Читать книгу: «Deus ex machina»
Печальное очарование холодного железа
Кузнец, когда подковывает коня,
На чьей он стороне – по которую от горизонта то есть?
Или просто включен в реальность
Как некая неуничтожимость и данность.
Емпитафий Крякишев
Своеобразие вызывает к жизни своеобразие? Вот величайшая ошибка: мнить о себе больше, чем ты есть, и ценить себя меньше, чем ты заслуживаешь. Человек (или все еще человек) должен непоколебимо поверить, что непостижимое постижимо, иначе он ничего не сможет исследовать, то есть в ожидании полета пытаться разъять птицу на перья и скелет… Своеобразие вызывает к жизни своеобразие, но не только: вместе с ним является и начинает о себе заявлять своеволие – это как старое тело с новой душой!
Между человеком и все еще человеком присутствует внешнее сходство. Этим пользуются мошенники, потому я сразу отойду от человечности в сторону и скажу несколько слов об эльфах. У меня нет никаких сомнений, что это далеко не первая из предпринимаемых попыток сказать о них и, конечно же, не последняя из потерпевших провал, впрочем, у нее есть ряд особенностей или, иначе, тонкость, которую возможно постичь, только утратив ее… Это как живое тело вообще без души, которое о душе помнит и прирастает памятью.
Прирастание и есть причина всему: например, среди смертных произносится много неправды о том, как бессмертные красавицы отдают свое бессмертие во имя любви к герою – но еще никто из героев не отдал красоте свою смерть, как ни пытался! На первый взгляд причины этого многообразны, но на деле заключены в одной: новое тело со старой душой безобразно, даже если оно восхитительно, и оно само собой становится старым… Вот и произнесено это слово: полюбить означает обменяться частицами душ, но все «новое» для человека является старым для эльфа, остальное приходит и прирастает «само».
Перворожденный произносит «река», и сами собой произносятся волны, сам собой произносится берег и ветви к воде, и к ручьям родники, и туманы, а от туманов дорога к дождям, от дождей к облакам, от облаков к горным вершинам и далее… Перворожденный произносит «рождение», но поскольку он «первый», сам к истокам не падает (иначе могут покачнуться начала), а сами собой произносятся взросление и обучение.
Тонкость данной истории именно в обучении, а не в чем-то постоянном, как то: старые тела с новыми душами или старые души в новых телах – это все старая сказка, меняются лишь имена… Тонкость данной истории не в кровопролитиях за вольность и правду или власть над миром – это тоже рассказки! Она состоит в многоцветии, понимайте, в раскраске тонких очертаний происходящей истины плотью событий и следствий.
Обладаешь посмертием, стало быть, обладаешь душой. Носишь имя, стало быть, заключен в его оболочку: вот и его звали Лиэслиа, что на языке людей означает Серая Крепость, а учителем его был Эктиарн, что означает Господин Лошадей, что в свой черед означает и во что заключает, и во что предстоит – но это как процесс обучения, в котором ступень за ступенью! Порою следует одну ступень из-под ног убирать, ибо Первые Шаги лишь начинают, но переходят Вторые Шаги: итак, убирать – или выбрать, как выбирают сети рыбари – или даже убить? Казалось бы, зачем эльфам искусство убийства (возвращения к началу), когда они – Первые? Но некоторые называют это искусство воинским – как бы возвышая его до себя! Эльфам, напротив, приходится унижаться. Посмотрим на их унижение.
Произошло это во время одного из уроков фехтования, который оказывался (речь об Эктиарне, но если протянуть взгляд над взглядом, то и сам урок выглядел так же) очень строен и с ослепительно белою гривой волос, обрамлявших лицо, узкое и порою становившееся почти прозрачным (и только тогда словно бы исчезали с него несмываемые шрамы), и тогда сам собою становился ветер – чтобы развевать их, чтобы приходить вовремя и не позволять этой гриве застилать поле боя, а в магическом поединке становиться заманчивою мишенью для одухотворенных постороннею волей многоруких ветвей… Произошло это во время одного из уроков фехтования.
