Читать книгу: «Неслучайные люди»

Шрифт:

По судьбе

Эта история произошла в те времена, когда в помещениях можно было курить не только в курилках, а также выпивать и закусывать, не выходя из кабинетов. Когда никто не знал слова «харассмент» и секретарши вполне счастливо выходили замуж за начальников. Служебные романы между коллегами считались нормой и тоже, как правило, заканчивались свадьбами. Когда праздник на работе еще не назывался корпоративом. Скорее, давно забытым словом «сабантуй». Или попросту гулянкой.

В редакции одной газеты готовились отмечать Новый год. Как водится, еще с утра бросили жребий – кто будет дежурить с первого на второе января. Да, в те времена свежая газета выходила второго, значит, на работе нужно было появиться утром первого. В этом году решили тянуть спички – короткую и длинные, чтобы сломать традицию. Обычно тянули бумажки из шапки – кому достанется с крестиком, тот и дежурит. Но два года подряд бумажку вытягивал Антон, что его вполне устраивало – хороший повод сбежать на работу от жены и ненавистной тещи, которая всегда приезжала на Новый год и делала все, чтобы ее любимая дочь уже прозрела и бросила такого неудачного мужа. Но в этом году Антон, лучший репортер криминального отдела, хотел сбежать не на работу, а в другой город, где у него появилась дама сердца. Он ездил в командировку, освещая какое-то преступление, и познакомился там с девушкой. Впрочем, девушка была не первой пылкой любовью Антона. Он был романтик, настоящий. Любил это состояние – когда хочется свернуть горы, свалиться на голову возлюбленной, осыпать ее цветами. Антон вовсе не был подлецом – жену он тоже искренне любил. Как, впрочем, и всех женщин. Было у него такое качество, которое завораживало – влюбляться с первого взгляда и в каждой женщине видеть богиню. Он не просто лил в уши комплименты, а делал это абсолютно искренне. С каждой. И умел с каждой своей возлюбленной расставаться прилично, без скандалов, слез, оставляя ее в состоянии богини, которой он не достоин. Девушки, надо сказать, даже спустя годы вспоминали короткий роман с Антоном с благодарностью – ведь в те недели, месяцы они верили, что самые красивые и самые умные и все мужчины должны лежать у их ног.

Со многими Антону удавалось дружить, по-человечески. Не только с ними, но и с их новыми избранниками, ставшими мужьями. Когда предполагалась очередная командировка, Антону, как правило, не требовалась гостиница – он останавливался у бывших. Потом начальник что-то там подписывал, и Антон получал квартальную премию из тех сэкономленных на гостиницах денег. Честно приносил домой, отдавал жене, которую, как всем честно же и заявлял, очень любил, ценил, боялся обидеть. Разводиться? Нет, конечно! Ни за что! Это другое. В смысле жена. А влюбленности – это жизнь, дыхание, страсть, творчество. Если у Антона случался роман во время командировки, он всегда привозил блестящий репортаж. Если без романа – просто хороший. А когда появилась новая возлюбленная, получился гениальный текст. Даже главный редактор хмыкнул и выдвинул Антона на премию как лучшего молодого журналиста. Тот, признаться честно, не помнил, в каком трансе написал тогда репортаж. Хотел побыстрее закончить, чтобы бежать навстречу новым вспыхнувшим чувствам. Писал чуть ли не на скорость, на эмоциях. Наверное, поэтому и текст получился страстным, чувственным.

Он писал о суде над женщиной, убившей мужа – по неосторожности, защищаясь. Но прокурор просил максимальный срок. Никто не желал разбираться с ситуацией: муж регулярно избивал жену, часто бывал пьян, соседи не раз слышали крики женщины, но предпочитали не вмешиваться. После статьи в центральной газете выяснили все подробности и женщину оправдали – необходимая самооборона. Один оправдательный приговор на тысячу случаев. Чудо. Антон тогда не верил, что у него это получилось. Новая возлюбленная им восхищалась. Ему льстило, что она смотрит на него как на героя. Под ее взглядом он и сам себя считал таковым. Это была не просто обычная влюбленность, а посерьезнее. Антон хотел еще хоть раз пережить тот момент триумфа, увидеть тот самый взгляд. Почувствовать, что сделал не просто свою работу, а что-то по-настоящему важное и значимое.

