Читать книгу: «Глас земли»

 
Мать Россия, двуголовая дикая курица,
Ты меня сожмёшь коготочками,
Первым клювом глаза ясны выклюешь,
Вторым клювом руки-ноги повыдернешь.
Покачусь я кубарем по свету, по белому,
Стану звать на подмогу, на помощь я,
Но никто не придёт, не откликнется
Скажут: ишь ты, гусь, раскудахтался!
 

0. Россия до начала времён (Вводное слово)

Я давно хотел сделать эту книгу. Было предчувствие, что однажды она возникнет. Возвращаясь порой к этой задумке, перебирая в уме полсотни текстов, написанных более чем за десять лет, я почему-то никак не мог уловить тот формообразующий принцип, который стал бы логосом книги – помог бы отсеять лишнее и собрал бы вокруг себя в правильном порядке только нужное, образуя осязаемое единство композиции. Не знаю, сколько продолжался бы поиск, но на помощь мне пришло само время. Обычно мы, прижившиеся в городском комфорте мирные обыватели, считаем время своим врагом – оно отнимает молодость, отбирает родных и близких, заставляет некогда новые вещи ветшать и выходить из моды, вырывает из рук свежие впечатления, заменяя их обтекаемой подделкой воспоминаний, а в конце концов и нас самих сбрасывает, как мелкий сор, с пиршественного стола жизни. Но неожиданно – впрочем, только так оно и поступает с нами – время как будто откликнулось на мои упования – став тревожным и яростным. Вновь зашатались троны Европы, и вновь под сапогом близкой войны застонала земля. Застонала вся разом, от края до края, – в болезненном порыве выявляя шрамы границ и заново утверждая свои забытые священные связи. Какое-то затаённое, немое волнение стало повсюду восходить из глубины, отчего всё вдруг поменяло свою консистенцию – бывшее твёрдым стало зыбким, а бывшее прозрачным и чистым – затуманилось и померкло. В поисках хоть какой-то надёжной опоры моё тело – не то физическое, не то астральное, но точно: наиболее полно очерчивающее моё сугубое естество, – стало клониться к земле, чтобы обрести интуицию там, в судороге скорби и страха, где уже неуловимо различие между коленопреклонённой духовной полнотой верующего и алчущим извивом чисто телесной пустоты червя. Явилось понимание, что книга должна быть сделана в уподобление самым древним поэтам, жившим до типографий, до письменности, даже: до членораздельного человеческого языка, когда вместо слов были стоны и крики, а вместо письма – мелкая телесная дрожь. Для этого мне, заложнику всемирной культуры, следовало свернуться в нечто спирально-раковинообразное, стать как бы гигантским самодостаточным ухом без головы и без тела и в таком гротескном преображении припасть к растревоженной сырой земле, чтобы вслушиваться и даже въедаться в её сдавленный голос, в нём узнавая то скрытое зовущее слово, которое через меня может выйти наружу и стать слышимым многим. Для обратного выворачивания себя наружу, то есть навстречу ко всякой живой душе, которая могла бы оказаться читателем, нужно было из ближайшего подручного материала – уже имевшихся в моём распоряжении рассказов, – стирая прежнее понимание и сополагая их в симфоническую конструкцию, вылепить силуэт того тонкого духа, который призывно вибрировал в глубине, прорезаясь сквозь громы техники и топоты столпотворений, шедших сверху – из раскалённого пространства мирской сутолоки.

Прижимаясь к сырой земле – прильнув к ней мыслью и духом – мы прикасаемся к самому сокровенному – к великой тайне Земли. Она останется тайной навеки, потому что её нельзя рассказать – она непостижима трезвым умом, привыкшим в неудержимом пафосе здравомыслия давать строгий отчёт о любой комбинации фактов, разрушая тем самым туманность всякой загадочности. Могла ли быть тайна начертана письменами немыслимого тумана – кому это важно? И потому всё, что сказано, поднято от земли – от первого до последнего слова – для кого-то останется только шуткой. Но для другого: сигналом к началу задумчивой неторопливой беседы. Этот другой – понимающий: что не может быть передано изложением сомнительных фактов (несомненных никто не имеет!), тó само всегда обнаружится и расскажет себя языком неопровержимого мифа.