Сначала Лиэслиа и Эктиарн танцевали клинками (недаром, когда девушки давят виноград, это напоминает танец), потом танцевали смыслами клинков, потом танцевали их душами, и только потом (как из виноградных картечин получая вино – кровь соборной лозы) танцевали виною их душ – и вот они оба замерли… Как против ветра замерший встал Эктиарн напротив Лиэслиа (никогда прежде не называя его своим учеником), и его замерший (но рассекающий ветра) клинок молча говорил обоим (ибо урок есть общение) собеседникам:
– Холодного железа боятся люди, не эльфы.
– … – улыбнулся в ответ клинок Лиэслиа (быть может, чуть сконфужено), а сам юный эльф (ему соизволилось пребывать в юности), продолжая свою руку этим серебряным клинком – превратил ее в недоумение! Тогда серебро клика ответило и в свой черед перекинулось в тонкость позеленевшей бронзы (эльф играл временами и этносами с их пассионарностью, и подумал о неслучайной слепоте Гомера), и недоумение стало недоумием, стало нелепостью: даже тонкая минойская бронза слишком и слишком вещественна и не настолько растворена в минувшем , чтобы говорить многоточием.
– Твой клинок понимает меня. А ты излишне учтив, – сказал Эктиарн, на деле не говоря ничего, но именно этим «ничем» извлекая из манжеты на левом рукаве камзола (правый рукав обнимает правую руку, в которой клинок) хитрый метательный нож – но движение смысла этого нового (и заранее не оговоренного) оружия от Лиэслиа не укрылось, конечно… Конечно же, самого броска он увидеть не мог – ведь его попросту не было, только тень его смысла; потом Лиэслиа взял из воздуха этот бросок; потом двумя пальцами левой руки взял из воздуха нож – чтобы тотчас его выронить…
– Холодное Железо! – крикнул этот вырвавшийся из рук нож, причем крикнул прямо в лицо эльфа (ибо был взят из воздуха у самого лица – и так уже Лиэслиа достаточно промедлил, изображая браваду!), ибо смыслу ножа хватило умишка сообразить, кому был предназначен; и пока нож падал к ногам эльфа, Лиэслиа смотрел на подушечки пальцев, которые дымились и шептали ему:
– Мы были самонадеянны, зная о твоей неуязвимости!
– Да. – соглашались с ними Лиэслиа и Эктиарн – но лишь до тех пор, пока нож еще падал! Потом его падение обернулось тяжестью, землистостью и тяготением матери-Геи (Лиэслиа все еще помнил о минойцах); и вот здесь, пока юный эльф пребывает во времени и тем себя ограничивает, возможно описать его будущую внешность, то есть как он будет выглядеть в глазах человека? Но здесь открывается тайна: если ты из людей, но увидевши эльфа, ты подходишь к человеческой грани и становишься «все еще человек».
– В бою берешь то, к чему дотянется рука и воля, при условии, если ты все еще эльф, – сказал Эктиарн, на этот раз говоря губами, а не смыслами губ – уже самим их движением давая понять, как движется вокруг своей оси слово, которое чем-то подобно картонному глобусу (который, если дальше развивать банальность, чем-то подобен либо птолемеевой плоскости на китах, либо зрелой планете-виноградине на грозди среди других виноградин) – а потом вдруг убрав эту ось из вращения!
Разумеется, данный «урок» не являлся обучением или прелюдией к нему, он оказывался пре-людией, ведь люди жизненно необходимы эльфам; клинок Эктиарна (не называю мечом или из какого он серебра) взмыл у него над головой. и рука эльфа потянулась за ним – тотчас клинок принялся изменяться! То есть становился железным; то есть принялся говорить не на языках фехтовального танца, а языком изменения, но – обратного: клинок уходил от эльфийского серебра, убегал назад, деградировал – да как угодно можно было «это» называть! Клинок становился железным, но «это» не означало, что ему необходимо железо: в бою берешь то, что потребно для боя; быть необходимым означало превысить потребность.