Возлюбленная ему писала. Как и женщина, которую благодаря его статье оправдали. Для Антона были важны эти письма, приходившие на адрес редакции. Он хранил их в ящике стола и иногда перечитывал. Для вдохновения, что ли. Возлюбленная им восхищалась, писала, что скучает, покупает газету в надежде увидеть его текст. А когда видит, вырезает и сохраняет. Писала она откровенно плохо, но Антону, который это, конечно же, замечал, было наплевать. Она писала, что он герой. Ее герой. И ничего не требовала – ни приехать, ни пригласить ее в столицу. Ничего. Просто восхищалась. Такое с ним было впервые. Как и то, что она догадалась, что он женат, нисколько этому не удивившись.

Обручальное кольцо у Антона, конечно же, было. Но он настоял не на традиционном золотом, а на серебряном, со вставкой из черной керамики. Жена пожала плечами и согласилась. Когда у Антона случался роман, он надевал кольцо на мизинец, а не на безымянный палец. Кольцо не выглядело обручальным, скорее стильным, необычным. Никто из возлюбленных не задавал вопросов, почему он носит кольцо на мизинце. Корреспондент из столицы, видимо, там такая мода. Только она, эта последняя его любовь, спросила напрямую: «Ты женат? Специально кольцо на другой палец надел? Не стоит. Вдруг забудешь вернуть как было?»

Он тогда, приехав домой, действительно забыл.

– Почему у тебя кольцо на мизинце? – спросила жена.

– Палец распух, – ответил Антон.

Жена кивнула. У нее тоже часто отекали пальцы, но она просто отказывалась от колец, которые уже не налезали.

Антон не думал, что его отговорка пройдет так успешно. Он и не замечал, что жена часто страдает от отеков – на руках, ногах. Тогда он почувствовал себя виноватым – возил жену по врачам, дарил цветы без повода, купил браслет. Смеялся – если что, она браслет на палец наденет, и он все равно будет ее любить. Говорил искренне, заботился тоже искренне. Но на работе первым делом читал письма, присланные возлюбленной. Потом писал ответ, бежал и бросал письмо в ящик, благо тот находился прямо на выходе из редакции. Почти год длился этот роман в письмах. И вот появилась возможность увидеться.

Антон мечтал сделать сюрприз – приехать к возлюбленной на Новый год. То есть сказать семье, что опять дежурит, а сам на поезд и – в новую, счастливую жизнь. Пусть и на два дня. Антон и предложил сломать систему и тянуть не спички.

– Тоха, а вдруг ты заявишься, а там тоже теща? – иронизировал спортивный обозреватель Михаил Александрович, которого все уважительно называли Саныч. Он был легендой – в свои далеко за шестьдесят мог перепить любого молодого, а с утра уже бегать на лыжах или играть в хоккей в дворовой команде или, в теплый сезон, в футбол. Саныч пил легко и регулярно, но так же регулярно занимался спортом и мог, опять же, дать фору молодым.

– Ох, лишь бы Серега снова не выбил окно. – В кабинете появилась заведующая редакцией Надежда. Всегда слегка заполошная, нервная и переживательная. Но это было только с виду. Только Саныч и главный редактор знали, что Надежда умеет быть такой жесткой, что все мужики пойдут нервно курить в угол. Когда случались форс-мажоры, Надежда переставала быть ранимой завредакцией, а становилась менеджером-убийцей. Корреспондент опять не прислал вовремя материал? Уволить, если нет уважительной причины, найти другого. Кто-то не вышел на работу, сорвав график? Пусть больше и не выходит. Дизайнер нахалтурил? Штраф. Даже главный, прежде чем принять то или иное решение, советовался с Надеждой.

– Надюха! Компас мой земной! Не дрейфь! – Саныч подхватил Надежду и усадил на колени. – Прослежу за ним!

Надежда, которой тоже было за шестьдесят, похихикала, вырвалась из объятий Саныча и убежала выкладывать мясную нарезку.

