Читать книгу: «Закатный час. Cтихи разных лет»

Шрифт:

ISBN 978-5-0056-8733-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Augsburg 2022

Литературно-художественное издание

Рисунки Якова Самойловича
В оформлении обложки использован
фрагмент картины Наталии Рудзиной

© Михаил Левин (тексты), 2022
© Яков Самойлович (рисунки), 2022

Лабиринт

За руном

Набиты трюмы рыбой и вином,
Горланит гимны пьяная орава.
Войска плывут в Колхиду за руном,
Им боги даровали это право.

Не зря же говорил верховный жрец,
Ссылаясь и на миф, и на обычай,
Что золотая шерсть чужих овец
Считается законною добычей.

И надувает паруса Борей,
И брызги холодят хмельные лица.
Хотим руна и славы поскорей —
Всё будет наше! Всё нам пригодится!

В каюте улыбается Ясон,
Надеясь на предательство Медеи.
Солдаты погрузились в сладкий сон,
Навеянный величием идеи.

Пусть большинство вернутся на щите,
А со щитом – совсем-совсем немного,
И дети одичают в нищете,
И вдовы зарыдают у порога —

Пусть! А пока что все забылись сном,
Сомнения не давят им на плечи.
Суда плывут в Колхиду за руном.

А там и до Тавриды недалече…

Лабиринт

Здесь мрак непроглядный,
Здесь давит дремучая мгла…
О нить Ариадны!
Куда ты меня завела!

Летучие мыши
Шуршат перепонками крыл.
Я к пропасти вышел,
Я свой поворот пропустил.

Напрасно о лаврах
Я грезил в чаду суеты:
Здесь нет Минотавра,
Все залы темны и пусты.

Здесь души, как лица,
Грозят зарасти бородой.
И не с кем сразиться —
Вот разве что с этой стеной.

Смешно и досадно.
Уже не помогут слова.
И нить Ариадны
Натянута, как тетива.

Становится душно.
И в сон начинает клонить…
Смотрю равнодушно,
Как рвётся жестокая нить.

Горгона

Твои глаза, как серые каменья,
Не пропускают солнце и дожди.
Какие мне ещё нужны знаменья? —
Зрачки кричат: «Спасения не жди!»

Я верю, что ещё во время оно
Они таили смертную печать,
И ты, моя милейшая Горгона,
Мужчин любила в камни превращать.

Но я тебе давно по духу ближний,
Не попадусь в расставленную сеть:
Мой взгляд и холоднее, и булыжней,
А сердце научилось каменеть.

И мне не страшно жить среди камней,
Как я, тепла лишённых и корней.

Сизиф

До поры непостижимо – и пока неинтересно —
Что назначили мне сверху или выбрали внизу,
Лето красное пропето, и цена ему известна,
А теперь иду по снегу и салазочки везу.

Никаких тебе спасений, никаких тебе спасаний,
Будь ты трезвый, будь ты пьяный или триста раз больной,
Ни суббот, ни воскресений, ой вы, сани мои, сани,
Мёрзлый груз десятилетий, что скопились за спиной.

Никогда не доводилось жить за пазухой у Бога,
Никогда ещё не бегал у Судьбы на поводу,
Только в качестве итога – эта белая дорога,
И ведёт дорога в гору, по сугробам да по льду.

Всё завьюжено в округе, холод – волчий, не собачий,
Даже если поскользнулся и над пропастью повис, —
Будет так, а не иначе, вот условие задачи:
Дотяну их до вершины – сани сами съедут вниз.

Обходя сторонкой горы, станут умники открыто
Потешаться над беднягой, что живёт не по уму,
А с немодным чувством долга, хоть давно уже забыто,
И кому я это должен, и за что, и почему…

Антей

Мерцает тусклая звезда
В немыслимой дали…
Как тяжко знать, что навсегда
Оторван от земли.