Великие мудрецы, жившие задолго до начала истории и бывшие нас несравненно терпеливее и наблюдательнее, а потому мудрее, знали, что наша планета, Земля, не смыкается в шар, но имеет в себе огромную дырку – и поэтому осторожно говорили о Земле как о «поверхности», а иногда как о «плоскости», вполне понимая, что не всякая плоскость похожа на бескрайний негнущийся лист, заданный разбросом трёх точек. Много веков спустя эта истина всплыла искажённым уродцем: стали думать, будто Земля плоская. Так вот, достопочтенный читатель: та дыра в самом центре Земли по-прежнему есть. Она не срослась и никем не заделана. Ей имя – Россия. В плане мирском: России не существует. В плане небесном: Россия была до начала времён и пребудет вовеки. Потому что Россия – не место. Россия – это грозная пустота, из которой наружу исходят великое прошлое и великое будущее.

Туземцы одного африканского племени селятся в такой болотистой местности, где каждый шаг чреват провалом в трясину. Они забрались в столь отдалённые дебри, чтобы дать себе отдых от назойливых туристов и антропологов. Дабы сделать места своего обитания хоть немного пригодней для жизни, они придумали мостить лесные тропинки костями своих мертвецов, тела которых предусмотрительно истлевают в дуплах деревьев. Всё это нам очень знакомо. Очертания русской земли – одна сплошная тропинка среди топких болот. Вся Россия выстлана костьми, по которым мы ходим, не видя, не зная, не думая. Россия – с виду оскаленное костяное гнездо, зависшее над бескрайним провалом. Россия – в бездонных глубинах теряющий очертания не то могильник, не то муравейник, который мы в своём копошении выстраиваем из костей наших предков, склеивая их собственной кровью: для прочности, для достоверности и – для святости. Россия, открытая постороннему глазу, – это слепок небытия, гипнотизирующий блеск совершенного саркофага.

Подобно беспокойным мартышкам, мы деловито снуём над бескрайним провалом времён и бессознательно отплясываем озорную чечётку повседневности на черепах, крышках гробов, на гранитных надгробиях – на всём, что отзывается потусторонним мистическим звоном. Но кто отвлекается от наваждения мельтешащих напрасных вещей и упорно стремит свой взор прямо под ноги, где перед ним разверзается тайнопись трещин, расщелин, корневищ и грязных разводов, – тот однажды бросает мирские заботы, забывает себя и подвизается на ниве духовной работы. Так плодятся эстетические отшельники, статические бегуны, психологические прыгуны, затворники совести, великосветские схимники, городские безумцы, цифровые и лингвистические луддиты, мрачноликие слизепоклонники, насельники метафизических катакомб, самопровозглашённые иерофанты, композиторы неожиданно повисающей тишины, прелюбодеи любомудрия, подвижники чёрной тоски, аскеты высокого патриотизма и так далее (всех этих «профессий» не перечесть) – и в новом своём амплуа эти граждане заново обретённой России, однажды перешедшие всякие крайности, получают навык парения: над безднами. Они, а вовсе не эстрадозаводчики, забавопромышленники и прочие маститые массовики-скотоводы, ткут светоносную паутину культуры, раскинутую над колоссальным провалом и стягивающую со всех сторон, откуда возможно – из прошлого и из будущего – энергии великих идей, наслоение и врастание коих друг в друга порождают миф о России как о том, что присутствует здесь и сейчас, – чтобы быть обиталищем многих народов.

Этот миф о России – как бы плотный светящийся кокон, который в сердцевине своей удерживает слабую, мелочную, бескультурную, почти постыдную современность. В этом бесплотном свивальнике, который есть постоянное живое свершение мысли, можно выделить четыре различных слоя, соотнесение которых с культурными артефактами и многомерными астрально-геологическими разрезами позволяет для них выбрать ряд условных названий – Древняя Русь, Советская Русь, Постсоветская Русь и Гиперроссия. Описание этих слоёв есть бесконечный процесс, закруглённый в спираль, что само по себе потребно для сплетения и оформления кокона. Но если пойти на образный схематизм, то для каждого можно попробовать дать кратчайшее резюме, поясняющее место рассказов во всецелом строении книги (и только для этого!).

Древняя Русь – длиннейший по геологическому счёту период от начал мироздания до пробуждения народного самосознания в его воле к покорению космоса. Челночное скольжение от вечного к вещному. Это время охватывает три космические ступени: когда слово Божье ещё не услышано, затем – когда благая весть уже явилась преходящему миру, но ещё не достигла пределов Руси и воспринимается как далёкое зарево, и наконец – когда христианская вера жарко простёрлась над Русью, в её изломанных контурах обретя для себя духовную твердь. Весь этот грандиозный процесс подобен беспокойному сновидению, когда взлёты на неизмеримые высоты подвижничества сменяются резкими срывами в пучины вязкого бредового оцепенения и бессмысленного сомнамбулического кружения.