– … – опять улыбнулся бронзовый клинок Лиэслиа – чуть сконфуженный (но так и не выдавший – как до этого выдал метательный нож – себя и своей сути Господину Лошадей и не принявший его как всадника), ведь он ответил многоточием эльфу, но лишь для того, чтобы опять и опять не принять его всадником…
– Повторения как способ – способны и углубить, и возвысить, но сами они лишены способностей – это как вещь без вещего! Выйди из времени, – сказал Эктиарн, чей клинок уже совершенно стал состоять из железа. Тогда Лиэслиа (чуть сконфуженный, ведь привязанность к определенному времени сродни недолгой привязанности, иначе – временности) тоже позволил своим губам шевельнуться:
– Я не сдаю крепостей.
– Но их сдали твои минойцы, пустая утроба, якобы породившая эллинов! – и все это время (из которого было не выйти) оба их клинка, бронзовый якобы юного эльфа и все еще железный его якобы учителя были почти неподвижны (то есть «все еще» неподвижны) и располагались от своих хозяев чуть в стороне (как бы за ними наблюдая) – причем железный клинок Эктиарна был вознесен (и превозносился) высоко-высоко (как Стенающая звезда) и был холоден и прекрасен, а клинок Лиэслиа был отведен в сторону и казался тонок и бархатист… Но лишь так клинки могли видеть друг друга со стороны и лишь так могли видеть своих «хозяев».
Точно так их могли бы увидеть люди: Леонардо, Микеланджело, Рафаэль и (пусть его, то есть возможно пустить в этот ряд) Роден – они дорого бы заплатили, чтобы в своей реальности увидеть такую композицию: дискурс двух эльфов. выраженный в их клинках, причем с точки зрения этих клинков! Пригласить в качестве моделей эльфов, что может быть недостижимей? Проще измыслить телесный образ Стенающей звезды и воплотить его… Что за порогом совершенства? Слова Родена, за которые он и стал телесным образом Стенающей звезды: любая работа должна быть завершена, даже если она совершенна!
– Ты был самонадеян, – сказал Эктиарн.
Первым эти слова услышал клинок в его руке, якобы длинный и тонкий в руке якобы длинной и тонкой, и сразу же ответил: в беспощадном свете (ибо кровавы отсветы) боевых факелов на стенах тренировочной залы он определил себя неподвижным и сразу же из неподвижности вышел и запылал вослед факелам – но как-то иначе, нежели факелы! Словно бы заклубилась вокруг его лезвия алмазная пыль, и он перекинулся из серебра. но – не стал (подобно ножу) непоправимо вульгарным железом… Он оказался (и показал себя) простой и понятной сталью.
– Но не только ты был самонадеян, но и твоя воля. Ибо попыталась все сделать сама, – мог бы добавить к его изменениям учитель, но – предоставил клинку продолжать…
– В бою берут не только то, к чему дотянется воля! – молча крикнул своему хозяину клинок Эктиарна (и заключил себя в крик, и перестал торопиться менять ипостаси – оставив изменениям возможность) и тотчас сбавил тон, и предерзко шепнул (уже вслух) бронзовому клинку Лиэслиа, и солгал:
– Теперь я Холодное Железо. Посмотри на меня, – и потянулся к Лиэслиа (ведя за собой руку Господина Лошадей), и завершил изменения (как бы останавливаясь и переставая тянуться собой), и перестал быть честной сталью, оставшись не более чем угрозой.
Лиэслиа был потрясен его ложью, а точнее – мог бы быть ею потрясен! Но тогда могло бы получиться небольшое землетрясение (то есть земля попыталась бы передать свою приземленность всему, что с ней соприкасается, то есть дотянуться волей и овладеть), а ведь никакие пустые угрозы не могут пошатнуть начал – кажущиеся реальности могут себя лишь показывать! Но не без предчувствия перемен в себе юный эльф молча наблюдал (и его бронзовый клинок, отстраненный, наблюдал вместе с ним) как острие клинка Эктиарна замерло прямо перед его глазами.
– Смотри! – крикнула эльфу (пытаясь хоть в крике себя заключить и определить) угроза.
