Читать книгу: «Неслучайные люди», страница 3

– Как это нет? – возмутилась Ирина Михайловна.

– Так в бухгалтерии надо подписать! – ответил Саныч.

– А я кто? – возмутилась Ирина Михайловна.

– Вы прекрасная женщина! Не перестаю вами восхищаться! – горячо заверил ее Саныч.

– А еще я главный бухгалтер! И рабочий день еще не закончился! Рита, принеси мне бланк и бумаги – возьми у Антона!

Ирина Михайловна подмахнула выдачу командировочных и отправила Риту их немедленно выдать. Антон не верил собственному счастью. Саныч, довольный собой, шепнул ему: «Учись обращаться с женщинами».

– Ирина Михайловна, дорогая, я могу пригласить вас на танец? – Саныч галантно поклонился. Главный бухгалтер выпорхнула из-за стола и позволила увести себя в танце.

…Все собрались в кабинете главного. Серега, еще не очень пьяный, что-то рассказывал. Рита смеялась, Серега ей нравился. Остальных сотрудников она толком не знала.

– Все, мне пора, – сказала Инна, работавшая стенографисткой и машинисткой в редакции. Там еще оставались корреспонденты, которые писали репортажи от руки, а потом их надиктовывали. Инна умела с ними общаться, записывала быстро, правила и согласовывала исправления на ходу – уникальный дар. Как и редакционная политика, не требовавшая, чтобы мэтры, заслуженные интервьюеры в солидном возрасте, осваивали новые навыки записи, отправки. В те годы машинистки были неотъемлемым звеном творческого процесса. Некоторые становились ближе жен, другие делали карьеру в качестве литературного редактора. Инна не хотела делать карьеру, хотя ей много раз предлагали. Она работала в редакции по графику, уходила и приходила всегда вовремя. Никогда не задерживалась, даже если очень просили. Но умела сделать надиктованный текст готовым к печати – то есть идеальным. Даже именитые корреспонденты не понимали, как так она поправила текст – будто и не вмешивалась в него. Когда Инна уходила на больничный, вызывали Анечку – молодую, не очень умную, но старательную девушку. Она хорошо стенографировала, но не владела навыком правки. Если корреспондент, диктуя текст, говорил «эээ» или «ммм», Анечка это тоже стенографировала и распечатывала, не упуская ни «эээ», ни «ммм». Инна сто раз ей объясняла, что так делать не нужно, надо просто подождать, когда автор говорит: «Сейчас, минуточку, другое предложение будет». И ждать иногда приходится не минуточку, а все десять, поэтому стоит помолчать и не мешать творчеству. Еще у Анечки была привычка переспрашивать у автора, правильно ли она поняла слово. Это ее Инна научила. Мол, не хочешь развивать словарный запас, не понимаешь, лучше переспроси. Но эффект получался обратным. Когда Анечка уточняла, верное ли слово, автор, как творческая натура, начинал сомневаться. Если уж стенографистка не поняла, значит, не поймет кто-нибудь еще. И в отчаянии пытался подобрать синоним, знакомый Анечке. Статья от этого не выигрывала. В общем, страдали все – и Анечка, и автор, и редактор, который не понимал, с чего вдруг мэтр журналистики стал писать как первокурсник журфака. Те из мэтров, кто однажды попал к Анечке, уходили на больничный, пока не возвращалась Инна. Когда вместо Анечки редактор хотел пригласить другую стенографистку, не такую аккуратную и старательную, Инна вставала на защиту своей протеже. Обещала научить.

– Инка, ты сама-то в это веришь? – как-то спросил редактор, который сто лет знал Инну и ценил ее больше всех в редакции.

– Не верю, конечно. Но она же ребенок. Ее нельзя обижать. Нельзя, чтобы она плакала, – ответила, нежно улыбнувшись, Инна.

Редактор тяжело вздохнул.

– Дети не уложены. Поздно уже, – объяснила Инна свой уход с коллективного празднования.

– Да, до свидания, – ответила Рита.

– Возьму им конфет. Все равно никто не ест. – Инна вывалила содержимое вазы в сумку.

Рита улыбнулась.

– Нет у нее никаких детей, – хмыкнула секретарша Юля, подливая себе шампанское.

– Как нет? – ахнула Рита. – Она же рассказывала, что четверо: Сева, Нюся, Викуля и Кирюха.