– Надюх, водочку я отправил! – крикнул ей вслед Саныч, демонстрируя вывешенные в авоське за окно для охлаждения три бутылки водки.

Всем было известно, что только Надежда могла пить наравне с Санычем и удивительным образом не пьянеть. И пила она исключительно водку, игнорируя шампанское и вино. Если Саныч на следующее после попойки утро выходил на лыжню, то Надежда готовила внукам завтрак, успев с вечера нарезать салаты, напечь пирожки и заквасить капусту. Внуки были единственным ее слабым местом, ради них она и жила.

Эти двое – известный обозреватель и завредакцией – будто существовали в другом измерении, где никто не знал про похмелье, головную боль, проблемы с давлением и перееданием. Надежда и Саныч считались бессмертными. Великими. Они никогда не брали больничных, всегда были на месте. Надежда, кажется, даже в туалет не выходила. Они были главными хранителями и редакции, и здания, как домовой и домовушка. Домовушка, кстати, согласно легендам, была законной женой домового, и именно она принимала все решения. Об этом Надежда рассказывала всем стажерам. Мол, если хватит ума, поймете, кто тут главный.

Еще был Леха – охранник, по совместительству водитель, бывший милиционер. Именно он умел виртуозно отобрать ключи у тех автомобилистов, которые после всего выпитого все же решали сесть за руль. Вызывал такси для барышень и сопровождал до дома в особо сложных случаях. Леха умел врать так же легко, как дышать, все подтверждал и был своеобразным гарантом: мог убедить самую ревнивую жену, что муж напился и тут же уснул. Вот он, Леха, лично его с дивана сгребал, и муж не то что не дошел до молоденькой корреспондентки, но даже посмотреть на нее не успел. Еще у Лехи имелся знакомый врач, который приезжал в любое время и ставил капельницы, если требовалось кого-то срочно привести в норму. Леха считался таким же символом редакции, как Саныч и Надежда.

– Саныч, умоляю, проследи за Серегой! – появился на пороге Леха. – Ну моих связей уже не хватает! Кто в бизнес-структуры ушел, кто в охране. Не отмажу!

– Прослежу, – пообещал Саныч. – Зуб даю! – Саныч сделал характерный жест, щелкая большим пальцем по зубу и проводя кистью по горлу.

– Да, дорогой, сегодня Серега на тебе. Мне домой надо. Внучка затемпературила, – сообщила, пробегая мимо с тарелкой, Надежда.

– Ну вы чего? – Саныч развел руками. – Бросаете меня, что ли? Надюх, а водочка как?

– Наливай, только быстро. Леш, там есть в запасе бутылка? Принеси, пожалуйста. С собой возьму, внучке на компресс. Да и этим охламонам меньше достанется. Глядишь, обойдется, – сказала Надежда.

– Яволь, Маргарита Пална, – хохотнул Леха и убежал за бутылкой.

– Ну что, за нас? – неожиданно грустно поднял рюмку Саныч. – Сколько мы еще тут пропыхтим, а? Как думаешь?

– Ты чего, дорогой, разнюнился? – удивилась Надежда, опрокинув рюмку, даже не поморщившись. – Я на пенсию не собираюсь. У меня ж внуки. А это что значит? То и значит – деньги нужны. Сам понимаешь, какая у меня ситуация.

– Да… ты боец. У тебя хоть внуки… а у меня никого.

– А как же эти охламоны? Как они без тебя? А Серега? – Надежда показала на молодежь, крутившуюся вокруг. Серега – невероятно обаятельный парень, прекрасный рассказчик, заводила в любой компании, был главным. Сейчас он играл на гитаре. Девушки, сгрудившиеся рядом, подпевали, норовя присесть поближе.

– Он мне как сын, да, – признался Саныч. – Люблю его. Талантливый, зараза. Только просрет свой талант, если не одумается.

– Ты с ним поговори, – посоветовала Надежда.

– Ну я ж не отец. Не могу ему подзатыльник отвесить, хотя очень хочется. Ну посмотри на него.

– Красивый парень и умный. Только от спиртного ему надо подальше держаться. Не умеет пить совсем.

