Читать книгу: «Корректор»
© Наталья Юрьевна Вьюга, 2021
ISBN 978-5-0051-9077-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Корректор
Моему мужу Андрею Вейберу посвящается
Прямо напротив стоял Христос и смотрел, казалось, только на меня. Он видел меня насквозь. И я всем сердцем чувствовал сейчас, что он знает обо всем, что я сделал в своей жизни. Он знал меня лучше меня самого. Осуждает ли он меня, призывает ли к покаянию, пытается ли понять – вот это я никак не мог разобрать в его взоре. Да и далековато он от меня стоял – на той стороне реки…
Это место на набережной Тежу раньше вызывало во мне ощущение простора и света – огромная река, вливающаяся в океан, бесконечное солнце, да и сам город, парящий над землей, неуловимый, нереальный, манил меня всякий раз, когда требовалось отключиться от дел. Здесь я становился маленьким, незаметным, другим. Крошечной точкой на фоне двух бесконечностей – неба и океана. Лиссабон – потрясающий город. Мелкая, неровная, но отполированная миллионами сандалий тротуарная плитка, отражая солнечный свет, превращается в абсолютно зеркальную поверхность. Отсюда и появляется эффект «парящего города», он словно висит над землей, а не обосновался здесь навечно. Вот дунет ветер чуть сильнее и унесет эту чудесную картинку, как какой-нибудь мираж, прямо в океан.
Может быть, так кажется не только мне, но и самим лиссабонцам, раз они попросили защиты у Христа, воздвигнув ему эту огромную статую на противоположном берегу?! Теперь он стоит, раскинув руки и устремив взгляд на город, словно оберегая от катаклизмов природных, а его жителей – от своих собственных, внутренних. Под оком Бога как-то страшно грешить…
Тежу медленно несла свои тяжелые, темные воды. Еще пару километров – и она свободна, дальше океан. А где мне найти свою свободу? И главное – как?
«Дядя выступает 16 мая в деревне Обервилль, кантон Аргау, Швейцария. Ожидается множество гостей. Сам я присутствовать не смогу, но, надеюсь, что ты передашь ему мой подарок. Я оставлю его у Серго,» – гласило сообщение на экране телефона.
На лице человека не отразилось ничего. Лишь одно слово, слетевшее с его губ, навеяло мысль, что он либо разозлен, либо расстроен. Он чуть приподнялся и передвинул стул немного в тень. Теперь его взгляд был устремлен к океану. Увидеть его отсюда было невозможно, но мощь и безудержность его уже ощущались здесь. Отпускное настроение как-то сразу исчезло, взамен пришло чувство неконтролируемой брезгливости, как будто в надкусанном с огромным аппетитом краснобоком яблоке вдруг увидел червоточину. В одну секунду улетучились восторг и восхищение от только что увиденного Монастыря Жиронимуш, что красовался неподалеку. Да и весь город перестал вдруг казаться огромным и свободным. Его мир вдруг сузился до короткого сообщения на экране, которое через 90 секунд после прочтения вдруг рассыпалось на мельчайшие пиксели и безвозвратно исчезло из мирового интернет-пространства.
***
Жителей Обервилля трудно было винить в снобизме: они просто не хотели менять свой уклад жизни, не хотели менять свои традиции и не хотели бояться. И они могли себе это позволить: в чудесной швейцарской деревушке каждый седьмой житель был миллионером. Заплатить государству штраф за отказ участвовать в программе по приему беженцев им стоит каких-то четверть миллиона в год, сущая безделица. Те два дома, где могли бы разместить ищущих убежища мигрантов, община уже выкупила, якобы, для собственных нужд, и уже второй год подряд платила штраф за каждого непринятого беженца.