– Ага, только это не дети, а мягкие игрушки. Ну, собака, зайчик, кот, пингвин – не помню точно, – хмыкнула Юля. – Инна чокнутая на детях. Своих не могла родить, вот завела игрушечных. Их и убегает баюкать и укладывать. Сижу с ней в одной комнате, у меня тоже начинает ехать крыша. Она им звонит, сказки читает. Не знаю, как ее муж терпит. Он же за все игрушки отвечает. Работать не может, инвалид. Работал в Чернобыле, еле жив остался после той аварии. Не может иметь детей, а Инка не может его бросить. Это вроде как предать. Вот он и разговаривает с ней разными голосами. А что ему остается, если она его содержит? Она этим игрушкам одежду покупает в магазине для младенцев, смеси, чтобы кормить. В общем, больная на всю голову. Зачем она нужна, когда уже можно все на диктофон записать? Но ее главный держит – он давний друг ее мужа. Вроде бы еще школьный. И редактор ценит – только Инка может со старперами общаться. Этими, которые не знают, куда тыкнуть в компьютере. По старинке привыкли. А Инка, считай, за них тексты пишет – где что нужное вставит, где лишнее уберет. Был такой один – вроде бы в прошлом чуть ли не великий журналист, а потом все, кирдык.

– Умер? – ахнула Рита.

– Нет, но можно считать, что умер – деменция, развивалась быстро. Слова забывал, родных перестал узнавать. Только Инку и помнил. Так ей два года удавалось скрывать, что у того деменция. За него, считай, писала. Знала и стиль, и все эти прибамбасы.

– Это… очень трогательно, удивительно, – заметила Рита.

– Ну да, очень трогательно платить за чужую деменцию. Мне так никто не заплатит, – хмыкнула секретарша. – Если ты свой, глаза закроют, если нет – уволят.

– Но ведь хорошо, что поддерживают человека… – заметила Рита.

– О да, у нас вообще богадельня! – зло рассмеялась Юля. – Вон, видишь мужика? – Она показала на стоявшего в дверях мужчину. – Это Игорь, муж нашей машинистки Нади. Когда-то она диплом нашего главного редактора перепечатывала. И курсовые за него писала. Наш главный ее держит, помня прошлое. Надя запила. Вроде как сейчас зашитая, но, когда развязывается, уходит в запой. Если на больничном, значит, в наркологической клинике лежит. Главный ее куда только не отправлял – она все равно слетает с катушек.

Надю Рита помнила. Как-то та появилась в бухгалтерии, принесла творожную пасху, такую, какую Рита ела в детстве – сладкую, вкусную, как делала бабушка. И кулич тоже был тот самый, из детства. С глазурной корочкой сверху, мягкий, не сухой – бабушка для сладости пропитывала сиропом. Надя поздравила всех с Пасхой, потом еще принесла тарелку с яйцами, которые сама красила – луковой шелухой, с обрезками кружев, чтобы на скорлупе появился узор.

Рита не могла себе представить, что эта милая улыбчивая женщина – запойная алкоголичка. Наверняка секретарша наговаривает.

– О, мой пришел! – подскочила Юля и кинулась к двери. Там появился молодой человек, не сильно подходящий под интерьеры – все-таки все были нарядные: мужчины в костюмах, женщины в вечерних платьях, а он стоял в жутком свитере, явно уже пьяный. Юля кинулась к молодому человеку на шею. Тот отстранился. Она дернулась, будто ее ударило током, побежала и принесла ему вина. Он выпил. Юля снова кинулась к накрытому столу и сгребла на тарелку все, что могла. Он ел брезгливо и презрительно. Юля стояла рядом и заглядывала ему в глаза.

– Это ее любовник, – подошла к столу Ирина Михайловна. – Никто и звать никак. Она считает его великим музыкантом. Приходит, как шавка какая-то, объедки собирает. Ее ни во что не ставит, а она влюбилась. Вот по-настоящему. Бывает… Даже завидую. Она ему деньги дает, а он ноги об нее вытирает. Любовь…

– А я думала, что Юлия замужем, – ответила Рита.

– Замужем, да. Но кому это когда мешало? – хмыкнула Ирина Михайловна. – Дозвониться только иногда невозможно.