Лиэслиа молча кивнул. Его взгляд сам собой побежал по кажущемуся лезвию. Вся суть бегущего взгляда ощущала, что он бежит по Холодному Железу. Но никакого Холодного Железа не было, была ускользнувшая в никуда честная сталь, уступившая свое место пустой угрозе. И вот взгляд добежал до рукояти клинка и до сжимавшей ее ладони (никаких перчаток, честная эльфийская плоть) Эктиарна, и тогда Лиэслиа увидел, как сгорает в ядовитом огне пустоты бессмертная плоть эльфа.
– Нет никакого Холодного Железа. Нет никаких фетишей. Нет никаких табу.
– Да. – согласился с пустотой юный эльф. Глядя, как сгорает в ядовитом огне бессмертная плоть.
Здесь можно было бы сказать, что и после сожжения бессмертие обязательно восстанавливается, ибо обязано восстанавливаться. Что о восстановлении бессмертия есть множество свидетельств (оставленных все теми же Леонардо или Роденом), да и для обладания такой вещью (ибо не более, нежели вещь), как бессмертие, вовсе не обязательно быть Творцом или творением Творца; что для этого достаточно просто быть – здесь многое можно было бы сказать! Помянув, предположим, историю Жанны из Домреми (конечно же, после аутодафе, на котором ни Лиэслиа. Ни Эктиарну присутствовать не довелось – не было в том нужды!). Но это упоминание ничуть не приблизит к пониманию, зачем эльфам люди. Необходимо стать эльфом, а потом перестать им быть.
Сущность магии эльфов в том, что никакой магии нет: представьте голоса фуги, то есть хорового произведения, в котором голоса один за другим звучат слышнее остальных, и получается некая волна, как бы состоящая из одного голоса над голосами, причем этот голос над голосами и есть эль – и возникает совершенно человеческий вопрос! Что первично, сам эльф или прочие небывалые люди (все еще люди), из которых он составлен и (одновременно) именно он и составляет их всех? Смысл этого вопроса и повелевание им (безо всякого повелевания) и есть эльфийская магия, в которой нет никакой магии.
Сущность же любой человечности – в постановке вопросов! Путем человеческих (эльфам нет в том нужды) проб и ошибок установлено, что оба эти явления (эльфы и люди) друг без друга совершенно немыслимы, иначе они оказываются совершенны и не завершены – как та мысль, что всегда предшествует Творению и всегда больше Творения! Ибо настоящий эпиграф всегда предшествует, например: и сказал (и, одновременно, исказил все ТО, что говорению предшествовало) Бог, что ЭТО хорошо! Потому вместе со Словом вернемся немного назад и взглянем:
Взгляд, что бежал по железу и бежал по клинку из железа, и бежал по яду Холодного (которого нет) железа, достиг-таки рукояти клинка и сжимавшей ее ладони Эктиарна (Господина Лошадей, но не людей) – представьте голоса фуги, то есть хорового произведения, в которое (словно в ножны) вдет клинок Эктиарна: теперь ладонь Эктиарна не просто сжимает рукоять клинка, а способна влиять на звучание – то есть какому голосу прозвучать, а какому не быть усеченным этим звучанием! И сказал Бог, что это хорошо, но Его совершенство не есть одиночество, поэтому эльфы почти совершенны.
Сущность магии эльфов в том, что никакой магии нет, и все происходит «само», и только некоторые самостоятельные действия эльфов (или даже решения, впоследствии отвергнутые) определяют, какой из этого якобы множества якобы самостей будет позволено осуществиться – и в этом подлость любой магии! На деле выбор не определен, но – почти предопределен: и вот здесь взгляд Лиэслиа передал эльфу (и это действительно выглядело как с рук на руки), как сгоравшая в ядовитом огне (которого нет) Холодного Железа (которого нет) ладонь Эктиарна начинает не овеществлятся (то есть делаться все более доступной тому, чего нет), но – осуществляться.