С точки зрения правительственных мер все было в рамках закона, и Андреас Бергманн полностью поддерживал и уважал мнение местных жителей. Но вдруг «Tages Anzeiger» развернула дискуссию о морали, общая мысль которой заключалась в простом вопросе: какой пример мы показываем своим детям и внукам, своему будущему, если закрываемся и откупаемся от помощи реальным обездоленным, спасающимся от войны, голода и болезней, беженцам. Неожиданно идею подхватила уже «Neue Zürcher Zeitung». И вот уже блеклая полемика о нравственности превратилась в масштабное рассуждение о национализме и даже проявлении фашизма. Тема стала горячей и обсуждаемой: никто не хотел выглядеть новым фюрером.
Как один из ведущих на сегодняшний день политиков страны, член Федерального Совета, господин Бергманн решил заработать на этом еще пару очков в свою политическую копилку. Тем более, опыт, как в мгновение ока приобрести крепкий рейтинг политика-новатора, он уже имел. В начале ноября его пригласили выступить в Мюнхене на совместном заседании Совета Европы по безопасности. Проникаясь моментом, когда президенты ведущих стран жмут тебе руку как равному, он вдруг почувствовал себя таким же значимым и серьезным. Значит, и слова его должны быть столь же запоминающимися. Тогда ему и пришла в голову мысль своего выступления.
«Оставаясь нейтральной, Швейцария всегда уважала мнение и приоритеты других стран. Оставаясь нейтральной, Швейцария всегда стремилась участвовать в строительстве общего европейского сообщества. К сожалению, нейтралитет Швейцарии не может гарантировать ей безопасность в развернутой по всему миру террористической войне. Но Швейцария может помочь миру в этой борьбе. Одним из таких действий могло бы стать снятие полной анонимности с подозрительных счетов, хранящихся в швейцарских банках», – говорилось в его речи.
Конечно же, это были только слова, которым никогда не суждено было сбыться, но эффект они произвели колоссальный: международная пресса взахлеб хвалила Швейцарию, а господин Бергманн с легкостью стал членом Федерального Совета.
Его короткое выступление в Обервилле было назначено на завтра, но он не любил выступать сразу после перелета, пусть даже совсем короткого, а потому прилетел в Цюрих накануне. Помощник забронировал ему номер в «Баур ау Лаг», помпезном отеле в самом сердце Цюриха, на Тальштрассе. Наслаждаясь богатой атмосферой отеля и шикарным завтраком, поданным в полукруглой оранжерее с огромными окнами, господин Бергманн в очередной раз подумал, как это здорово, оказаться в рядах государственной элиты. Можно пользоваться всей этой роскошью и удобствами, ощущать себя гурманом, пробуя самые знаменитые деликатесы мира, не тратя при этом ни франка из своего кармана.
В половине десятого он спустился в холл, где его уже должен был ждать автомобиль. Путь предстоял короткий, всего минут двадцать, но опаздывать он не любил. Специальный Qu 7 подъехал секунда в секунду. Усевшись на заднее сидение, он пристегнулся, при этом что-то легко и безболезненно царапнуло верхнюю фалангу указательного пальца. Так, ерундовая царапина. Все дорогу он думал о своем политическом будущем, которое виделось ему безоблачным.
В Обервилле его уже ждали. Крохотная, по-швейцарски живописная, безукоризненно ухоженная деревушка, скромный приют миллионеров, не желающих демонстрировать свое богатство, но жестко оберегающих его. Они провели уже несколько референдумов, где практически единогласно высказали свою волю в отношении мигрантов. Чего же еще желает от них правительство страны? Любопытство взяло верх, и немалая часть жителей уже собралась на школьном дворе, где и решили провести митинг с господином Бергманном.
Бургомистр выступил первым. Свое выступление он свел к тому, что вся его деятельность на посту местного главы была и будет связана с волей его жителей. Два года назад он уже всячески поддержал выбор членов своей общины, и если их мнение изменилось или они готовы его изменить в силу определенных обстоятельств, то он готов предоставить все ресурсы для проведения очередного референдума. Затем передал слово известному политику Андреасу Бергманну. Тот стоял рядом, поэтому просто развернул микрофон в свою сторону.