Зачем я застил столько лет
Собою белый свет,
Когда в итоге смысла нет,
Когда опоры нет?

Я был, как вы, и жил, как вы,
О люди и кроты:
Не подымая головы
От вечной суеты.

Богов усердьем веселя,
Работал, сколько мог.
Но пробил час, когда земля
Уходит из-под ног.

И я сказал себе: «Чудак,
Перед тобою высь,
Ты жил не так, ты жил не так —
Попробуй, поборись!»

Я упивался той борьбой,
Пока хватало сил,
Сцепившись со своей судьбой,
Почти что победил.

А люди счёт иной вели
И ахали вдали:
«Ах, он оторван от земли,
Оторван от земли!»

И мелкой злобы не тая,
Что я не приземлён,
Насочиняли, будто я
Одной землёй силён.

Но помнит эхо древних скал
И помнит звёздный лес
Того, кто землю потерял
И не обрёл небес.

Орфей

Из тысяч нескончаемых утрат,
Из боли оглушительной вчерашней
Был выстроен твой персональный ад,
Вполне привычный и почти домашний.

Там стыли воды Леты, а за ней
Струились дни, и каждый день был – судный,
И стала тенью ты среди теней,
Безликой, безымянной, беспробудной.

Но я-то помню: ты была иной —
Земною и до крайности отважной.
И я спустился. Боги надо мной
Смеялись иль мужи – не это важно.

Но будет вечер чистым, как слеза,
Свет нежности поборет злые тени,
Я зацелую пальцы и глаза
И головой уткнусь в твои колени.

Так я решил – и, значит, будет так,
Не устрашусь огня или металла,
Ведь даже муки адские – пустяк
В сравненье с жизнью, где тебя не стало.

Хотя и не гожусь в поводыри,
Я вызволю любовь из пасти ада!
На это мне сказали: «Что ж, бери,
Но здесь в её лицо глядеть не надо».

Мы шли из невозвратной стороны,
И тени нам кивали равнодушно.
А стены были так раскалены,
Что фонарей и факелов не нужно.

Но вдруг меня объял холодный страх:
А ты ль идёшь за мной дорогой зыбкой?
И я взглянул… И тьму узрел в глазах,
И встретился с циничною улыбкой.

Ты, выдыхая сигаретный дым,
Мне бросила: «Ну что же это значит?
Не нравлюсь? А когда был молодым,
То на меня смотрел совсем иначе.

Ужель теперь пришлась не ко двору?
А говорят ещё, что время лечит.
И за любовь я много не беру:
Две драхмы и стакан чего покрепче».

Уже виднелся выход впереди,
Но злое пламя позади мерцало.
И прошептал я тихо: «Уходи!» —
И тень любви немедленно пропала.

С тех давних пор прошло немало бед,
Но всё один лишь сон меня тревожит:
Из царства тьмы иду на белый свет,
Дорога длится, кончиться не может…

Письмо Одиссея

Я сижу на камушке у Понта.
Амфора пуста. Конец леченью.
И, конечно, вовсе не для понта
В ней пошлю папирус по теченью.

Друг мой, мы с годами не умнеем!
Я уже лет двадцать не был дома.
Сам себе кажусь не Одиссеем —
Бесприютным сапиенсом, хомо.

Обогнули самый хитрый риф мы,
Распознали женские приманки,
А живу я у прикольной нимфы
(Где-то в чём-то – даже нимфоманки).

Если честно, мне поднадоело
Шляться по гетерам с фраерами.
Пенелопа кличет по e-мail’у:
«Можешь возвращаться, но – с дарами».

Но о ней наслышан я немало
Самой сочной прозой – не стихами:
Выткала, собака, покрывало
И на нём резвится с женихами.

Запустила дом, хозяйство, дачу…
Как-то написал я Пенелопе,
Что про Телемаха все судачат,
Будто запил он и лук мой пропил.