Советская Русь – завершённая воплощённость и рвущееся наружу дерзание духа: стигматами революции прорвана завеса долгого сна и обнажившийся планетарный провал преобразован коллективным трудом миллионов в сплошной котлован грядущего справедливого мироустройства, который по своей технической сути – окованный стальными завесами сверхрезонатор, подогреваемый неиссякающими излучениями ленинской мысли и служащий отныне гигантской антенной для диалога всего человечества с изобильными глубинами далёкого космоса.

Постсоветская Русь – странствия духа в самых высоких пределах, оторванность его от Земли приводят к тому, что из гниющих болот и с окровавленных капищ, разбросанных по континентам планеты, начинают пробираться в сердце России голодные злобные демоны. Их попытки обрушить колосс государственной жизни и заштопать Россию позолоченной нитью капитализма как будто увенчались успехом, но под обломками некогда мощных идей и учений, в образовавшихся повсюду катакомбах, подпольях и трещинах теплится бледное духовное пламя – и в нём, незаметно для внешнего наблюдения, сосредоточивается та сила, которой уготовано превозмочь всё наносное и тёмное, всю скверну, липкая и тягучая плёнка которой ещё долго будет душить и отравлять человечество.

Гиперроссия – фантастические теневые фигуры, проступающие на ширме, которой великое светлое будущее отгорожено от алчного, прагматичного глаза, во всё проникающего и всё иссушающего до рассудочно-тошнотворной бессмысленности. Это ретивое будущее, которое не ждёт для себя свободного места, где оно могло бы свершиться, но спешит по тайным каналам ввязаться в полемику с закостеневшим былым, чтобы ослабить его опекунство над временем и подготовить пространство для свершения нового, ещё не бывалого.

Четыре слоя – они же мифологические эпохи – удерживают пространство: но не Россию, у которой нет места и времени; они удерживают всё остальное: сама Россия, как древний колосс-невидимка, удерживает на себе круговерть всемирной истории, встав неподвижной самозабвенной основой в её средоточие. И всё, на что я, как автор идущих ниже рассказов, смиренно надеюсь: достичь того же эффекта в событии книги – полностью скрыться в игре сюжетов и образов, потеряться в лабиринтах анекдотов и мифов, чтобы в итоге читатель остался совершенно один и отчётливо понял: конец – это только начало.

Санкт-Петербург,

весна 2023 г.

Древняя Русь

1. Обезьяна

Примерно двести тысяч лет назад одна довольно крупная обезьяна полезла на дерево, но неудачно прыгнула на сухую ветку. Ветка треснула, обезьяна сорвалась, рухнула вниз и ударилась о землю. Она порядочно зашиблась, но не столько больно ей было от падения, сколько стыдно за свою неловкость. Она так расстроилась, что даже не поторопилась встать и уйти в сторонку, а растянулась под деревом и, зажмурив глаза, притворилась мёртвой. Так она пролежала несколько минут и лежала бы ещё, но какая-то муха села ей на нос и стала ползать по нему взад и вперёд, желая, видимо, отыскать вход в одну из ноздрей. Почувствовав это, обезьяна открыла глаза и прогнала насекомое. Она уже немного перевела дух и стала смотреть, как сверху, через крону огромного старого дерева, прямо на неё сияющей просинью изливается небосвод. Было немало умиротворяющей силы в этом прекрасном зрелище, и всё же обезьяной овладела тревога.

Она опасалась, что кто-нибудь из её стаи заметил, как жалко она опростоволосилась. Если хоть кто-то видел её падение, слух неминуемо разнесётся по джунглям. Лесные звери – безжалостные существа. Вокруг, однако, было спокойно, никто не смеялся, не дразнил и не кричал от радости. Это несколько успокоило обезьяну и вселило в её дикое сердце надежду, что её реноме не понесёт никакого ущерба.