Выглядело это так:сгоравшая частица за частицей плоть Эктиарна точно так же (частица за частицей) остается существовать и тем самым как бы объясняет, зачем эльфам Холодное Железо – чтобы не стать богами и (вместе с тем) быть от Бога отдельными! Это сложный вопрос человеческой жизни (мочь и хотеть, быть всем и не раствориться), к счастью людей от них скрытый, ибо и люди, и эльфы частичны… Выглядело это так: сгоравшая частица за частицей ладонь тем не менее не СТАНОВИТСЯ частица за частицей доступна тому, чего нет, но остается «сама» и тем самым как бы объясняет, зачем эльфам Холодное Железо.
Только во времени (и это объясняет, зачем эльфам время) и только по изменениям внешности вещей, на которые обращается мысль, возможно увидеть след мысли – то есть обращается вокруг эльфа! Только тогда след мысли проявляется как нечто выдающееся; только поэтому автором были упомянуты мельком (а как иначе, если речь об эльфах) некоторые выдающиеся личности (или события в мировоззрении эльфов, что стали видны людям и в их мире и оставили зрительный след); только поэтому зрение людей в этой истории еще будет мельком помянуто. Ибо у бриллианта есть грани (или они подразумеваются), но что стало бы с огранкою, выйди камень за грани?
Холодным Железом зовут не металлы (пусть их, то есть возможно допустить к переплавке), Холодным Железом призывают к себе унижение эльфа, предупреждение, что и ему необходимы границы: и вот только теперь становится возможным описать «учебный» поединок Лиэслиа и Эктиарна (которые оба ни в каких обучениях не нуждаются), глазами людей!
Совершенные и смертоносные движения боя (самого боя, то есть «всего» – а не каждого эльфа отдельно) были как летящее золото есенинской осени: листья желтые, красные, коричневые и даже зеленые – и если бы все они закружились в ледяных порывах февральского ветра! Но даже движения никуда не торопились и не удивлялись своей смертноносности, как никуда не торопится ось вращения и не дивится происходящей вокруг стремительности. Разумом понимаешь, что эти движения превышают любую стремительность на любое возможное ее превышение (как значение превышается отрицанием любого значения) – но зрение видело происходящий бой!
Разумом понимаешь (но стремительно не настигаешь), что зрение стало отделено, что стало оно самостоятельно и одушевлено, что оно видит бой и не просит богов о слепоте, ибо превысило самое себя, а слепотой и без богов обладало! Разумом понимаешь (и стремишься настичь), что слово «боги» не более чем метафора боя – стремления изменить то, что не тобою сотворено! Быть богом означает «не быть» эльфом и пребывать «извне» и оттуда насиловать мир. Поэтому схватка Лиэслиа и Эктиарна была как наступленье Последнего Дня.
Приходит день, когда человек уже не увидит своего «завтра» (а для эльфа «вчера» и «завтра»), за днем следует понимание, что завтра не существует ни для кого – такою могла бы быть эта битва, но эльфы просто сражались: оба были в камзолах цвета движения (то есть золота есенинской осени), а клинки их были пронзительны ветрами декабря-января-февраля! Но люди могли бы видеть Лиэслиа и Эктиарна полуобнаженными, только в коротких набедренных повязках.
Их сапоги всей птолемеевой плоскостью подошв касались каменного пола, но человек мог бы сейчас их увидеть босыми на плотном песке одного из гогеновских островов и даже увидеть их точеные торсы, что лоснятся от пота, и увидеть их напряженные лица, казавшиеся покрытыми татуировкой из бисерных капель – но вот чего люди не могли увидеть, так это каждый камень пола отдельно, и каждую песчинку отдельно, и каждый атом отдельно, и каждую планету отдельно! Ибо если бы могли, то стали богами, которыми и являлись, и перестали быть эльфами… Эта схватка была как наступление Последнего Дня, поэтому эльфов возможно было увидеть в деяниях и одеяниях Дня Первого (смотри видения Буонарроти, с поправкою на опередившее самое себя грехопадение), то есть почти без одежд.
