме. Но и помоек не хватит, и будут тела братьев наших валяться прямо на улицах. И виноваты будете вы, Яков! – Шифф, распаляясь, ткнул пальцем в сторону Свердлова и едва не попал ему в пенсне. – Кому это будет выгодно? Кому это будет полезно? Кому? Это спрашиваю вас я, старый Якоб Шифф, который много повидал на своём веку, а ещё больше размышлял!..

– Однако… однако, рав Шифф, – проговорил Свердлов, отстраняясь на всякий случай назад. – И об том мы с товарищем Троцким тоже говорили, и Троцкий…

– Плохо! – перебил его Шифф. – Очень плохо вы думали! Вы совсем не умеете думать! Ни на один карат не умеете. Ну, и что там ещё надумал ваш дорогой товарищ Троцкий?

– М-м-м… Так я ж уже сказал, – недовольно проговорил Свердлов. – Вся власть у нас. Армия у нас в руках. Почти вся ЧК управляется нашими людьми. И мы уже сегодня душим антисемитизм в коляске… Я говорю – в колыбели. Уже сейчас Троцкий расстреливает каждого, кто…

– Ах, он расстреливает! – издевательски воскликнул Шифф. – Конечно! Он больше ничего не умеет. И ничего не любит. Он очень любит только кровь пускать – про то знает уже весь мир! Прямо Агицын-паровоз¹⁰ какой-то!.. Еврей должен быть скромным и тихим везде! В этом суть нашей власти. Потому что шумный и наглый еврей вызывает ненависть не к себе одному, а ко всему нашему народу! Грабит один Рабинович, а наказывают за это всех евреев.

Он перевёл дух. Потом взялся за стакан. Поставив на стол Свердлову пустой стакан, Шифф уже более мягко произнёс:

– Скажу вам так, дети мои. По-настоящему, ваш декрет нужен только твердолобым сионистам. Жаботинский и Герцль¹¹, я знаю, станут очень довольные. Им как раз антисемитизм очень нужен, и как можно больше, и как можно страшнее, чтобы гнать напуганных евреев, словно овец, в Палестину… А теперь скажите мне за ваше правительство, за совнарком. Так-таки оно, в самом деле, наше, как вы заявляете?

– Ну, один-два человека в совнаркоме – так-сяк, – осторожно сказал Свердлов. – По сути, один только нарком против нас – Сталин.

– Подробнее, – велел Шифф.

– Почти нечего рассказывать, – пожал плечами Свердлов. – Тупой, мрачный грузин. Вечно ходит со злой мордой. Верный пёс Ленина, хотя если рассвирепеет, то и хозяина может укусить. Это именно он ещё в девятьсот пятом году призвал сделать в нашей партии еврейский погром. И его даже не выгнали и не повесили на дереве, а наоборот, сделали сначала членом ЦК, а потом редактором газеты «Правда», а теперь наркомом национальностей. В Москве бывает редко, всё в разъездах. Мелкая личность. Так что как противника его можно вообще не учитывать.

– У него русская фамилия, – отметил Шифф. – Или партийный псевдоним?

– Настоящая фамилия у него грузинская – Джугашвили, – ответил Свердлов. – Только странный грузин. Говорят, в юности стихотворения на родном языке сочинял, и их даже в школьных учебниках в Грузии печатали. Но плохо верится. Потому что сейчас на грузинском он писать почти не умеет. Как такое может?

– Джугашвили… швили… Указывает на еврейское происхождение фамилии, – заметил Шифф. – Тогда почему он не с нами?

– Не тот случай, – пояснил Свердлов. – Еврейского в нём ничего абсолютно, да и грузинского почти не осталось. Он про свою родину говорит так: «Небольшая территория России, называющая себя Грузией только по привычке». Себя именует «русским человеком грузинского происхождения». Уже только поэтому большой подлец и негодяй! – припечатал Свердлов. – Ленин правильно его назвал паршивым великорусским шовинистом и держимордой!