Так прошло несколько времени. Она лежала уже для собственного удовольствия, глядя в небо и поглаживая свой живот. Вдруг она услышала какой-то треск, вздрогнула, приподнялась, огляделась по сторонам, но вокруг всё было так же – тропический лес жил своей размеренной жизнью. Она опять легла. Треск послышался снова. Тогда обезьяна с неким ужасом сообразила, что этого треска нет нигде вокруг. Как странно! Он есть, и тут же его нет. Она узнала этот треск. С точно таким звуком сломалась ветка, на которую она так неудачно наступила. Но ведь всё это уже было. Это было там, наверху, а теперь она, обезьяна, здесь – внизу, и никакого треска нигде уже нет. И всё-таки он есть. То исчезнет, то появится. А рядом с ним что-то другое: шелест листвы, удар о землю, тяжесть тела. К ужасу своему, она поняла, что всё другое – точно такое же, как треск. Его тоже нет. Или есть. Она запуталась, потому что никогда ещё до этого момента не размышляла о подобных материях. Да и было ли размышлением то, что было? Она продолжала углубляться в новое ощущение. Вот небо, которое есть, но которое есть ещё и как-то по-другому. Как будто есть два неба. Одно здесь, внизу, а второе – оттуда, сверху, с дерева. Одно висит на месте, а другое движется, улетает вверх и сменяется ударом, от которого темнеет в глазах. И тут обезьяна поняла, что это она сама делает так, чтобы появлялось то, чего на самом деле нет. Как это – нет? Его нет сейчас, а раньше было, и она знала это, а теперь она захотела, и это снова есть. Немного не такое, его как бы нет рядом, оно неизвестно где, а всё-таки как-то есть и есть наверняка. Это делает она сама где-то в себе. В глазах или в ушах. Или где-то посредине. Мало ли!

– Неужели другие звери могут так же? – задумалась обезьяна, как бы спрашивая себя. – Почему же я так долго не могла? И ничего не знала. А я ведь уже немолода. Неужели я хуже других?

Но этому она поверить не могла. Многие в стае завидовали её проворству и силе. Стало быть, то, чему она научилась, – нечто исключительное. Её так заворожила эта догадка, что она вскочила и стала бить кулаками себя в грудь, пронзительно вереща. Ей захотелось убедиться в верности своих предположений, чтобы потом, заявляя о себе, не стать посмешищем для всех. Она вспомнила, что в лесу жил старый слон. О его мудрости ходили необычайные слухи. Если кто-то мог делать то же самое, что теперь могла обезьяна, то это был только он. Обезьяна побежала к слону.

Когда она прибежала, слон ел свой обед. Он срывал хоботом бананы и засовывал их себе в рот.

– Какой умный старик, – восхитилась обезьяна догадливостью слона. – Вот кто сможет понять меня!

Она выпрыгнула на небольшую полянку, которую слон успел вытоптать перед собой, и пустилась в некоторого рода объяснительный танец. Она подпрыгивала, кувыркалась, показывала пальцем на хобот слона, на его голову, на свою голову, шлёпала губами, вздымала брови. Но всё как будто впустую. Слон смотрел-смотрел, но потом устал и вернулся к своей трапезе.

– Старый дурак окончательно выжил из ума, – решила обезьяна.

Она так огорчилась, что схватила палку, огрела слона по боку и убежала.

В ярости обезьяна стала кричать и кривляться, как делала это всегда, когда была чем-то очень недовольна. Но вдруг она догадалась, что эти кривляния тоже могут повторять то несуществующее в природе, что она неожиданно нашла в себе. Она остановилась, кувырнулась на месте для того, чтобы взбодриться, и закричала на весь лес. Это было что-то новое, ранее совершенно неслыханное:

– Йа-а-а-а! Йа-а! Йе-е-е-е! Йа-а йе-е! Йа-йес-с-с! Йест, йест, йест! Йа-а йе-е-ест! – сыпались звуки, становясь всё более членораздельными. – Йа йесть! Йа йесть!

Обезьяна сама толком не могла уразуметь, почему она кричит такое и что это в точности значит. Она не знала, но чувствовала, что права. Она ощущала, что для неё нет ничего слаще, чем вливать новую способность в оболочку своего голоса, тут же слышать его и убеждаться в том, что это делает она сама и только она. Поэтому ей хотелось ухватиться за самый корень этой находки и ясно выкрикнуть саму суть, что она и делала в меру своих животных способностей.