Не смотря на это оба были в камзолах цвета движения, на ногах гетры и короткие полусапожки (иногда ботфорты, а иногда их ноги босы – но лишь когда не отягощены переходом Суворова через Альпы), талии стянуты чем-то вроде стальной воды Мальстрема – то есть в общем-то одеты они одинаково, то есть многождыобразно; следует признать, что если эльфийское искусство рукопашного убийства возведено до уровня дизайна их одеяний, то в их убийствах не может быть победителя, возможен лишь Апокалипсис.
Люди могли бы увидеть, что руки эльфов (сжимающие оружие) на деле пусты и не сжигаемы незримым огнем галилеева отречения или даже явленным аутодафе сатаниста Джордано (ибо оружие сродни отречению от «всего» и служит захвату или сохранению малости), а еще люди могли бы слышать разговор их застывших движений:
– Мне необходимо пройти, – сказал бы клинок Эктиарна.
– Мне необходимо тебя не пустить.
– Скажи об этом пустоте, жаждущей быть наполненной! – и тотчас возможный выпад Лиэслиа был отбит (вот как комета перебивает ветку сакуры) движением Эктиарна:
– У пустоты есть Стенающая звезда и нет слов!
Замечу, что некоторое большинство людей называет помянутую звезду Полярной и Путеводной: это некоторое большинство полагает «задачей» Икара вдохновлять либо пугать по-эту-и-по-ту-сторонних ему наблюдателей – забыв, что в результате применения подобного понимания (используемого как оружие или орудие) у Икарушки только ножки торчат из болота! Не используй непостигаемое как лопату, ибо выкопаешь себе могилу; впрочем, это некоторое большинство могло бы посчитать (ать-два, ать-два!) дискурс эльфовых движений вот таким:
– Я уже победил.
– Нет, это я все еще побеждаю.
– А хочешь, я уступлю тебе правду, которая срама не имет? Я скажу «всем», что ты почти победил и отразил агрессора, но я изловчился и обошел, и ударил в спину, и ты потерял сознание, и покачнулись начала, и у обоих у нас появился выбор-которого-нет: любовь к людям стала возможна…
– Я не потеряю сознания. Я либо обойду его, либо перешагну, то есть так или иначе встану на твое место и сделаю твое дело: ты обходишь и ударяешь в спину тело, чье сознание у тебе за спиной!
Люди (или их некоторое меньшинство) могли бы видеть эту речь движений как танец клинков: выпад, отражение, выпад и отражение – люди (или некоторое меньшинство из них) могли бы заглянуть и дальше в Зазеркалье, где смысл этой речи заключен в сознании «икарушек», реальности грехопадения и желания быть богами; у этих людей тоже бы появился выбор- которого-нет – этого выбора не существует в реальности эльфов! Но ведь и у них есть реальность Холодного Железа.
Совершенные и смертоносные движения боя, на деле, были вполне неподвижны и молчаливы: разница между их речью и (предположим) речью богов как метафор реальности, что пробует властвовать над собой, себя разъявши на части – это даже не разница между ветряной мельницей и ветром и даже не щеки тех метафоричных богов, что выдувают движенье мельничных крыльев (не правда ли, напоминает ремесло стеклодува?) – но сейчас не время и не место рассуждать о природе богов или Бога, то есть не время самоубийце самоубивать свои очередные миражи! Итак, перед нами движения боя, полуобнаженные и смертоносные.
Итак, полуобнаженный человек Эктиарн пригнулся и вытянул свои руки. При этом человек что-то говорил, впрочем, даже не он (не губы его или руки), а лишь происходящая из всего этого (и заранее обреченная на провал) попытка отвлечь внимание человека Лиэслиа (то есть другого полуобнаженного человека), и она могла бы выглядеть вопросительно, причем вопрос можно озвучить:
– Это грех, поднять руку на ученика? – причем слово «ученик» словно бы извлекалось из манжеты на рукаве не существующего сейчас камзола, облекаясь в форму ножа (даже не кинжала, что еще более уничижительно), и человек Лиэслиа (который когда-то был эльфом) самого слова увидеть не мог, но мог увидеть тень его смысла… Он принял кошачью стойку.