Вопрошал: где воспитанье сына?
Даже не ответила, собака.
Вымахал большой уже детина,
Абсолютно вне семьи и брака.

Давеча знавал одну деваху —
Мужиков в животных превратила,
Я б её сосватал Телемаху,
Красота – и впрямь большая сила.

Как осточертели бабы эти!
Скоро ворочусь я непременно
На Итаку, где жена и дети…
В общем, жди. С приветом от Сирены.

Сократ

Выпьем, Сократ! Не заложим друзей ради «истин»,
Нам ли бояться молвы и бежать от навета?
Если кто словом владеет, кифарой иль кистью,
Будет к тому благосклонна прозрачная Лета.

Выпьем, философ! И времени воды раздвинем,
Что нам советы ксантипп, ксенофонтов, платонов?
Чаши свои опрокинем и руки раскинем,
Но не признаем всевластья неправых законов.

Выпьем! Не надо играть, чтобы не заиграться,
Нас погребали не раз и не раз отпевали.
Тяжек изгнания посох, а из эмиграций —
Та, что приводит к Аиду, всех хуже едва ли.

В паре не бродят по Аттике мудрость и сила,
Выпьем, Сократ, и не будем терять ни минуты:
Если на выбор даются Харибда и Сцилла,
Значит, сей выбор решается в пользу цикуты.

Пандора

Наслаждаясь жарким пламенем пожара,
Пожирающего трепетное тело,
Ты прилежно Шэрон Стоун подражала,
Даже в чём-то превзойти её хотела.
За границей откровенья и позора
Обживала тёмной страсти закоулки…

Так, должно быть, любопытная Пандора
Подбиралась к тайнам запертой шкатулки.

Маски сброшены, и сброшена одежда,
И слиянье легче слова, легче взгляда.
Даже зная, что разлука неизбежна,
Останавливаться поздно и не надо.
До поры таятся беды, ревность, ссоры,
Бесполезная, навязчивая жалость…

А на самом дне шкатулки у Пандоры
Позабытая надежда задержалась.

Амур

Прошу любви, как подаяния —
Былая гордость, где ты, где ты?
Давно покинул поле брани я,
И руки к небесам воздеты.
Там, скрытый облачками белыми,
От раздраженья строит рожи
Крылатый мальчуган со стрелами,
Что в нас попасть никак не может…

Подлинная история Пигмалиона

Некий мастер душу мрамора раскрыл,
Он не спал, не ел и не ходил налево,
День и ночь трудился из последних сил —
И прекрасной вышла каменная дева.

Миг триумфа для ваятеля настал:
Этот лик собой затмил живые лица.
Скульптор статую вознёс на пьедестал
И оставил в одиночестве пылиться.

Но однажды гость, прохожий человек,
Дух покоя в этом доме потревожил,
И хоть был он по рожденью древний грек,
Только выглядел значительно моложе.

Видно, путнику той ночью не спалось,
Заглянул он ненароком в мастерскую —
Никогда до сей поры не довелось
Видеть женщину красивую такую.

Он по каменным погладил волосам,
Очень нежно тронул мраморные груди
И губами прикипел к её устам,
Сжав в объятьях, как умеют только люди.

Не осталась без ответа эта страсть —
Дело в мраморе, в богах или в моменте,
Но красотка ожила и отдалась
На своём, таком привычном, постаменте.

Дверь открылась. Побелевший, словно мел,
Входит скульптор, шум заслышав, весь в тревоге.
Он, любовников узрев, окаменел
И застыл навеки прямо на пороге.

Удивлялся после греческий народ:
Что за странная скульптурная затея?
«И зачем тут этот каменный урод?!» —
На него кривила губки Галатея.

«Не прошло и часа – мы почти пылаем…»

Не прошло и часа – мы почти пылаем,
Если не пылаем, то уже искрим.
Цербер нас встречает дружелюбным лаем
И хвостом виляет только нам двоим.