– Слушай, почему у нас таких проблем не было? Пили, курили, ели, что хотели. А этим ничего нельзя. Девки молодые на диетах, парни вон хилые пошли. Ни дунуть на них, ни плюнуть. Водку с соком мешают! А виски с этой колой. Как вообще можно такую гадость пить? Сто раз говорил Сереге – пей водку в чистом виде. Не надо намешивать. Не слушает.

– Не знаю, Саныч, не знаю. Вот мой Федя с чего такой стал? В детстве да, болел часто. Но тогда все болели – то свинка, то ветрянка в детском саду. Никто с ума не сходил. Обычный ребенок. Видимо, я что-то упустила. Врачи говорили, давно должна была заметить. Мол, поздно что-то делать. Время упущено. А я, выходит, не заметила. Потом… никто не знает, как это происходит. Недоглядела я за ним.

– Ты-то и не доглядела? Надюш, да ты орел! За всеми всегда успевала! – заверил Саныч.

– Выходит, за всеми, кроме собственного сына. – Надежда подставила рюмку. Саныч налил. Они выпили молча. – Хорошо, хоть внуков успел мне родить. Только за это Бога благодарю. В церковь начала ходить. На Крещение воду набрала.

– Надюш, ты же этот… как его… атеист, агностик… Ну какая вода-то? Хотя, может, сюда принесешь, побрызгаем в кабинете. Глядишь, Серега перестанет окно выбивать? – рассмеялся Саныч.

– Вот ты смеешься, а я уже об этом думала. Но в этом году не успеем. Только на следующий, – серьезно ответила Надежда. – А заодно надо попросить у главного вставить пуленепробиваемое стекло, что ли.

– Леха уже просил. Стекло стоит как самолет, – отмахнулся Саныч. – Давай святой водой попробуем. Ну а вдруг? Тогда я и сам поверю во всех святых.

– Ой, дорогой, ты до них не достучишься. Видимо, тоже заняты. Может, у них такая же редакция, как и у нас. Бегают, суетятся, не успевают на все запросы отвечать. Иногда путаются в адресатах. Сколько я просила за Федю, не отвечают. Или не тем святым за него молилась. Кто знает, кто у них за такие случаи отвечает. В храм стала ходить, хороший. Правда, батюшка там… Каждый раз, когда проповедь читает, хочу ему замечание сделать. Плохо говорит, ошибки речевые делает. Я и на молитве не могу сосредоточиться из-за его ляпов. А он… старается, конечно, но проповеди не его жанр, уж точно. Как ему исповедоваться? Очень я хочу в церковь, по-настоящему, пока не получается. И в хор церковный хотела, но там молодежь. Старательные дети. А нот не знают. Говорю им: «Вы сначала ноты хотя бы выучите, чтобы понимать, что поете». Они отвечают, что петь надо душой, а не по нотам.

– Надюш, спой для меня, а? Как раньше, – попросил Саныч.

– Да ну. Мне к внучке пора. Да и вон твой Серега девок гитарой соблазняет, – отмахнулась Надежда.

– Ну пожалуйста. Давай покажем молодежи, на что пенсионеры способны. Серега, ну-ка быстро дай сюда гитару! – крикнул он подопечному.

Надежда запела. Для ее возраста у нее был удивительно молодой голос. Когда она пела «А напоследок я скажу» из «Жестокого романса», в кабинете воцарилась гулкая тишина. Никто не жевал, не смел даже отхлебнуть из бокала, чтобы не нарушить это мгновение. Наконец на последнем аккорде Саныч захлебнулся, будто откашливаясь. Его давили слезы. Надежда тоже пела сквозь слезы. Каждый плакал о своем. Саныч – о своей, по сути, никчемно прожитой жизни, в которой оставил пять жен и ни одного ребенка. Точнее, был один, от первой жены, которого он видел раза два или три от силы. Жена уехала в другой город, а может, и в другую страну, забрала сына, тогда еще младенца. Саныч его вначале не искал, а когда захотел найти, то вроде бы уже смысла не было. Да и все контакты давно утеряны. Леха, который знал про наследника, предлагал Санычу помощь, так сказать, органов, но тот отмахнулся. Не надо, поздно уже искать и связи налаживать. Поезд ушел.