– Начнем! – прозвучало откуда-то от самого «начала» (которое предстояло перешагнуть, ни в коем случае не покачнув), и у человека Эктиарна глаза словно бы обернулись внутрь самих себя и стали матовыми – он попытался перестать быть человеком! И тогда человек Лиэслиа его ударил (то есть одного человека ударила другая его человечность). Причем одновременно и снаруж-жи, и изнутр-ри: то есть снаружи – жужжание полуденной пчелы вилось над мускусной розой, то есть изнутри – детской считалкой слышалось:
– На месте фигура замри!
Полуденный зной, дышащий над песком гогеновского пляжа. Пчела Оси Мандельштама (доходяги на пересылке, все еще бормочущего рифмы) и его мускусная роза, чьи лепестки подобны волнам: море волнуется раз, море волнуется два, и все замирает, и в Европе остается все так же холодно, а в Италии темно… То есть босая левая нога Лиэслиа встретилась с челюстью Эктиарна (сейчас мы узнаем, каково это – трещиной быть своей вечно босой льдины?) как раз в тот момент, когда Эктиарн попытался (какая это пытка, когда пространство не принимает твою человечность, и приходится его продавливать) отскочить, и у него не получилось.
У Эктиарна не получилось, и могла бы отскочить его голова – но ему пришлось за ней последовать! Он упал на песок (который состоял из планет), и все эти планеты прогнулись под тяжестью его тела, и все это произошло единомгновенно, и он застонал прежде, чем Лиэслиа его ударил… Каково это, трещиной быть своей вечно босой льдины? Так мог бы спросить человек у все еще человека.
Так мог бы спросить случайный прохожий, повстречавший (предположим) Сальвадора Дали и что-либо у него спросивший (а на деле – пожелавший по человечески поделиться своей дрожью кожи и желудочной коликой), а на деле – попросивший не у самого Сальвадора Дали, а у его гения уступить и случайной душе толику места под солнцем! Каково это место под солнцем, где над розой мускусной дыхание пчелы, где в степи полуденной кузнечик мускулистый, и (главное) где автор этого солнца?
Так вот же он, доходяга Ося Мандельштам. Он роется в отходах лагерной кухни, поскольку из барака его выкинули, поскольку он пробовал красть еду у соседей-людей. И над всем этим прекрасное полярное (позабудем о теплых морях!) солнце, которое сотворено этим доходягой и которое есть автор этого доходяги… Вы спрашивает, что было бы, если (предположим) помянутую мной Жанну из Домреми не сожгли? Так ведь ее и не сжигали.
Итак, полуобнаженный человек Эктиарн упал навзничь, и человек Лиэслиа перешагнул через него; итак Серая Крепость начала перешагивать и перешагнула через Господина Лошадей – вот и во время (а было ли время?) этого «начала» лежащий на песке человек каким-то образом сумел поставить подножку, и человек Лиэсли упал на него (а крепость, рухнув на него, обязательно бы погребла) – хотя после такого удара ногой трудно было поверить, что Господин Лошадей останется в сознании! Наверное, он и не остался, и именно его отдельное сознание сумело добраться до ног противника.
А потом это сознание добралось до дыханья Лиэслиа – Эктиарну удалось взять в борцовский захват его горло. Как будто железный прут стал давить на горло и сонную артерию. Тогда Лиэслиа (уже все еще человек) ударил его локтем под дых и затылком в лицо, и хватка ослабла. Время рассыпалось на мгновения, мгновения растопырились как пятерня и стали хватать за душу. Тогда Лиэслиа протянул руку (в Серой Крепости был опущен подъемный мост) и сделал вылазку, и схватил Эктиарна за запястье, и сломал ему мизинец (и перебил вьющейся вокруг крепости кавалерии ноги)… Тогда сознание Эктиарна и воля его сознания на миг обмякли, и захват на шее Лиэслиа ослаб, и Лиэслиа вывернулся.