– Держи морду… хорошо сказано! Что это означает? – поинтересовался Шифф.

– Всё равно что жандарм. По русскому национализму жандарм.

– Ага! – понял Шифф.

Голощёкин коротко хохотнул.

– Постой, Яков, – весело спросил он. – Это с Джугашвили ты отбывал ссылку?

– С ним, – неохотно ответил Свердлов.

– А, правда, что он всегда внимательный и добрый к любому своему товарищу по партии?

– А я знаю? – ответил Свердлов. – Я не всё за него знаю…

– Но ведь ты с ним жил в одной комнате! Он готовил на вас двоих еду. И у вас была одна тарелка на двоих, – продолжал допытываться Голощёкин.

– Ну… Бывало, – буркнул Свердлов.

– И кормил он тебя с тарелки, которую вместо мытья вылизывала его собака? – захохотал Голощёкин.

– Пошёл, Шая, к черту! – взорвался Свердлов. – И ты эти дурацкие басни повторяешь?

– Басни? – ехидно переспросил Голощёкин. – Ну, тогда не сердись. Я только пошутил.

На самом деле слухи об этом эпизоде в жизни двух ссыльных большевиков ходили серьёзные. Свердлов и Сталин, действительно, жили в одном доме. И в первые же дни Свердлов поразил русского грузина своей нечистоплотностью. Он никогда не менял портянки, спал чаще всего одетым, нередко в сапогах, когда ему было особенно лень их стаскивать.

Группа ссыльных большевиков в Туруханске. Среди них Иосиф Сталин (на заднем плане в шляпе), Лев Каменев и Яков Свердлов (на переднем плане первый и второй справа).

Сталин обожал русскую баню и не пропускал ни одной субботы без парной. Его товарищ по ссылке посетил парную всего один раз в своей жизни и пробыл там ровно четыре минуты. Но вот однажды Сталин заявил, что давно пришла очередь Свердлова мыть их единственную тарелку, на что знаток Древнего Рима ответил с искренним удивлением:

– А зачем? Чтоб тут же пачкать?

Тогда грузин заявил, что для Свердлова тарелку будет мыть его, Сталина, собака.

– А что? – сказал Свердлов. – Она ж не хуже тебя.

Так и ели в организованном порядке: Сталин, потом его пёс, для которого не надо было мыть тарелку специально, потом Свердлов, для которого тарелку мыла собака, причём до блеска.

Шифф поспешил перевести неясную тему в другое направление:

– Он женат? Не пёс, понятно! Джугашвили.

– Да.

– Наша?

– Нет. Русская, – ответил Свердлов. – Чистокровная. Дочка профессионального революционера, члена партии с третьего года. Младше его на двадцать лет. Православная. У неё даже и фамилия Аллилуева.

– Так! Так-так-так… – произнёс Шифф. – Ну, вот что, дети мои: чтоб декрет об угнетённых принёс нам наибольшую пользу, надо немедленно от него отказаться! – решительно заявил он. – По крайней мере, в такой его форме. И забыть.

Свердлов и Голощёкин растерянно переглянулись.

– Вы сказали: «отказаться», уважаемый рав Якоб, или мне послышалось? – несмело переспросил Свердлов.

– Нет, – возразил рав Якоб. – Вы точно и правильно меня поняли. Я так и сказал: декрет о самой угнетённой нации надо отменить. И сделать это надо немедленно. Уже на этих днях. А ещё лучше, прямо сегодня.

Свердлов и Голощёкин переглянулись.

– Если вы, уважаемый рав Якоб, так убеждены… – произнёс Свердлов.

– Очень убеждён!

– Я просто не поставлю его на рассмотрение президиума ВЦИК.

– Вот и хорошо! – подобрел Шифф. – Ну, всё! Хватит про ваших евреев! Надоели! – усмехнулся он. – В Кремле, куда и глянешь, везде морды пархатые. А что ещё будет, если появится и своё государство в Палестине? Так там ни одной приличной рожи не будет – всё те же в пейсах! Ой-вей!