Не прошло и года – мы почти остыли,
Разве что сердечки тлеют до поры.
Добрые данайцы путь к нам позабыли:
Что на нас данайцам расточать дары?

Не прошло и жизни – холод и простуда,
Просто даже нечем растопить тоску.
На десерт предложат фирменное блюдо —
Печень Прометея в собственном соку.

Речное

И вечер не вечен, и ночь не успеет помочь,
Застыну на старом причале в тоске и печали.
Мой транспорт речной отбывает из гавани прочь,
Вот только дождётся меня – и немедля отчалит.

Ещё из бутыли немало я выпить смогу,
И женщин люблю, и в монахи пока не постригся,
Но сам от себя свой последний обол берегу
В уплату Харону – до правого берега Стикса.

Античные лимерики

***
Вкусом славился Гай Меценат:
Не любил ни салат, ни шпинат,
А павлиний язык
Он солить не привык,
Избегая ненужных затрат.

***
Некто Публий Овидий Назон
Поливал ранним утром газон,
Воду лил из ушата
И при этом стишата
Умудрялся придумывать он.

***
С криком: «Истина всё же дороже!» —
Ксенофонт бил Платона по роже.
Это видя, Сократ
Удивлялся сто крат:
Их любовь платонична, похоже.

***
У гетеры по имени Анца
Два любовника-преторианца,
Но из них ни один,
Без тарелки сардин
Не исполнит приличного танца.

***
Марк Протон был босяк и плебей,
Он без мата не мог, хоть убей,
Сам без тоги ходил,
Как последний дебил,
Что возьмёшь с него, если плебей?

Перелётные ангелы

Из Содома

Страх в твоих глазах мерцает немо,
Как очаг покинутого дома.
Полно! – мы бежим не из Эдема,
Мы с тобой уходим из Содома.

Кто, скажи, за это нас осудит,
Кроме с детства разума лишённых?
Вспомни-ка, о чём шептались люди:
Этот город – город обречённых.

Чаша гнева Божьего прольётся
За грехи отцовские и наши,
Всякий, кто в Содоме остаётся,
Отопьёт сполна из этой чаши.

Сгинет всё – дома и синагога,
Старец и младенец, скот и птица…
Пусть нам станет родиной дорога —
Лучше так, чем в пепел превратиться.

Злой Содом пропал за поворотом,
Обретём убежище мы скоро…
…Впереди – высокие ворота,
А на них написано: «Гоморра».

«Меня закружило по свету…»

Меня закружило по свету,
Тебя удержало судьбой.
Не там хорошо, где нас нету,
А там, где я рядом с тобой.

Окончена наша баллада,
И ангел вспорхнул в небеса.
А писем уж лучше не надо —
Нам не о чем больше писать.

Казалось бы, сердце – на части,
Кругом вороньё и враньё,
Но вновь усмехается счастье,
Еврейское счастье моё.

Перелётные ангелы летят на cевер…
А. Городницкий

«От обилия влаги ли…»

От обилия влаги ли,
От предчувствия вьюг
Перелётные ангелы
Улетают на юг.

Серебристая вольница
Над домами парит,
То ль поёт, то ли молится,
То ли учит иврит.

Что грустить понапрасну нам?
Мы помашем вослед:
В этом городе пасмурном
Места ангелам нет.

Переписана набело
Песня долгих разлук.
Перелётные ангелы
Улетают на юг.

Львиный монолог

Разве это мне пристало —
развлекать кого попало,
точно бобик, делать стойку
и на тумбе столбенеть?
Пусть я выращен в неволе
и другой не знаю доли,
от такого униженья
так и тянет озвереть.

Жизнь проходит бестолково,
под глупейшей кличкой «Лёва».
Укротителю за это
очень стоит пасть порвать.
Но нельзя и неохота:
дураков везде без счёта,
и любой воображает,
что рождён дрессировать.