Мир эльфов как бы перевернут: что вверху, то и внизу, и нет для них дали или близи. Вот и в этом учебном поединке «учитель» как бы нападает на «ученика», который обороняет Серую Крепость, но при этом все происходит наоборот: Эктиарн потерянным (то есть из тела выбитым) своим сознанием выманивает из крепости заключенное в ней своеволие – точно так, как говорил многоточием клинок самого Лиэслиа, преследуя те же самые цели… Мир эльфов как бы перевернут, и даже нападая – эльф Эктиарн стал защитником! Успешно оберегающим то, что должно быть преодолено.
Поэтому человек Лиэслиа проклинал себя так, как никого и никогда не проклинают (а ведь и там порой проклинают) в бесконечности эльфов – когда он перешагнул (а не обошел) бессознательное тело Эктиарна! Ибо большая сила духа потребна, чтобы переступить добродетель, когда она закономерна. Ибо в мире людей ге-рой взбирается на сизифову горку или роет себе сизифову яму в матери-Гее, лице-дей лица делает, а зло-дей лица корчит – вольно им быть легкою рябью на поверхности, не тревожащей глубин и вершин; эльф и есть глубина и вершина; эльф изменяет себя, не изменяя никому; ибо в мире людей эльф и есть изменение неизменного мира в душе…
В мире людей все иначе: лицедей лица делает, а злодей лица корчит, причем оба герои, причем – оба боятся заглянуть дальше собственных лиц! А меж тем эти лица как кочки болота: прыгай с кочки на кочку, испытай многоточие жизни – ибо любой сюжет продолжается после своего завершения – а потом (и потому) преодолей и заверши многоточие… Как говаривал суворовский переход через Альпы своему генералиссимусу:
– Дрожишь, скелет? Ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу! – причем говаривал генералиссимусу будущему (во время самого перехода Александр Васильевич еще не имел пресловутого чина), причем даже в переходе через Альпы (и из одной природы в другую) меня интересует лишь бесконечность мгновения, когда само совершенство задрожит, и я перешагну через него.
Итак, поединок (а был ли он учебным?) завершился, и люди (или все еще люди) Эктиарн и Лиэслиа перекинулись в эльфов и стали ими – то есть люди могли бы их видеть в камзолах цвета движения (или есенинской осени), их талии стянуты стальными поясами Мальстрема, на их ногах короткие полусапожки или ботфорты, не важно, и я (и автор, и описатель этой истории) вдруг подумал, что если я прочитаю этим эльфам человеческую книгу Экклесиаста? Книгу, которую мне не пришлось перешагивать. Ибо незачем перешагивать то, к чему нечего добавить и убавлять тоже нечего. Но наблюдай за ногой твоей, когда ходишь.
Конечно же, все это очень упрощено. Конечно же, ложь (ибо и правдою можно лгать) что человеков можно считать (ать-два) ногами эльфов, которыми они перепрыгивают с кочки на кочку (или с Эльбруса одних взлетов духа на другой Эльбрус) – а между этими кочками зыбкие бездны! Конечно же, человеков можно считать ногами эльфов, которыми они ходят. Но если эти ноги никуда не торопятся (ибо и впереди, и позади вечность), то и мы (люди и все еще люди) никуда не торопимся и берем и от труда своего, и от трупа своего – вот так начинает сгорать в огне Холодного Железа неуничтожимая плоть человека, чтобы стать достойной быть взятой и от труда, и даже от трупа, и не может сгореть.
– Холодного Железа боятся люди, не эльфы, – такими словами завершил (или мог завершить) Эктиарн их с Лиэслиа дискурс – ибо весь этот поединок окончился, так и не начавшись – или, начавшись, окончился! Или окончание стало началом, поскольку обучение не было бы обучением, если бы его использовали как лопату или кирку, причем для строительства (опять-таки – выкапывая лучшему себе могилу) чего-либо менее интересного, чем великие пирамиды и сфинкс подле них… Таким (менее интересным) строительством можно вынести приговор всему живому и споткнуться об Екклесиаст, который никогда ничего на себе не выносит, ибо не позволяет себя использовать.