Надежда, погруженная в заботы о внуках, никому не говорила, что ее любимый единственный сын Федор, которого она воспитывала одна, без помощи мужа, был давно болен. Шизофрения. Знали только Саныч и главный редактор. Только благодаря связям главного Федя поступил в институт на факультет журналистики и устраивался в разные газеты, журналы. Но Федя не хотел писать. Он ничего не хотел в принципе. Был мирным, ласковым мальчиком – Надежда следила за тем, чтобы он вовремя принимал препараты. Но иногда Федя срывался, и тогда она устраивала его в клинику, там его стабилизировали до следующего приступа. А потом появилась Анюта. Надежда приняла ее со всей теплотой. Она была рада, что сын нашел себе девушку, живет как нормальный мужчина. Анюта поселилась в квартире Надежды, родила двоих детей-погодок и уехала в Питер искать себя. Про болезнь мужа она не знала – Надежда так и не смогла ей признаться, – то есть причина была не в этом. На попечении Надежды остался не только сын – опять безработный, – но и маленькие внуки. Они были чудесными и абсолютно нормальными. Идеальными. Надежде все говорили, что ее внуки – «подарочный вариант»: спали по часам, ели что дают. В садике вели себя идеально. Вообще никаких проблем не создавали. Анюта звонила по праздникам, обещала приехать, но не могла – говорила, что работает гримером в кино, все время на съемках. На самом деле перебивалась случайными заработками. Надежда не понимала, как можно бросить двоих детей на свекровь, по сути, чужую тетку. Она снимала внуков, отправляла фото сбежавшей невестке в надежде, что та образумится и вернется. Но Анюта вежливо отвечала «спасибо» и не спешила покупать обратный билет.

Федя после бегства супруги совсем замкнулся. Детьми не занимался. Даже на работу не хотел устраиваться. Дети считали отца, скорее, еще одним ребенком, но точно не папой, взрослым. Надежда тянула всех троих на себе. Внуки иногда называли ее мамой. Надежда всегда поправляла – бабушка, я ваша бабушка, мама работает в другом городе, скоро вернется. Но даже дети в это не верили. Федор иногда выпрастывался из собственного мира, играл с детьми, гулял в парке. Те радовались таким мгновениям. Потом Федор ложился на кровать, и снова ни на что не реагировал. Надежда говорила внукам, что их папа болеет, но скоро поправится. Дети не верили ни в возвращение матери, ни в исцеление отца. Они верили в бабушку.

– Кажется, это мой крест. Тянуть всех до пенсии, причем до пенсии внуков, – призналась она Санычу.

– Слушай, ну ладно внуки. Но Федор-то уже здоровый мужик. Хоть его выпихни. Пусть работает, зарабатывает, – заметил Саныч.

– Ты бы своего выпихнул? – тихо спросила Надежда.

Саныч промолчал.

– Ну, поговори с главным. Может, пристроит его куда, – наконец сказал он.