Юля, пользуясь рабочим телефоном, вела долгие разговоры с любовником. Читатели, которые хотели высказать претензии по поводу вышедшего в газете материала, висели на линии. Кажется, Юля первая изобрела голосового робота и музыку на телефоне. Пока она выясняла отношения с любовником, всех переводила на вторые и третьи линии, которые настроила самостоятельно. По вечерам она спускалась в редакционный бар, выпивала несколько банок мартини – этот напиток тогда упаковывали в банки, как энергетики, – и иногда могла случайно ответить на звонок. Почему Юлю не увольняли? Все важные разговоры она умудрялась принять в нетрезвом виде, сидя в редакционной столовой. У нее было особое чутье на звонки – какие игнорировать, а какие принять. И все важные Юля принимала. Даже в ночи. Если Инна обладала талантом редактора, эмпатией, трепетным отношением к чужим текстам, то Юля умела чувствовать людей, реагировать на речь, сразу замечая и отсеивая ненормальных, чокнутых. Она же по голосу могла определить, что речь идет о важном событии. Могла почувствовать звонок. Особый навык. Именно поэтому Юлю, как и Инну, не увольняли – талант, уникальный навык. Где найдешь другую секретаршу, которая не переключит звонок на начальника, потому что ругается с любовником, а пока ругается, ситуация решится сама собой. А начальник окажется вроде как на нейтральной, то есть верной стороне.

– Юлька меня трижды спасла от карьерного краха, – говорил главный редактор на каждой вечеринке, – потому что просто не отвечала на звонки. Идеальная секретарша!

– Надюш, нам пора, – ласково говорил муж машинистки Нади, пытаясь ее увести.

– Не хочу, понимаешь, ничего не хочу. Лучше сдохнуть, – закричала она и хлопнула рюмку водки. Все замерли и замолкли. Надя схватила полную бутылку и начала пить из горла.

– Леха, вызывай «Скорую», – тихо сказал Саныч охраннику.

Надю увезли. Муж держал ее за руку и говорил, что все будет хорошо. Она поправится.

Через неделю Надя умерла. Но это было через неделю. А в тот вечер…

Любовник секретарши Юли после съеденного и выпитого вроде как оттаял, и они исчезли на некоторое время. Потом появились. Юля сверкала глазами. Ее бойфренд налегал на еду.

– И куда в него столько влезает? – хмыкнула Ирина Михайловна. – На глисты бы его проверить. Жрет как не в себя.

– Вам что, жалко? – Юля оказалась рядом и подслушала.

– Мне нет. Хотя да, жалко. Тебя. Зачем тебе такой глистогон? Ну посмотри, волосья не мыты, сам драный, сраный. Фу. Еще и прыщавый, как подросток.

– Он меня любит, – ответила Юля, все еще сверкая глазами.

– Тогда да, понимаю. Ты ему уже сколько заплатила? Небось уже и премию сегодняшнюю отдала? – спросила Ирина Михайловна.

– Это на творчество, на музыку! – воскликнула Юля.

– Если на творчество, то это святое.

– Ирина Михална, – на стул обрушился, по-другому и не скажешь, Антон. – А можно как-то назад все?

– Антон, что назад? – переспросила главный бухгалтер.

– Ну все назад. Я никуда не еду. И не дежурю. Домой поеду – к жене и теще. – Антон налил себе водки и выпил.

– Так ты ж вроде к жене и собирался? – хмыкнула Ирина Михайловна.

– Я это, да, то есть… – залепетал Антон.

– Все понятно. Если к жене и теще, то пить больше не стоит, – заметила главный бухгалтер. – А что случилось?

– Она меня не ждет, – понуро ответил Антон.

– Так ты вроде сюрприз хотел сделать. Свалиться на голову?

– Да… У нее там мама… Здесь мама, там мама…

– Антон, в следующий раз ищи себе женщину-сироту или с мамой в Магадане, – усмехнулась главный бухгалтер.

– А есть такие? – возбудился Антон.

– Ты бы это, выпил кофе, и домой. С билетами твоими и командировочными потом решим, – ответила Ирина Михайловна.

– Она меня любит. – Антон налил себе еще стопку.

– Кто? Мама? – уточнила Ирина Михайловна.

– И мама тоже. Поэтому я чувствую себя такой сволочью, – кивнул Антон.

– Михаил Александрович! – крикнула Ирина Михайловна Санычу. – Там торт в холодильнике. Выдайте этому герою-любовнику, и пусть Леха отправит его домой, а не в командировку. Вот, еще цветы пусть возьмет для тещи, которая законная, не перепутайте. – Главный бухгалтер вытащила из вазы букет.