Начал он красиво:
– Швейцария – крохотная точка на карте земли. Но это не помешало ей стать одной из самых успешных, развитых и богатых стран, с мнением которой считается весь мир. И такой ее сделали мы сами: своей волей и непоколебимостью в принятии решений. Мы достигли очень многого: мы сильны, мы влиятельны, мы стабильны и богаты. И как любое богатое общество, мы должны быть готовы к тому, чтобы проявить милосердие…
Вдруг речь политика оборвалась, он побледнел, попросил воды и буквально обвис на руке бургомистра. Кто-то протянул крохотную бутылочку с водой, но она уже не понадобилась – господин Бергманн рухнул на асфальт.
Бургомистр его не удержал…
***
В деревушке Обервилль больше видеокамер наблюдения, чем во всех Каннах. Показываться там, чтобы лично удостовериться, все ли прошло хорошо, было бы самоубийством. Он ждал новостей у себя в номере, включив местный канал TeleZüri. В одиннадцатичасовых новостях он услышал то, что и хотел услышать: «Прямо во время выступления на митинге в Обервилле депутату Федерального Совета Андреасу Бергманну стало плохо. Чуть позже он скончался. Подъехавшим врачам оставалось только констатировать смерть депутата. Предположительная причина смерти – сердечный приступ».
«Дядя был очень рад подарку», – написал он сообщение и нажал на кнопку «Отправить». «Не за чем дядям всяким знать, где чистые деньги, а где грязные», – подумал он.
Его рейс был только в половине девятого вечера, и оставшееся время он решил посвятить прогулке по городу. Крохотный отель располагался в пятидесяти метрах от Фрауенмюнстера, знаменитого на весь мир витражами Марка Шагала. С него он и решил начать.
В самом здании собора не было ничего примечательного: строгий готический стиль без излишеств, минимум архитектурных изысков. Внутри та же серость и аскетизм убранства: ни икон или картин на библейскую тему, ни фресок. Взгляду не за что зацепиться, но подойдя к знаменитым витражам, замер от неожиданности: что-то внутри, еще не осознанное, не четкое и не явное, но невыносимо сильное, заставило остановиться. Сначала он увидел три из них – зеленый по центру, справа синий и желтый слева. Они светились каким-то волшебным светом, чистым и ясным, ничем не разбавленным, первородным. Он уселся на скамью, не отрывая от них взгляда. В путеводителе он прочитал, что эти витражи стали последней работой великого Мастера. В них он реализовал весь свой опыт осмысления Книги книг, которой был верен всю свою жизнь, а воплотил его в особой технике нанесения пигмента прямо на стекло, где солнечный свет, особенно в этот утренний час, становился соавтором творения, придавая ему неописуемое по очарованию сияние красок.
Окна, и правда, горели гирляндами на фоне нейтральных, лаконичных стен, служивших идеальной рамой для этого шедевра цвета. С библейскими мотивами он был не особо знаком, но рождение Христа, его становление, а затем и распятие распознал с лёгкостью. Но ощущения садящей скорби не было. Возможно, благодаря выбранному выдающимся мастером легкому зеленому цвету – цвету надежды и возрождения. Взгляд ушел влево – на огненную колесницу Илии. Чувство тревоги тут же обуяло все его существо, но глаза тянулись к синему. Рассматривая узкий, не более метра шириной, витраж, он и сам не понимал, почему его магнитом тянет именно сюда. Следуя сантиметр за сантиметром вверх, вдруг почувствовал, как перестал дышать, – сверху прямо на него ласково и всепонимающе смотрел шестикрылый Серафим.
Ангел видел его и хранил его.
***
Почти задыхаясь от застрявшего в груди вздоха, он выскочил на улицу. Для чего? Зачем я здесь? С недавнего времени эти вопросы все чаще возникали в его сознании, царапая душу.
Он вышел на пешеходный мост Лимматы. Десятки горожан уселись прямо на асфальт, наслаждаясь чудесным обеденным солнцем, чистотой тротуаров и ухоженностью городских газонов и цветников. Кто-то перекусывал, кто-то целовался, кто-то решил вздремнуть… Беззаботно они, конечно, не живут, но вот спокойно, расслабленно, наслаждаясь… Жить, наслаждаясь жизнью. Каково это? Каково это, радоваться тому, что живешь? А когда я в последний раз радовался по-настоящему? Что делает меня счастливым? Деньги? Женщины? Путешествия?