– Нет, ресурс исчерпан. Давно. Не могу я ни о чем просить. Федя… он, знаешь, в детстве болел часто. Помню, когда младенцем еще был, только кефир пил, а молоко нет. А тогда на молочных кухнях молоко выдавали, а кефир редко. Я в пять утра вставала, чтобы успеть кефир оторвать. Он, бедный, вечно в корках, коростах. То на ручках, то на ножках. К тому времени, когда в школу после детского сада переходил, его медицинская карта была размером с том советской энциклопедии. Мне говорили, что он не сможет хорошо учиться. Так и получилось – перекатывался с двойки на тройку. Память у него была плохая. Совсем не мог ничего запомнить. Учила с ним стихи, по сто раз повторяла. Без толку. Не виноват он, что такой. Есть дети всегда радостные, довольные, смеются, улыбаются на фотографиях, а Федя всегда был грустным. Ни одной фотографии нет, где он хотя бы улыбается. Да и не помню я, чтобы он смеялся. Может, бывает детская депрессия, которая во взрослую перерастает, как думаешь? Я твержу ему, что у него двое прекрасных детей, пусть ими займется, это ж смысл жизни. Нет, не хочет. Лежит, кино какое-то смотрит. Твержу: поищи работу, он в ответ, что не хочет писать на заказ, под чью-то дудку плясать. Говорю ему: а ничего, что я под чужую дудку всю жизнь пляшу и вас на это кормлю? Отвечает, твой выбор. Он бы хоть, как его Анюта, уехал, вырвался, мечтал о чем-то. Мне кажется, у него этот, как сейчас у многих, аутизм, а не шизофрения. Тогда, когда он маленьким был, не было такого диагноза. Всех, кто не вписывался в норму, сразу в шизофреники определяли. А я теперь думаю, что он никакой не шизофреник, просто особенный. Сейчас не хочет даже на улицу выходить. Ему страшно, я это вижу. Потеет, понос начинается. Как это… мне девочки рассказывали… панические атаки. Но тогда таких диагнозов не ставили. Федя сидел в углу, катал машинку. Главное, никого не бил, игрушки не отнимал. В детском саду его считали хорошим мальчиком, послушным. Делал что говорят. А потом… Это я ему жизнь сломала, моя вина. Не стала стучаться по всем врачам, хотя возможности и связи были. Отпустила ситуацию, надеясь, что само как-то пройдет. В поликлинике врач так и сказала, может, пройдет, израстется. И я ей, дура, поверила. Этой недоучке. Ничего само не проходит, не израстается. Мне сказали – шизофрения, я и кивнула. Не стала докапываться. Таблетками его кормила и только хуже делала. Моя вина, что сына не вытянула. Мой грех.

– А его отец? Он никогда не хотел узнать? – спросил Саныч.

– А ты, отец, никогда не хотел узнать? – отрезала жестко Надежда. Сколько раз за эти годы она убеждала Саныча найти сына, сделать первый шаг. Столько же раз он кивал, соглашаясь, но ничего так и не сделал.

– Надюх, не злись, ты же знаешь, что я отец никакущий, – ласково сказал Саныч, – навалял дров и даже разгрести не могу. Не хватает смелости. Это ты у нас герой. Никто бы так не смог, как ты. Иногда думаю, а вдруг сын меня искал, спрашивал? Или, наоборот, ему было все равно, кто его отец?

– Пока не спросишь, не узнаешь, – пожала плечами Надежда. – Или ты боишься, что он работает грузчиком и ничего не достиг? Тебе хочется найти просто сына или успешного сына?

– Надюх, ну почему ты такая всегда напролом, а?

– Потому что мне много лет. Все родители хотят гордиться своими детьми. Тем, что они стали успешнее родителей. Если бы твой сын стал профессором, известным журналистом, врачом, исследователем, ты бы мог им гордиться. А если бы он работал в магазине уборщиком, вряд ли. Поэтому ты и не хочешь его найти. Боишься, что твой сын стал уборщиком.

– Зачем ты так? – отмахнулся Саныч.

– Сказала правду? Разве не так? Поэтому ты так цепляешься за Серегу. Он талантливый парень и считает тебя своим наставником, вторым отцом. Ты им гордишься, поэтому и носишься с ним. Не сердись на меня. Ты знаешь, что я не со зла так говорю. Сама живу с этим грехом на душе много лет. Я ведь Федю своего тоже, считай, бросила. Для меня работа всегда была важнее. Мы оба сделали выбор – как было проще и легче нам. Мы о себе думали, а не о детях. Не о том, чтобы дать им семью, заботу. Федя же мой в коррекционной школе учился, в обычную его не взяли – очень медленно соображал. Надо было его лечить, бросить работу, только им заниматься. Тогда бы был результат. А я не смогла. Убеждала себя, что все оплачу, надо зарабатывать. Да, надо было отца его заставить признать сына. Платить алименты хотя бы. Заткнуть свою гордость в одно место и жить ради ребенка. И сейчас надо. Я наконец так и живу – ради внуков. Только им папа и мама нужны, а не работающая бабушка. Я столько лет себя корила за то, что не смогла Феде любовь дать. Теперь думаю, что и невестка моя такая же. Ей тоже любви в семье не дали. Поэтому она и уехала. Не умеет она в семье жить, получается. Не знает, как должно быть. Так что я не могу ее судить. Остается надеяться, что рано или поздно она вернется.