И с удовольствием засмеялся собственной шутке. Голощёкин и Свердлов тоже заулыбались, но на их лицах ясно было написано, что такого рода шутки им не нравятся, даже если они исходят от столь важного человека, как рав Якоб.

– Хорошо! – подытожил Шифф. И добавил уже совершенно серьёзно: – Вы лучше мне скажите, что будете делать с вашим царём?

Едва Свердлов открыл рот для ответа, как раздался стук в дверь – уже не такой холуйский, как раньше, а громкий и уверенный.

– Да! – крикнул Свердлов.

Вошёл секретарь и громко доложил:

– Там комиссар Яковлев из Петрограда говорит, что бронепоезд, которым он прибыл, ждёт его уже два часа, а в поезде двести вооружённых красноармейцев.

– Что ему нужно? Не говорил?

– Нужна ваша подпись ему на мандат. Подпись товарища Ленина он уже получил.

– А! Вспомнил. Пусть войдёт.

Комиссара Яковлева Свердлов встретил на пороге.

– Дорогой ты наш товарищ Василий Васильевич! Что же так? Почему так спешно? Куда бежишь? Неужели не погостишь? Нехорошо, нехорошо…

– Никак невозможно, – пояснил Яковлев. – Сам бы с огромным удовольствием, но ваше же поручение…

– Знаю, знаю! – энергично закивал Свердлов. – Давай свой мандат… Извини, что заставил ждать. Вот, видишь, – он указал жестом на своих гостей, – тут важный разговор, приехал к нам представитель трудящейся ассоциации!

Яковлев понимающе кивнул, хотя он не понял, зачем Свердлов врёт. Кто такой Якоб Шифф, он прекрасно знал.

Свердлов положил мандат на стол, сначала всмотрелся в косо—ломаную подпись «В. Ульянов (Ленин)», потом аккуратно вывел свою.

– Вот, – он протянул мандат. – Готово. Печать в приёмной. Сухорыльский скрепит.

– Честь имею кланяться! – коротко, по-офицерски склонил голову комиссар. – Разрешите?

– Иди, дорогой ты наш! – сказал Свердлов. – И пусть земля тебе будет пухом.

Голощёкин вытаращился на Свердлова. Яковлев тоже удивился.

– Ой-вей! – шлёпнул себя ладонью по лбу председатель ВЦИК. – Ох, эта голова! Что за голова!.. Я хотел сказать, конечно, чтоб скатерть была на дороге! И вообще: задача у тебя очень сложная, для нашей республики важнее нет. Доставьте всю семью бывшего императора в Москву в целости и сохранности. Вы несёте большую персональную ответственность и отвечаете за бывших самодержцев головой, причём не, только перед советской властью, но, прежде всего, перед партией.

– Спасибо за напоминание, товарищ Свердлов. Разрешите идти?

– Конечно, конечно… Когда едешь?

– В сей же час.

Но только он взялся за ручку двери, как Свердлов неожиданно его остановил:

– Товарищ Яковлев! Постой-постой!

– Да? – обернулся комиссар.

– Ах, какой пассаж – ну прямо сплошной антисемитский Достоевский! – сокрушённо покачал головой Свердлов.

– Кто? – вполголоса спросил Голощёкин.

– Писатель такой, – засмеялся Свердлов. – Пархатый жидоед.

– И на свободе? – возмутился Голощёкин. – И чего ж ты радуешься, Яков! Немедленно арестовать и расстрелять!

– Всё уже сделано. До нас. Двадцать лет назад, – сказал Свердлов. – Василий Васильевич! Я совсем забыл – голова, наверное, немножко утомилась. Придётся тебе задержаться на день. А то и на два.

– Что-нибудь случилось? – спросил Яковлев.

– Ничего, ничего не случилось. Короче: ты не можешь ехать, потому что тебе надо ещё одну инструкцию ВЦИКа получить. Важную, очень секретную. Но она не готова. Будет завтра или послезавтра. А потом поедешь. Да ты не огорчайся!