– Она меня любит. Понимаете? Но у нее своя жизнь, у меня своя. – Антон опять потянулся за бутылкой.

– Кто? Вторая теща? – Ирина Михайловна рассмеялась, не удержавшись.

– И она тоже, – кивнул Антон. – Понимает меня. Не то что эта. Но та – там, далеко, я с ней даже не знаком, а эта дома ждет. Что мне делать?

– Ты же хотел устроить сюрприз, вот и устрой. Поезжай домой, возьми тортик, букет. Дома жена ждет, любит, теща тоже ждет и тоже любит, – говорила Ирина Михайловна, передавая корреспондента в заботливые руки Лехи.

– Да, они хорошие. И вы хорошая. Я вас люблю. – Антон начал целовать руки Ирине Михайловне. – Спасибо вам огромное!

– Давай потихоньку. Леш, влей в него кофе или в сугроб головой засунь по дороге, чтобы очухался, – велела Ирина Михайловна.

– Будет сделано в лучшем виде! – козырнул тот.

– Только там за салатами не засиживайся! Мало ли что тут у нас еще случится, – наказала она.

– Типун вам на язык, Ирина Михайловна, при всем уважении, – отмахнулся Леха.

– Да, типун, – Ирина Михайловна поплевала через левое плечо. Но, как показали дальнейшие события, это не помогло.

Следующие полчаса прошли относительно спокойно – все выпивали, закусывали, танцевали, разбредались по углам покурить.

Рита сидела на большом кожаном диване и слушала рассказ о командировке какого-то корреспондента. Рассказ был неинтересный, как и сам корреспондент. Вдруг за главным столом начал назревать скандал. Женщина нависла над девушкой, сидевшей за столом, и что-то кричала, пытаясь переорать музыку. Девушка начала плакать. Рита заметила, что к ней кинулась Ирина Михайловна.

– Извините, – сказала Рита и направилась к столу, радуясь, что появился повод избавиться от занудного рассказчика.

– Вы за это ответите. Сразу после праздников, – кричала женщина над ухом девушки.

– Пошла ты… – выругалась Ирина Михайловна. Подбежавшая Рита застыла как вкопанная. Ни разу в жизни она не слышала, чтобы начальница повышала голос или материлась.

– И вы ответите! На вас тоже напишу! – объявила женщина.

– Что случилось? – спросила Рита.

– Чай крепкий и сладкий сделай. Быстро! – велела главный бухгалтер.

Рита бросилась исполнять просьбу. Потом отпаивала рыдающую и трясущуюся девушку сладким чаем. Та норовила упасть в обморок, но Ирина Михайловна, подхватив ее, когда она уже сползала со стула, и заботливо уложив на диван, померила ей давление. Откуда взяла тонометр, никто не знал. В то время это был не электронный аппарат, который заодно измеряет пульс, а механическое устройство, с фонендоскопом – который врачи засовывали в уши, – с часами и самим тонометром. Руку при этом сжимало так, что она буквально отваливалась от передавливания. Но главный бухгалтер знала, что делала, – следила по часам, действовала профессионально. Будто всю жизнь работала медсестрой.

– Обойдемся без «Скорой», – выдохнула она с облегчением. – Катюша, давайте домой, да? Михаил Александрович, Леха вернулся? Катюху надо отвезти. Совсем никакая. Давление девяносто на шестьдесят. Не пьяная. Говорит, вообще не пила, и я ей верю. Когда такие чувства, зачем водка, да? Катюша, ну что ты? Все, прекращай тут слезы лить. Все хорошо будет, обещаю. Ты хоть шоколадку в сумке носи или сахар кусковой. Ну куда это годится?

– Она… меня уволят… точно… и у него… тоже проблемы будут… – всхлипывала девушка.

– Ой, дорогая, ну сейчас, слава богу, другие времена. На партсобрание не вызовут, прилюдную порку не устроят. Ничего не будет, – успокаивала ее главный бухгалтер.

– Я не хочу, чтобы ему плохо было, – лепетала девушка.

– Всем будет хорошо, не волнуйся. А на эту… как бы помягче ее назвать… не обращай внимания. Потявкает и заткнется. У самой рыло в пуху. А тетя Ира за тебя заступится, если что. Давай еще чаек хлебни. Вот молодец.

– А кто такая тетя Ира? – спросила девушка.