Вдруг он понял, что не может так, как все эти люди вокруг. Не может сидеть на асфальте и уплетать багет с сыром… Не может, подложив под голову рюкзак, завалиться сейчас наземь, позволив солнцу ласкать себя… Не может просто так кому-то позвонить или послать сделанные налево и направо фотографии… Он вообще ничего не может, потому что его нет. И жизни у него тоже никакой нет.
Только служба, от которой не скрыться…
***
Зима и ранняя весна в Бельгии, да и в целом в северной Европе, самые тоскливые месяцы. Особенно январь и февраль. Хмурь, сырость, бесконечная, безрадостная серость, пробиться через которую солнцу практически не удается. Но если случается чудо, и сквозь разрывы мрачных, почти черных, туч вдруг засияют его лучи, ветер с небес, взбесившись, срывается к самой земле и начинает без устали нападать на всё, что не может устоять – людей, голые деревья, вывески магазинов. Про таких немцы говорят, «Spielverderber», тот, кто портит удовольствие другим: люди охотно усаживаются на лавочках или на террасах уличных кафе, соскучившись по солнышку, но больше четверти часа не усидеть – ветер пронизывает до самых косточек.
Бенджамин Райс стоял у себя в гостиной и смотрел в окно. Как бушует сейчас ветер, он не видел: его взору открывалась лишь небольшая зеленая лужайка перед домом и кусты туи, служившие живой изгородью перед его домиком. Но ощущение озноба вызывали тяжелые полновесные облака, несущиеся по небу как стадо испуганных лошадей. Разжечь бы камин, да лень…
Заварив себе чаю со специальными травами, он уселся на диван и взял свежий номер журнала Nature Neuroscience. Прочитав пару страниц, Бенджамин отложил журнал и опять уставился в окно. Ветер с моря не на секунду не оставлял облака в покое. От вида унылого пейзажа всплыла дурацкая фраза «50 оттенков серого». «И еще один – оттенок серого», – взгляд, полный любви, скользнул в сторону стола, где во всей красе развалился серый красавец-экзот. Кот устремил на него спокойный и успокаивающий взгляд. Мол, ладно, хозяин, главное, у тебя есть я.
«Да, Балу, здорово, что ты у меня есть», – заговорил он по привычке с котом. Балу стал ему не только собеседником, спасая от сводящих с ума разговоров с самим собой. Он стал ему аудиторией его новых лекций, семьей, в которой ему требовалось быть заботливым и внимательным, объектом другого мира, который можно изучать и наблюдать ежеминутно, поражаясь потрясающему таланту этих животных подчинять реальность бытия под их независимую сущность. Лишь иногда, чтобы уж совсем не казаться невежливым и неблагодарным, Балу разрешал погладить себя, почесать за ухом или, подставив пузико, заставить хозяина умиляться, согнувшись при этом в три погибели. Да и эти редкие проявления слабости животного длились не более минуты.
«Да, это что-то новенькое, – после прочтения статьи Бенджамину на месте не сиделось. Мысли одна за другой проносились в его голове, и каждая казалась подтверждением его правоты. – Если этот тельавивец прав, и наши нейроны во сне реагируют на сновидения так, словно узнают абсолютно новую информацию, то это идет в разрез с базовыми теориями. Значит, сны не помогают мозгу отдыхать или заниматься ему самобичеванием, пардон, самоанализом. Это косвенно подтверждает мою гипотезу – рассматривать сон, как средство коммуникации. Правда, сон осознанный. А вот какой коммуникации – межличностной или между различными реальностями?! Впрочем, одно другому не противоречит. Хотя эта тема заслуживает более глубокого изучения.»