Мой ничем не хуже многих,
столь же мелких и двуногих,
и с хлыстом, и с пистолетом,
но типичный паразит.
Нынче вечером украдкой
он лизался с акробаткой,
от него теперь духами
омерзительно разит.

Ночью снится мне саванна,
антилоп галоп чеканный,
диких буйволов мычанье,
африканская жара…
И гоню я эти грёзы,
вызывающие слёзы,
сам себе во сне рычу я,
что бежать давно пора.

Но чего уж тут лукавить —
трудно мне себя представить
на земле далёких предков,
где могучая река.
И готовят ли объятья
нам косматые собратья,
если мы пропахли клеткой
и не знаем языка?

Что же в жизни мне осталось?
Непрерывная усталость,
преждевременная старость
и обиды горький ком.
Да пугать дремучим взглядом,
если кто-то слишком рядом,
да ещё стальные прутья
грызть подпиленным клыком.

«Ревут тромбоны на вокзале…»

Ревут тромбоны на вокзале,
Из кожи лезут трубачи.
Мы обо всём уже сказали,
Теперь о главном помолчим.

И на последнем полустанке,
Когда домой возврата нет,
Гремит «Прощание славянки»
С одним евреем средних лет.

Марш перепонки сокрушает,
Грохочет медью по виску,
Но заглушает, заглушает
И боль, и горечь, и тоску.

Разговор

Должно быть, стареем, дружище?
Должно быть, стареем.
И прожитый день
Не таким уже кажется лишним.
Уже не боишься
Прилюдно назваться евреем
И даже поверить,
Что ты охраняем Всевышним.

До первого залпа?
Допустим. Но дело не в залпах —
Хватало причин и без них,
Чтоб окончились сроки.
Поедем на запад?
Ну что же, поедем на запад,
Раз больше уже
Нас не держит ничто на востоке.

И здесь не родные,
И там мы не будем своими.
Иначе бы жить,
Только мы не умеем иначе.
Блеснёт ли удача? —
Но как нам узнать её имя?
И в этой ли жизни
Дано нам добиться удачи?

Вот смоем с себя
Пыль дорожную, ложь и наветы…
А где это будет?
Без разницы, в Волге ли, в Шпрее…
Ведь нам всё слышнее
Дыхание хладное Леты.
Стареем, дружище?
Стареем, дружище, стареем.

Рикки-Тикки-Тави

О друг мой Рикки-Тикки-Тави!
Ну кто, скажи, тебя заставил
Вернуться в край, где бой – без правил,
Ложь реставраций?
Здесь даже тот, кто теплокровен,
Пришипился, с ужами вровень,
И, чтоб меж змей не выделяться,
Стал пресмыкаться.

Что толку от твоей отваги,
Когда в стране лютуют Наги,
А что писалось на бумаге —
Быльём покрыто?
Ведь тут иного нет закона,
Чем воля серого питона,
А всё, что грело, – позабыто
Или убито.

Да хоть повесься ты с досады,
Не прекращают злые гады,
На нас испытывая яды,
Считать нас пищей.
Змеиные повсюду нравы,
Хитры, жестоки и лукавы,
И мы покой напрасно ищем
На пепелище.

Бежать, покуда хватит силы,
Тебе придётся, друг мой милый.
Взгляни на отчие могилы,
Родные лики —
И снова в путь, по бездорожью,
Надеясь лишь на помощь Божью,
Оставь свой край, глухой и дикий,
О Рикки-Тикки!

Версия

Привыкли не считаться за людей,
И к рабству, и к охранникам, и к плети.
А чтобы не плодился иудей —
Злым крокодилам скармливались дети.

И на похлёбку променяли стыд,
Который был неслыхан и неведом,
Гордясь лишь высотою пирамид,
Что строить довелось отцам и дедам.

Знай, по субботам от вина косей,
А в остальные дни – срамно и больно…
Но, наконец, явился Моисей
И посох взял, и возгласил: «Довольно!»