– Я человек военный, – ответил Яковлев. – Огорчения не по моей части. Если приказ…

– Да-да, приказ, – подхватил Свердлов. – А пока размещайся в «Национале» со своими людьми. И там немножко подожди. А если не поступит инструкция, тогда поедешь.

Когда Яковлев закрыл дверь, Свердлов и Голощёкин обменялись понимающими взглядами.

– В последний момент сообразил! Но, ты молодец, Яков, что всё-таки сообразил, – заметил Голощёкин. – Так значит, мне надо…

– Немедленно! Этим же вечером!

Целую неделю прождал комиссар Яковлев обещанную инструкцию и не дождался. И только гораздо позже понял, зачем его задержал председатель ВЦИК. Когда комиссар добрался до Екатеринбурга, Голощёкин уже был там – двумя днями раньше. Вместе с Шиффом.

Шифф с неодобрением посмотрел вслед комиссару.

– Вы уверены в этом явном царском офицере? – спросил он.

– Он давно наш, – заверил его Свердлов. – Знаменитый боевик-экспроприатор Мячин. Правда, есть глухие слухи, что он вроде и на генерала Батюшина¹² успел поработать.

– Всё! Не говорите! – вскинул руку Шифф. – Помню, знаю: Сибирь, почтовый поезд, Миасс, очень много золота… Опасный человек! Вы лучше мне скажите, и что вы будете делать с вашим царём?

– Немцы требуют выдачи, – пояснил Свердлов. – Николая – не обязательно, а Александру и дочерей желают получить: они вроде как ещё и германские принцессы вдобавок. Правда, это не такая правда. Русские принцессы они – по любому закону, а не германские. Немцы хотят их, но очень мало хотят. Сказали и забыли.

– А где Романов? Всё там же? – спросил Шифф.

– Да, в наших краях, – ответил ему Голощёкин. – В Сибири. Город Тобольск.

– Далеко?

– Поездом почти неделю.

– Ага, – прошелестел Шифф. – А теперь… А теперь, – он вскинул взгляд и пронзил им Свердлова, потом Голощёкина. – Я вам сейчас скажу самое наиважное и зачем я к вам сюда приехал. Не только из-за угнетённого декрета… Романов не должен приехать в Москву! – тихо и твёрдо отчеканил он.

– Романов? – воззрились на него Свердлов и Голощёкин.

– Да. И он, и его семья. Кагал принял решение, и обсуждению оно не подлежит.

– А почему так вдруг? И зачем? – удивился Свердлов.

– Я же сказал, сын мой: не обсуждается! Когда-нибудь всё узнаете. Может даже раньше, чем думаете. Пока нужно Романовых перевезти в более надёжное место. И под абсолютно надёжную охрану. Кто сейчас его охраняет?

– Отряд полковника Кобылинского. Назначенец Керенского, – ответил Свердлов. – Но… рав Якоб, – глухо добавил он. – Все-таки мне непонятна суть такого решения, и потому я… – он осёкся и огляделся.

– Продолжайте! – приободрил его Шифф. – Смелее! Как вы решили поступить? – ласково спросил он.

Свердлов обречённо вдохнул.

– Я хотел сказать, что любое решение кагала для меня свято, – пошёл он на попятную. – Но хочется понять смысл.

– Смысл очень хороший и приятный! – заверил его Шифф.

– Но… я же не могу самолично отменить решения совнаркома и президиума ВЦИК насчёт царя и суда над ним! – растерянно сообщил Свердлов.

– А вы, сын мой, и не отменяйте. Не отменять надо, а действовать. Как необходимость потребует, – посоветовал рав Якоб.

– И как же?

В разговор вмешался Голощёкин:

– Яков, поручи это дело мне! – предложил он. – Все будет цимес – аккуратно и красиво, как в ювелирном магазине!

– Обещаешь?

– Ну! – заверил Голощёкин.