Он уселся за компьютер. Его рабочий стол стоял тут же внизу. Дом, доставшийся ему после смерти родителей, был старый и крохотный. По тем временам, когда в этом районе начали строиться первые дома для инженерной элиты, девяносто шесть квадратов считались роскошью. Маленькая кухонька и гостиная на обе стороны дома на первом этаже и две маленьких спальни на втором. Чердак и подвал под жилые помещения задействованы не были. Когда три года назад он решился-таки на ремонт, то изменил немногое: сделал из чердака гостевую и снес две стены, одну между кухней и гостиной, вторую – между спальнями, создав два больших помещения внизу и вверху. Теперь на первом этаже находились кухонная мебель и огромный стол, который использовался одновременно и как рабочий, с одной стороны, а каминная ниша с диваном, креслом и выходом на террасу – с другой. Три книжных стеллажа стояли напротив камина, позади дивана. Украшал комнату не только камин, но и огромное французское окно до пола, служившее одновременно и выходом в палисадник. За придомовой территорией Бенджамин не следил: никаких лужаек или клумб, занимался только стрижкой газона, да и на это не уходило много времени – участки перед домом и позади него были такие же крохотные, как и сам домик.
«Открытие Фрида Тацкевича заставляет нас пересмотреть теории о сновидениях. Реакция нейронов мозга на сны как на что-то абсолютно новое, еще не виденное и не осмысленное, удивляет, вступая в противоречие с мнением, что во сне мозг занимается анализом и фильтрацией увиденного и услышанного за день. Откуда бы подсознанию выудить образы и ситуации, еще не виденные им и не сохраненные в глубинах памяти, чтобы сплести новую паутину сна?! – Бенджамин лишь изредка смотрел на экран монитора, печатать вслепую он так и не научился. – Не являются сны и результатом анализа, вернее, самоанализа психики человека. Ведь не будите же вы утверждать, что, если человеку снится погоня, значит, он и в реальности страдает манией преследования?! Эта теория возможна, как и любая другая, но она абсолютно нелогична с точки зрения накопленных нами знаний о науке психоанализа и сна.
Но что, если сон – ни коем образом не связан с деятельностью человека, по крайней мере здесь, в этом мире. Почему не предположить, что сон – это проявление другого, неведанного нам мира, явление нам параллельных реальностей. Этот мир так же многомерен, как и наше существование, но строится по другим эмоциональным законом. Во снах никто никогда не видел солнца. Ощущали его тепло или даже зной. Ощущали его наличие – день или ночь можно сказать определенно. Но вот видеть – не видели. Что это может означать для нас? Солнце – это символ света, и всего что за этим следует – добро, радость, сама жизнь. И вдруг… солнца нет. Для нас, живущих здесь, это конец всему, кромешная мгла, смерть. Символизм борьбы добра и зла, солнца и тьмы. Но во снах все существует дальше и без солнца. Почему? Возможно, потому что мир параллельных реалий не плох и не хорош. Он – нейтрален, а потому не всегда правильно оценен нами, людьми солнечного мира.»
Написанным он остался доволен. Сохранив текст, открыл почту и отправил его своему редактору. «Как идея – совсем неплохо. По крайней мере, дать ему понять, что я уже опять в строю и не зря проедаю его гонорар», – подумал он и нажал функцию «отправить почту». «А теперь, Балу, можно и прогуляться». Он исчез в гардеробной и вышел оттуда полностью экипированным для велосипедной прогулки. Эластичные легинсы и обтягивающая куртка, специальные гетры до колен и велосипедные бутсы, перчатки, шапочку и шлем он нес в руках.