И сорок лет суровый дух его
Водил их по пескам во время оно,
Чтоб вымерли бы все до одного
Те, кто голосовал за фараона.

Странник

На благо ли, на беду,
Но кажется, что в итоге
Я вовсе не сам иду —
Лишь переставляю ноги.
Не так уж и долог путь,
И требуется всего-то:
С обрыва не сигануть
Да не угодить в болото,
Усвоить, что счастья нет,
Свободой не звать химеру
И женщины сладкий бред
В ночи не принять на веру.
Не дадено мне коня —
Взамен его трость резная.
А Тот, кто ведёт меня,
Надеюсь, дорогу знает.

Изгнанник

В эти мрачные годы трусливых побед
На краю Ойкумены изгнанье влача,
Я – не голоден, в чистую тогу одет,
За моей головой не пришлют палача.

Не существенно, был или нет виноват,
Дайте срок – и совсем позабудут меня.
А вот я помню всё, даже то, как в сенат
По приказу тирана избрали коня.

Перемены у нас не в чести, хоть убей.
Вечный город напыщен, криклив и жесток.
«Аве цезарь!» – скандирует пьяный плебей,
И опять легионы идут на Восток.

Как во все времена, жаждет жертвы война,
Содрогается форум от пафосных слов.
А по мне, так уж лучше в сенат – скакуна,
Чем ревущий табун кровожадных ослов.

Хватит хлеба и зрелищ на годы вперёд,
На соседей соседи наточат ножи.
За державную спесь благодарный народ
Императора славит… покуда он жив.

А помрёт – откопают, возложат вину
И за ложь, и за кровь, и за собственный бред,
И за то, что поэты воспели войну
В эти мрачные годы трусливых побед.

Письмо Моисею

Шалом, шалом, привет тебе, Моше!
Ту землю, что искал, нашёл ты ныне?
Во сне всё чаще плачет о душе
Твой блудный сын, оставшийся в пустыне.

Теперь короче дни, длиннее ночь,
А в остальном – обычная картина:
Здесь мой оазис, здесь жена и дочь,
Волы, ослы и прочая скотина.

Здесь моего шатра немая тень.
Здесь лишних сорок лет живу на свете.
А если нам назначен Судный день,
То так ли важно, где его мы встретим?

Мне говорили, что тебе видней
От прочих всех сокрытое до срока.
В пустыне, как известно, нет камней,
И это очень кстати для пророка.

Но я упал и руки распластал,
И берег свой обрёл, подобно Ною.
Мне повезло: ты для меня не стал
Посредником меж Господом и мною.

Все, кто ушёл – в песках лежат давно,
Убитые смертельным переходом.
А я вот жив… Увы, мне не дано
Перед кончиной быть с моим народом.

«Не нам костёр в тумане светит…»

Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Я. Полонский

Не нам костёр в тумане светит,
Напрасный труд – во тьму кричать.
Нас потому никто не встретит,
Что просто некому встречать.

Дымятся за спиной руины,
Но только снова поутру
Разбудит нас напев старинный,
И искры гаснут на ветру.

Мой возраст

Нашей дружбой мы оба богаты вполне,
И она нас надёжно хранит,
Но не надо про разницу в возрасте – мне,
Кто ровесник седых пирамид.

Кто к песку припадал, по барханам влача
Скудный скарб, с верой дом обрести,
И кого согревала меноры свеча,
Если холод пронзал до кости.

Были злыми наветы и колья остры
У спешивших на каждый погром,
И веками горят инквизиций костры
В несгораемом сердце моём.

Я отнюдь не вчера появился на свет
И признаться могу без затей,
Что я старше тебя на две тысячи лет
И на целое море смертей.

Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,
Сколько в жизни потерь и разлук…
Так что рядом со мной ты – младенец почти,
Мой покрытый сединами друг.