Тем временем Шифф выбрался из кресла, пробормотав: «Азохен-вей! Это не мебель, а сам Торквемада…»

– Вы что-то сказали, рав Якоб? – спросил Свердлов.

– Да, – с тихой грустью в голосе ответил Шифф. – Сказал. И очень много… Мне надо идти. Чаю я попил, пора прощаться. Но ещё одно замечание – для полной ясности вопроса. Историческое.

– Очень интересно! – сказал Свердлов.

– Наши отцы, – проговорил Шифф, – наши отцы и предшественники были умные люди. Они бросили в помойную яму сильнейшие монархии Европы. Кое-где – а где, вы и без меня знаете – монархии имеют вид конституционных. Вам также понятно, думаю: король в роли конституционной марионетки устраивает всех, и самого короля тоже. Проблема у кого в руках нити. И кто стоит за занавесом. Теперь на очереди германская и австрийская монархии. Но и русская не добита. Ничто не может быть отменено из того, что сделано. Я лично прослежу, – обернулся он к Голощёкину. – Ну, как говорят русские гои – с Богом. Это не я, – поспешил он уточнить, – не я называю имя Творца¹³, это русские так говорят…

Проводив гостей, Свердлов вернулся к столу, но его снова скрючил приступ.

Отплевавшись, он снял пенсне, вытер слезы, протёр стекла. Зазвонил телефон – требовательно и нетерпеливо.

– Свердлов! – снял он трубку.

– Яков Михайлович! Коммунистический привет!

– Благодарю, Владимир Ильич, до бесконечности спасибо!

– Послушайте, батенька! – сказал Ленин, и в голосе его Свердлов отметил озабоченность. – Я только что получил ноту от шведского посланника. Точнее говоря, не ноту, а пока просто меморандум. Шведы утверждают, что сегодня ночью в Тобольске расстреляна вся царская семья. Как это могло произойти? – воскликнул Ленин. – Кто позволил? Кто этот преступник? Какая-нибудь коммунистическая сволочь из тамошнего начальства!..

– Не может… Не может быть, Владимир Ильич! – ошеломлённо проговорил Свердлов. – Не может никак! Яковлев только что был у меня, я подписал мандат…

– Больше ничего не подписали? – издевательски спросил Ленин. – Смертный приговор от имени германского командования себе не подписали? Или вашему другу Голощёкину? Его работа? Признавайтесь!

– Нет, Владимир Ильич, это уж точно не он! – возразил Свердлов. – У товарища Филиппа железное алиби. Он четвёртый день в Москве. Пять минут назад от меня ушёл. Сказал, с Романовыми всё в порядке.

– Значит так, Яков Михайлович! – уже спокойнее произнёс председатель Совнаркома. – Информацию уточнить. Если подтвердится – мерзавцев арестовать. Губернатора, или там председателя Уралсовета, и начальника чека, и кого там ещё – расстрелять немедленно за самоуправство. И за политический вред, который они нанесли Советской России!

– Белобородова за что? Старый партиец…

– Вот я и говорю! – перебил его Ленин. – Застарелая коммунистическая сволочь! За что Белобородова, спрашиваете, милейший Яков Михайлович? А сами не догадываетесь? Тогда поясняю специально для вас: за то, что не контролирует подведомственную ему территорию, порученную ему советской властью! За то, что позволил самоуправство и нанёс таким образом колоссальный ущерб социалистическому Отечеству в такой архитрудный момент, когда нас с вами в любую минуту могут повесить на воротах Спасской башни!

Свердлов молчал.

– Да вы слушаете меня, товарищ председатель ВЦИК, или ворон за окном считаете?! – внезапно вскипел Ленин.

– Нет, – бессильно возразил Свердлов. – Не считаю.

– Всех пересчитали? – желчно поинтересовался председатель совнаркома.

– Наверное…

– Это хорошо! – неожиданно подобрел Ленин. – Значит, у вас появилось время для выполнения своих непосредственных обязанностей. Поздравляю.