В подвале стояли аж три красавца – Rennrad, Mountainbike и обычный велик для передвижения по городу. Сегодня он выбрал горный велосипед. Захотелось вдруг первозданной тишины, которая в это время года пронзает лес с небывалой остротой. Да и случайных прохожих там сейчас немного – холодно и страшно. Ему же, наоборот, такие поездки по сорок с лишним километров давали возможность почувствовать себя один на один со своими мыслями, со своим вторым я. Через голову он натянул на шею специальный узкий шарф-хомут, который многие женщины во время утренних пробежек используют как повязку для волос, надел плотную, туго облегающую шапочку, сверху шлем. Уже выкатив на улицу велосипед, опустил защитные очки и вытянул из-под воротника шарф, закрыл им лицо. Из непокрытого у него остался только кончик носа…
В лесу неистовость ветра проявлялась не столько холодом, сколько шумом – верхушки деревьев трепетали как измученный лихорадкой больной, издавая стоны и непонятные звуки. Лишь выехав на открытую местность, Бенджамин оценил весь напор и ярость стихии – гнать на велобайке было практически невозможно. Свернув снова на лесную тропинку, он решил пожертвовать временем, зато хоть как-то укрыться от непогоды. Он любил свои велосипедные прогулки, вообще, любил велосипеды, обзаведясь сразу несколькими. Но особо любил ездить на велобайке по лесу – это стало для Бенджамина своего рода медитацией – думать о чем-то еще, кроме дороги, даже если очень захотеть, не получиться – то сучки, то корневища, то поворот, то спуск… Казалось, что сознание полностью отключалось от проблем, давая тому передышку. Зато подсознание работало без устали, и очень часто после таких прогулок к Бенджамину приходили новые здравые мысли или решения.
Добравшись до дома, он с удовольствием скинул с себя промокшую насквозь от пота спортивную одежду и отправился в душ. Закрыв глаза и наслаждаясь струями горячей воды, почувствовал, как распахнулась дверь в ванную – пришел кот. Он терпеть не мог закрытые двери и открывал их настежь одним только ударом своих огромных лап. Балу абсолютно не страдал от одиночества, но когда его человек был дома, кот дарил ему себя, устраиваясь в непосредственной близости от хозяина. Он ловил на себе его восхищенные взгляды и лениво водил ушами, когда тот начинал что-то рассказывать или читать, повторяя время от времени: «Представляешь, Балу?»
***
«Мизансцена выглядела пугающе: темный лес с непокрытыми листвой стволами деревьев, судя по всему, ранняя весна или даже зима. Синюшный цвет пейзажа лишь кое-где разбавляет грязная зелень мха. Нет ни звука – ветер не колышет ветками деревьев, птицы не проявляют себя. Жуткая тишина вокруг.
Голое, уже посиневшее тело полусидело, полулежало возле поваленного трухлявого ствола. Стало ясно, что вся кровь из тела вышла через глубокие порезы артерий на руках и шее. Но крови по близости не обнаружили. Значит, убивали ее не здесь. Лицо жертвы зачем-то покрыли тональным кремом, от чего оно стало устрашающе неестественного оттенка почти черного цвета. Когда судебный медик пытался открыть глаза жертвы, густо покрытые темно-синими тенями для век, он непроизвольно шарахнулся назад, оступился и упал, опрокинув свой рабочий кейс и упиревшись прямо в ноги убитой. Глаз не было. Вместо них внутри было что-то круглое и довольно большое по объему. Вдруг это что-то, лишенное сдерживаемого века, выскользнуло из правого глаза и, ударившись о грудь женщины, упало рядом с ним. Он поднял его – это был обыкновенный стеклянный шарик, которым многие играли в детстве, используя как маленькую лупу, чтобы рассмотреть жука, или попробовать с его помощью раздобыть огонь в своих детских походах на край света, расположенный на ближайшем пустыре.
Чудом не обломившаяся, пересохшая ветка сантиметров семь шириной держала ее голову с длинными спутанными темными волосами, не давая ей накрениться влево или вправо. Впрочем, дело было не в ширине ветки – когда все уже было зафиксировано и запротоколировано, полицейские хотели уложить тело на носилки, но подхватив его с обеих сторон, потянули за собой и ветку. Она прогнулась незначительно и тут же обломилась, продолжая держаться вертикально тщательно опутанная, словно лианой, склоченными волосами жертвы. Помаявшись несколько минут, пытаясь освободить волосы, приняли решение перевозить тело вместе с огромной веткой. Естественно, что в мешке для транспортировки тела места для нее не нашлось. Пришлось не до конца застегнуть молнию, а ветку уложить прямо на мешок поверх лица жертвы. Нести так тело до машины, а это метров сто, было неудобно, приходилось то и дело перешагивать через валежник. Сначала ветку осторожно возвращали обратно, но в какой-то момент она опять соскальзывала вниз.