– Ха, так это я! – рассмеялась Ирина Михайловна. – Можешь так меня и звать. Знаешь, сколько лет я здесь работаю? Ого-го! Мы тут банда, если что. Михаил Александрович с нами, Леха, вот Рита, кажется, вливается потихоньку. Что, мы с ней не справимся? Говно она, а не человек, я так тебе скажу. Не в первый раз такое устраивает.

– Она обозреватель, а я кто? Стажерка. А если на кафедре узнают? Меня из института выгонят, да? – опять заплакала девушка.

– Так, я бы дала тебе таблетку, но у тебя и без того давление ниже плинтуса. Давай. Утро вечера мудренее. Дома поспи. Проснешься, и все уладится, да?

– Да? – переспросила девушка и потеряла сознание.

– Да твою ж мать! – воскликнула Ирина Михайловна. – Рита, ты сколько сахара в чай положила?

– Один, вы же сказали – сладкий, – опешила Рита.

– Надо было четыре! Молодежь, блин, всему вас учить надо. Ладно, давай потихоньку, никто тут не умирает. – Ирина Михайловна отвесила щедрую пощечину упавшей девушке. Та очнулась.

– Ой, больно. – Она потерла щеку.

– Ну извини, иногда перебарщиваю. Значит, сахар в рот – и встаем, да? – командовала главный бухгалтер.

Только что вернувшийся Леха подхватил девушку и на руках понес в машину.

– Леш, чай в нее влей и укрой двумя одеялами или что там есть. Потеплее, в общем. Тощая, одни кости. Небось и не ела сегодня. Да, захвати бутерброды со стола – впихни в нее, если получится. Бери с колбасой и красной рыбой! И с икрой тоже! И пирожные тоже возьми.

– Будет сделано, – ответил тот.

– Что с этой девушкой? И кто та женщина? – спросила Рита, когда Ирина Михайловна налила себе водки и залпом выпила.

Нависающей женщиной оказалась обозреватель отдела культуры Дарья. Катюша – стажерка в отделе политики. Третий курс журфака. У Катюши, которую все сразу же полюбили и только так и называли – уменьшительно-ласкательным именем, за природную смешливость и обаяние, – случился роман с заместителем главного редактора газеты. Сравнительно молодым, талантливым, известным журналистом. Женатым, конечно же. Но все как-то делали вид, что не замечают, потому что Катюша очень ему подходила, а пока еще не бывшая жена – совсем нет. Все знали, что замглавного сбегает с Катюшей в кино, в кафе, на свидания.

– У них ничего такого не было, только романтика, – рассказывала Ирина Михайловна. – Влюбленность, настоящая, понимаешь? И у нее, и, главное, у него тоже. Он дышать на нее боится. Трястись начинает, когда ее видит. Это не адюльтер, не какой-то там служебный роман – у них чувства. А жена нашего зама совсем его запилила – злая, нервная, очень неприятная женщина. Контролирует каждый его шаг. Он аж пригибается, даже когда по телефону с ней разговаривает. А та названивает, отчета требует.

– Так, может, не зря жена-то переживает, раз у мужа новые чувства вспыхнули, – заметила Рита. – Жена, наверное, не третьекурсница и не стажерка. В глаза не заглядывает, не восторгается, да и походом в кино ее не поразишь. Может, когда ваш зам женился, тоже любовь там была.

– Да, ты все верно говоришь, – кивнула Ирина Михайловна.

– Тогда почему вы за эту Катю вступились? – удивилась Рита.