– Благодарю вас, Владимир Ильич.

– Вот что, Яков Михайлович, дорогой мой товарищ по партии и по другим несчастьям! Понимаю, дерьмо убирать за кем-либо никому не хочется. Там, в двухстах верстах от Тобольска, дислоцирован корпус красной армии, командир – Берзин. Немедленно найдите его, свяжитесь, и пусть сию же минуту скачет в Тобольск и посмотрит, что там на самом деле произошло. Если Романовы убиты, пусть расследует и арестует виновных. Если живы, в чём я почему-то стал сомневаться, пусть немедленно телеграфирует лично мне. Или, если не пробьётся на линии, мне – через вас!

– Да, Владимир Ильич, – Свердлов с трудом выталкивал из себя каждое слово.

– Всё! – сказал Ленин. – Жду! С комприветом!

Перед глазами Свердлова поплыли разноцветные круги, он зашатался, словно пьяный. С трудом открыл свою жестянку с лекарством, прожевал, не запивая, сразу три таблетки. «Чёртовы швейцарцы! – подумал он. – Тоже мне – чудо придумали! Самим надо сначала жрать, а уж потом трубить на все мир…»

Он сидел в полуобморочном оцепенении, боясь пошевелиться, чтоб не разбудить кашель.

Через полчаса ему стало лучше.

Свердлов сдержал слово, данное Шиффу: так и не представил на утверждение декрет «О самой угнетённой нации», хотя слух о почти уже готовом документе пошёл по России и перекинулся за границу. Но вместо него появился другой, сильно облегчённый – «О борьбе с антисемитизмом и еврейскими погромами». Ни о каких специальных льготах для советских евреев в этом документе речи нет. Однако он давал репрессивному аппарату советской власти большие карательные возможности, вплоть до расстрела, не только за организацию погромов, но и за одобрение их, пусть только на словах и по глупости.

Сталин, ставший во главе страны и партии, не раз подчёркивал резко отрицательное отношение Советской власти к антисемитизму. «В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью», – заявлял он в своих интервью для зарубежной еврейской прессы¹⁴.

Любопытно, что при этом Сталин нисколько не огорчался, когда его самого обвиняли если не в антисемитизме, то уж в великорусском шовинизме: он начал строить не только социалистическое, но одновременно и национальное русское государство.

Когда же он одержал идеологическую и политическую победу над Троцким, Зиновьевым и Каменевым,¹⁵ Сталин постепенно стал выводить евреев из тех структур партийного и госаппарата, где они составляли большинство. Тогда ходил популярный анекдот: «В чём разница между Моисеем и Сталиным? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро».

Но в ГПУ, потом НКВД, вплоть до прихода Берии, возглавившего репрессивный аппарат в 1938 году, кадровый состав был представлен почти исключительно сыновьями Израиля. Все, руководящие посты, даже самые незначительные, заняли они. Карательная машина, доведённая ими до совершенства, работала круглосуточно, с механическим равнодушием, подобно гильотине времён Великой французской революции – революционеры окрестили её «Святой гильотиной».

Советская «гильотина» в лице НКВД тоже воспринималась многими простыми гражданами как нечто сакральное, как олицетворение высшей справедливости. «У нас зря не сажают» – эту идею пропаганда крепко вбила в головы советских обывателей. Большинство даже не догадывалось, что «зря не сажающие рыцари из НКВД» уничтожали, помимо немногих настоящих преступников, сотни тысяч сограждан, никогда не бывшими врагами советской власти. Берии пришлось основательно потрудиться, чтобы очистить органы внутренних дел и привести их кадровый состав в относительное соответствие с национально-демографической картиной Советской России.

Так что Шифф и Свердлов, и не только они, Сталина недооценили. И не ожидали, что он обрушит очередные репрессии, в первую очередь, на самих репрессантов… Поэтому у народных масс были основания считать сталинскую «большую чистку» актом возмездия за страдания и убийства невинных сограждан.