Так она и запечатлелась в моей памяти – парящая между телом и землей».
Редактор издательства «STERN COMPANY» Рико Новицки остолбенело смотрел на только что распечатанный и прочитанный текст. Он не был готов к таким творениям своего автора. Научно-популярная литература и околонаучная тематика, но не триллер же. Впрочем, чем страшнее, тем выше читательский интерес. Может, имеет смысл попробовать.
Но мысль, над которой стоило бы подумать, мгновенно улетучилась, когда в комнату вбежала пятилетняя внучка Белла, ребенок светлый и непоседливый, требующий безоговорочного подчинения и участия в своих играх, на которые была большой выдумщицей. «Дедушка, нам надо срочно создать серию, иначе бабушка даже не будет рассматривать мои рисунки», – Белла взяла его за руку. «Не верю, чтобы она так сказала», – усомнился он. «Не мне, а по телефону. Так и сказала: если не будет серии, даже не буду рассматривать», – пересказывала Белла, то, что слышала. Конечно, же речь шла о рецензии, его жена была галеристкой, и к ней обращались за рецензиями молодые художники.
Господину Новицки ничего не оставалось делать, как отложить листок с текстом на стол, решив подумать об этом на свежую голову, и заняться подготовкой серии рисунков, ублажая двух самых любимых женщин на свете…
Звонок Бенджамина Райса застал редактора уже утром за рабочим столом. Ему приходилось прочитывать тысячи страниц, чтобы выудить более-менее стоящий текст, который можно продать. В идеале, конечно, разглядеть в нем что-то эдакое, чего и сам автор не заметил или не осознал, насколько дорого может стоить его идея. Но такие жемчужины встречаются крайне редко. Вчерашний текст от «повелителя снов», как он его называл, шокировал – это абсолютно не его тема, стиль, жанр.
Его автор когда-то был неплохим нейрохирургом, потом, после смерти жены, запойным алкоголиком, потерявшим и работу, и себя, но он сумел, однако, взять себя в руки и заняться тем, что, по его мнению, было безумно интересно околонаучной аудитории, – осознанными сновидениями, теме, в которой переплетены нейрохирургия, биология, психоанализ, физиология, химия, эзотерика. Медицинское образование позволяло ему грамотно и доходчиво объяснять различные методы в работе с подсознанием, и однажды он решился опубликовать первые десять своих докладов. Книгой в обычном смысле слова этот сборник назвать было нельзя, но тираж разлетелся быстро, а сотрудничество с издателем Рико Новицки переросло хотя и не в приятельство, но крепкое знакомство. Надо отдать ему должное, писал он неплохо, его часто приглашали на всякие околонаучные симпозиумы или виртуальные лекции. Да и мистика как жанр всегда пользовался спросом. Он продавал их сборником уже опробованных на различных интернет-аудиториях лекций.
– Как ты находишь мою новую идею? – как всегда без приветствия начал Бенджамин.
– Ну, честно говоря, это совершенно отлично от того, что ты писал раньше, – осторожно начал Рико.
– Да-да, я знаю, что затея еще сырая. Это всего лишь гипотеза. Но если только взять идею, что осознанной реальность бывает не только в нашем мире, но и в тех, что создает для нас наш мозг, открывая нам их через сны, то тогда утверждение, что смерти не существует, уже не выглядит так неприемлемо. У смерти есть свои атрибуты и ритуалы, это логическое завершение жизни. Но это только у нас, в нашем мире… Ты вообще понимаешь, о чем я?
Рико скорчился от всплывшей в тексте картины убийства:
– Но причем здесь убийство?