Крича на весь лес, обезьяна бежала так быстро, как могла. Она прибежала к самому высокому дереву, ловкими прыжками взобралась на вершину и там, уцепившись лапой за крепкую ветку, болталась на ней, созерцая закат. Она наблюдала, как огромное ослепительно яркое пятно сползает за горизонт, остывая и уступая место великой африканской тьме. Небесное светило прячется каждый день, подчиняясь могуществу ночи и развязывая языки хищному лесу. Но обезьяна решила не поддаваться сладкому томлению тьмы. Всю ночь она будет думать и кричать всем наперекор.

– Йа-ха! – ликовала обезьяна, неистово раскачиваясь на ветвях. – Стоит мне пожелать, и я остановлю это слепящее пятно. Я заставлю его светить всю ночь. Только для меня. Я никому ничего не дам, и все будут завидовать мне. Сначала будут завидовать, а потом зависть сведёт их с ума, и тогда они убоятся и подчинятся мне. Таков закон джунглей. Вот тогда я займусь делом. Вот тогда я покажу себя во всей красе! Я перестрою джунгли. Я всё изменю. Вы меня ещё не знаете, но скоро вы меня узнаете!

Обезьяна болталась на ветке и скалила белые клыки, упиваясь собственным величием. Она думала изо всех сил, шлёпая губами и выпуская пузыри слюны, почти повторяя в звуках и всхлипываниях свою внутреннюю речь:

– Я хочу делать то, чего нет и не может быть в природе. Потому что это делает меня особенной, отличной от других зверей. Это мой дар свыше! Да-да, оттуда – с вершины дерева, с которого я так удачно свалилась.

Проснувшись на следующий день, обезьяна была исполнена решимости. Она потёрла ушибленный зад и стала трудиться. Через несколько дней упорного труда ей удалось создать крест. Она сгребла кучу земли и водрузила крест на вершину, закрепляя тем самым свою первую победу над природой. Но на этом обезьяна не успокоилась. Она уже обдумала свой следующий шаг. Она пошла к обрыву, отколупнула от скалы острый камень и принялась тесать им ствол старого упавшего дерева. Она трудилась не покладая лап. Прошло несколько недель, и она создала нечто такое, чего на земле не было ещё никогда: примитивное деревянное колесо. Обезьяна взгромоздила его на себя, поднялась на пригорок и пустила колесо вниз. Оно покатилось, ударилось о дерево и улетело в заросли. С диким ликованием обезьяна бросилась в колючий кустарник, извлекла оттуда своё творение и опять полезла на пригорок, чтобы снова пустить колесо и ещё раз утвердить своё превосходство над животным миром.

Всё это время лесные животные внимательно наблюдали за странной деятельностью обезьяны. И когда они увидели колесо, в их звериных головах сверкнула посильная им истина, маленькая и простая, но вполне очевидная: эта обезьяна – уже совсем не то, чем кажется. В природе явилось новое существо. Скоро оно поработит весь мир и сделает его совсем другим. Возможно, даже таким, что нормальному зверю жить в нём будет невыносимо.

Лесному зверью на мгновение открылась картина грядущего ада. В этом новом мире с животных будут спускать шкуру и посыпать солью по окровавленному мясу. Их будут насаживать на деревянную палку и медленно вращать над огнём. Кого-то растерзают на куски и утопят в горячей воде вместе с овощами и травами. Кого-то будут забивать до смерти тупым камнем, превращая в кровавую лепёшку, а потом бросят на большой раскалённый камень. Кому-то перережут горло и повесят вверх ногами, чтобы кровь медленно выливалась на землю. Другим отрубят передние и задние лапы, сдерут шкуру, вспорют брюхо, выпустят кишки и повесят замерзать среди льдов.

Уяснив всё это, лесные звери решили действовать без промедления. Они набросились на обезьяну и разорвали её. Съев её плоть, они собрали её обглоданные кости и зарыли под крестом, которым так гордилась глупая обезьяна. Колесо они пустили катиться с высокого обрыва. Оно налетело на камень и разбилось в щепки.

Время в джунглях летит быстро. Скоро все животные, убивавшие обезьяну, сами пали жертвами друг друга или умерли от недугов и старости, уступив место новым популяциям хищников и травоядных. Щепки от колеса унесло дождевыми потоками куда-то, где они срослись с землёй и утратили всякие признаки связи с тем зловещим изобретением, которое ещё недавно заставляло джунгли трепетать от суеверного ужаса. И только деревянный крест таинственным образом стоял, неподвластный ни ветру, ни времени. Он возвышался над лесом символом безвинно пролитой крови, но во всём мире не было никого, кто был бы способен это понять.