– Она бросила на тебя двоих детей – это ничего? Ты готова ее простить? – напомнил Саныч.

– Какая разница? Одного ребенка ты бросил или двух? Не важно. Да, я прощу и приму в любой момент. И ты, идиот, должен написать своему сыну, пока не поздно. Пока ты не скопытился. Дай ребенку историю своей семьи, а не только материнской. Попроси своего Серегу или Леху – пусть найдут твоего сына. Напиши ему.

– А если он не ответит?

– Тогда ты не будешь себя корить за то, что не сделал. Все, я уехала. Следи за Серегой. Он тоже, считай, иногда младенец. Не знаешь, чего от него ждать. Точнее, знаешь и все равно оказываешься не готов.

Каждый год на новогоднем празднестве Серега, напившись, швырял стул в окно. Никто не понимал, в какой момент это могло произойти и с чего вдруг. Пять минут назад сидел, пел под гитару, был нежным, ласковым, подливал вино девушкам и вдруг срывался. Становился агрессивным. Мог опрокинуть на стол бокал, оттолкнуть сидящую рядом коллегу. Потом кидался в соседний кабинет, хватал стул и отправлял его в окно. После этого падал и засыпал. Из его зарплаты вычитали штраф, Серега миллион раз извинялся и твердил, что ничего не помнит с того вечера. Вот вообще ничего.

– И меня тоже не помнишь? – спросила как-то Лена, стажерка из отдела культуры.

– Нет, – честно признался Серега.

Лена побежала плакать в туалет.

– У нас с ней что-то было? – спрашивал Серега у коллег. Те хмыкали. – Блин, да скажите уже!

Коллеги говорили, что вроде как только целовались, замок в соседнем кабинете Серега вскрывал в одиночку. Без Лены.

Поскольку здание находилось в центре города, кабинет на четвертом этаже, замять инцидент с разбитым окном не удавалось. Только благодаря бывшим милицейским связям Лехи, обаянию Надежды и умению споить кого угодно в любых количествах Саныча обходилось без протокола и задержания. Сереге объявляли строгий выговор и самое последнее предупреждение. Серега каялся, клятвенно обещал, что больше никогда, но на следующий Новый год история с выбрасыванием стула в окно повторялась.

Серега, можно сказать, был воспитанником, подопечным Саныча, который его взял в отдел, обучал ремеслу, защищал и оберегал. Проблема была в одном – градусах. Когда Саныч только разгонялся, Серега уже лежал лицом в пол от количества выпитого. Если Саныч в состоянии опьянения становился милым, добродушным, ласковым и нежным, Серега превращался в буйного подростка – крушил мебель, причем с размахом. Разбитой тарелки ему оказывалось недостаточно, не тот масштаб. А вот вынести стулом здоровенное стекло в центре города – самое оно.

В том же кабинете Антон от радости едва сам не выбил стекло раньше времени. Он наконец вытянул длинную спичку, то есть не дежурил.

– На какие поедешь? – пожал Саныч руку радостному герою-любовнику.

– Я же не успею подписать в бухгалтерии! – ахнул Антон.

– Поэтому пойдем сейчас к Ирине Михайловне! – объявил Саныч.

– Это кто? – испуганно спросил Антон.

– Молодежь… Всему вас надо учить. Начальство не обязательно знать в лицо, оно меняется, а вот главного бухгалтера знать нужно – и в лицо, и по имени-отчеству! Пошли, тряхну стариной в рамках обучения молодых кадров. – Саныч поднялся, достал бутылку водки из авоськи, висевшей за окном для охлаждения, чтобы сэкономить время и не бежать в столовку на другой этаж, где стоял холодильник, и пошел по коридорам. Антон старался не отставать.

В это же время в другом конце здания к празднованию готовилась бухгалтерия.

– Ну что, начнем? Пока порежем, поставим… – предложила главный бухгалтер Ирина Михайловна, посмотрев на часы. Они показывали начало пятого. – Девочки, накрывайте на стол.