– Убийство или не убийство – это не играет вообще никакой роли. Это абсолютно неважно, какой была смерть, насильственной, от болезни или от старости, – нетерпеливо ответил Бенджамин. – Важна не смерть как таковая, а то с какими внешними атрибутами мы ее сопровождаем. Это для нас смерть неизбежна, но там, где ее не существует, важны только ритуалы, которые ее заменяют. Вот в этом, пожалуй, и есть соприкосновение наших миров – ритуалы. Да, над этим стоит подумать, – на последнем предложении он сник, ушел в себя, и уже почти полностью отключившись от разговора, спросил вдруг, – Ну что скажешь, возьмёшь тему?
Рико уже давно не обращал внимания на странности своих подопечных. Все они немного не от мира сего, что поделаешь, мнят себя полубогами, которым есть что сказать миру. Пусть так и остается. В конце концов, сам-то он бесталанен. Только нюх, на ком можно заработать. А здесь все предпосылки в наличие – одержимость, талант, новаторство.
– Определенно, – сказал он и положил трубку.
***
Когда умерла Алиса, Бенджамин вообще перестал спать. Так в его жизни появился алкоголь. С ним он засыпал. Алкоголя становилось все больше, а вместо сна пришло обыкновенное хмельное забытье, которое разрушало его еще больше. Он перестал ходить на работу, не явился на следующую аттестацию, из клиники его выгнали. Но на это ему было наплевать. Страдание и боль засосали его мерзкой болотной жижей.
Он себя не жалел, ни в коем случае, тут другое – он всей душой рвался к своей Алисе, просто не был уверен, что, убив себя, попадет именно к ней. Этого он боялся пуще всего. Он постоянно разговаривал с Алисой, просил ее явиться ему, дать подсказку, знак, где ее искать, куда за ней идти.
Как-то, проходя мимо музея, увидел афишу о новой выставке, посвященной посмертным щитам средневековья. Надгробий, в том понимании, что мы имеем сейчас, тогда еще не было. Вместо них для особо богатых горожан изготавливались посмертные щиты, подобие огромных гербов. Мастерили их сугубо индивидуально, хотя они и имели общие схожие черты. Посетителям предлагалось увидеть своими глазами атрибуты смерти, с которыми раньше провожали умерших.
Он вспомнил о надгробии на могиле Алисы и вдруг понял, что оно не содержит в себе никакой индивидуальности, – обычный черный кусок гранита с именем и датами. Глядя на него, невозможно понять, что за человек здесь похоронен, что произошло, каким он был и кем любим. Единственное, что бросается в глаза, это возраст. «Боже, совсем молодая», – услышал он однажды. И все. Бенджамин никогда не думал о ритуалах смерти. Нет, смерти как таковой он не боялся, просто не думал, что она вот так непрошено может прийти и отнять у тебя того, кого ты любишь. А когда это произошло, он даже не пытался понять причину ее появления, ее природу, ее законы. Злость и тоска заполнили его сознание и душу, пониманию здесь места не находилось. И вдруг эта выставка…
Он вошел в здание музея. Выставка располагалась в помещении церкви, вокруг которой и построили музейный комплекс. Зал был огромен, молчалив и величествен. Через крохотные окна на невероятной высоте еле пробивался дневной свет, старинные канделябры, имитирующие свет факелов, указывали направление, где размещались сами предметы выставки – посмертные щиты. Бенджамин был поражен: музейные работники, люди, безусловно, знающие, как представлять те или иные экспонаты, недаром выбрали этот зал. Молчаливый холод сразу же начинал пронизывать до самых костей, обволакивая какой-то почтительной смиренностью. Щиты подсвечивались отдельно, ровно, как и пояснительный текст. При желании можно было подойти к компьютеру, задать номер экспоната и рассмотреть его детально в формате 3D. Иногда это было просто необходимо – безжалостное время стерло краски и съело даже железные или серебряные части, и, порой, понять, как выглядела эта вещь при создании, было невозможно. Но это касалось лишь деталей. Общее же величие, индивидуальность и монументальность одновременно, внушали бесконечное уважение и к мастеру, и к умершему, и к самой смерти. Тщательность и продуманность всех тонкостей давало ощущение безграничной почтительности этому ритуалу. Учитывалось все – цвет красок, использование изображений животных или предметов, расположение их на щите как символов.