Девочки, младшей из которых, Рите, было сильно за двадцать, но пока еще не тридцать, что тогда считалось для женщины совсем критическим возрастом для устройства личной жизни, с энтузиазмом стали шуршать пакетами. Рита выкладывала фигурно сыр, втыкая веточки петрушки, и тупым ножом пыталась порезать колбасу. Получались огромные ломти, которые она решила прикрыть остатками петрушки. В комнате пахло семгой, лимоном и духами Ирины Михайловны, которыми та щедро поливала подмышки и грудь. Запах духов главного бухгалтера не могла перебить даже килька, которую та любила страстно и в одиночестве. Только для нее делали бутерброды с килькой. Остальные «девочки» рисовали губы и начесывали затылки. Ни для кого. Для себя.

– Над столом-то расческами не трясите, – прикрикнула на подчиненных Ирина Михайловна и щедро, прямо над семгой, облилась лаком для волос. Рита начала чихать.

– Ирина Михайловна, у нас штопора нет, – сказала Рита, отчихавшись на тарелку с колбасой, – как вино открывать?

– Выйди, найди мужчину, – велела Ирина Михайловна.

– Мужчину? Зачем? – не поняла указания сотрудница.

– Затем. Проткнет пробку вилкой внутрь и шампанское откроет.

– А где его искать? – испугалась Рита, которая за двери бухгалтерии выходила редко и мало кого в редакции знала.

– Вот поэтому ты до сих пор не замужем, – заявила начальница. – Давай, губы подкрась, включи обаяние – и вперед! В курилку иди, чтоб наверняка.

Рита покорно пошла искать мужчину. В коридоре столкнулась с начальником какого-то отдела. Какого именно, она не помнила, но его самого помнила прекрасно – Илья Альбертович, в отличие от остальных сотрудников, всегда тщательно пересчитывал выданные аванс или зарплату, до последней копейки. Задерживал очередь и искал повод для замечания или, еще лучше, скандала. Лишь однажды он появился в бухгалтерии с самой дешевой коробкой шоколадных конфет и направился прямо к Ирине Михайловне.

– И что надо, стесняюсь спросить, за такую щедрую плату? – хмыкнула главный бухгалтер. Илью Альбертовича она терпеть не могла. «Да не мужик он», – отмахивалась она. А когда он пришел с конфетами, ее как прорвало: – А ты не охренел ли вконец? В жопу себе засунь эти справки. Что? Будешь на меня жаловаться? Да на здоровье! Я такое про тебя расскажу, что сам пожалеешь! Вон пошел, это мой кабинет! Да, имею полное право. Сегодня зарплату не выдают!

Завотделом, продолжая что-то говорить, попятился к выходу. Ирина Михайловна схватила увесистый степлер и бросила в него. Промахнулась. Попала в дверь.

– Я этого так не оставлю! – взвизгнул тот и убежал.

– Это я так не оставлю. Скотина, – рявкнула Ирина Михайловна. Она села за стол, достала сумку и начала в ней рыться.

– Ирина Михайловна, вам помочь? – чуть ли не на цыпочках вошла в кабинет Рита.

– Да, найди мне капли. Были в сумке. Накапай пятьдесят и водичкой разбавь.

Рита быстро нашла капли, накапала в рюмку, дала начальнице выпить.

– Довел все-таки, – тяжело вздохнула та. – Теперь пойдет стучать. Вот ведь говнюк.

Рита, оказавшись в редакции, где каждый пусть не третий, но пятый сотрудник считался гением, не могла понять, почему редактор – говнюк. Для нее все пишущие люди были инопланетянами, великими. Она не понимала, как можно писать такие тексты. Над некоторыми она плакала, перечитывала.

– Ты думаешь, раз они делают то, что мы не умеем, значит, исключительные во всем, да? – хмыкнула Ирина Михайловна, заметив удивление на лице Риты.

– Да. Они же… почти писатели… разве нет?

– Нет. Многие писатели тоже были в жизни говнюками, хотя писали прекрасные тексты. Запомни – если человек гениальный врач, журналист, художник, это вовсе не значит, что он ведет себя прилично в жизни. Не надо путать профессиональные достоинства и личные качества.