– Не знаю. Чувствую – и все тут. Не важно – выйдет у них что-то, не выйдет, но эта зараза Дарья не должна вмешиваться в чужую личную жизнь. Не терплю этого. Нельзя лезть в чужой карман и в чужую постель. Правило такое. И жизнь нельзя другим портить, лучше своей заняться. Любовь, не любовь – видно будет. Но когда девочка рыдает и в обмороки тут падает, это совсем нехорошо. Она маленькая еще, растоптать можно легко. А ей дальше жить. И как-то в людей верить. Вот и пусть верит, что всегда найдется тетя Ира, Михаил Александрович, Леха, которые ее защитят. На этой обозревательнице великой уже крест можно ставить. Душа там прогнила давно. Личные обиды на других вымещает. Всегда была злобной, завистливой. Терпеть таких баб не могу. А у Катюши душа светлая, чистая. Нельзя ее ногами в живот бить. Нельзя лицом в грязь. Так я думаю… – Ирина Михайловна выпила еще стопку и продолжила: – Знаешь, моя бабушка, царствие ей небесное, не давала мне посуду мыть. Всегда сама у мойки. Я помочь хотела, просила: «Бабушка, давай я помою». А она всегда отвечала: «Намоешься еще, не дай бог». Бабушка посудомойкой работала, хотя окончила московскую консерваторию. По классу скрипки. Никогда больше к инструменту не притрагивалась. В ссылке, куда она за дедом уехала, не нужны были скрипачи, а посудомойки требовались. Дед должен был в лагере сидеть, лес валить, но его в колонию-поселение отправили. Он не верил до конца, а бабушка верила и за ним поехала. Он умолял ее развестись, чтобы не ломать себе жизнь, но она с ним после этого почти год не разговаривала. Поехала следом, обживалась, а ему – ни слова. Обиделась за то, что он вообще посмел ей такое предложить. Так год выживали, молча. Я спросила бабушку, почему она молчала-то, почему скандал не устроила. Она ответила, что обида – это одно, а долг – другое. Обижаться можно, предавать нельзя. Никого. Ни близкого, ни постороннего. Доносить нельзя, в чужом белье – грязном или чистом – нельзя копаться. Поэтому я так эту Дарью, которая вроде как за культуру отвечает, не люблю. Ей предать и нос в чужую жизнь засунуть – только в радость. У самой ничего в личной жизни не получилось, значит, и другим нужно отравить. Вот Илья из той же породы – никчемных и завистливых, ревнующих к талантам других. Это самое страшное, когда люди завидуют чужому таланту, не признают его. Талантом надо восхищаться. Как и порядочностью, честностью, преданностью. Так моя бабушка говорила, а я запомнила и много раз убеждалась – права она была. Сто раз права… Бабушка иногда доставала скрипку, трогала ее, будто ласкала, и укладывала назад в чехол. Говорила, что надо было учиться играть на баяне. Баян требовался, ценился, скрипка – нет. Не понимали ее. Кому нужны нежность и тайная страсть, когда жрать нечего? Под скрипку самогон не станешь пить. Частушки матерные не споешь. Даже картоху промерзлую в глотку не запихнешь, когда скрипка рыдает. Я бабушку помню, хотя еще маленькая была. Мне она казалась совсем старенькой, хотя ей было под семьдесят. Я вот работаю, на пенсию не собираюсь. А она была такой старушечкой. Совсем седой. Руки всегда красные, в топорщащихся венах. Но пальцы длинные, тонкие, красивые. Бабушка никогда не делала маникюр. Отстригала ногти чуть ли не под мясо. Говорила, не удобно с ногтями, а смысла в лаке нет. Все равно сойдет, стоит два раза посуду помыть. А мне кажется, она так привыкла – из-за скрипки – и надеялась однажды снова взять инструмент в руки.

Она всегда со мной. И ее скрипка – она мне ее передала по наследству, как и веру в любовь, – в любом месте, самом неприспособленном для чувств. Моя мама родилась, когда бабушке было под сорок. Сумасшедшая, ненормальная. Но мама осталась единственным ее выжившим ребенком. Было еще два сына – оба умерли в младенчестве. А мама выжила. Считай, родилась чудом, выжила чудом. Я хотела пойти в музыкальную школу играть на скрипке, как бабушка, но мне ее талант не передался. Слуха нет. Никакого, в принципе. Зато с математикой хорошо. Вот, выучилась на бухгалтера. Мама рассказывала, что мой дед был бухгалтером, поэтому его и на поселение, а не в лагерь отправили – ценный кадр для строящегося поселка. Он так и умер в поселке. Там и похоронен. А бабушка с моей мамой в Москву вернулись. Вот такая история. Считай еще счастливая для тех времен…

– Так что случилось с Катюшей? Почему на нее эта обозревательница накинулась? – спросила Рита.

Дарья случайно увидела замглавного и Катюшу целующимися на эскалаторе и возмутилась. Тут же побежала и доложила главному редактору. Тот отмахнулся. Дарья не успокоилась и пошла по редакторам отделов, сообщая, что замглавного порочит честь редакции, раз целуется с какими-то стажерками в метро. Редакторы тоже отмахнулись, но Дарья не успокаивалась. Она пришла к секретарше Юле с требованием дать ей домашний телефон замглавного. Юля отмахнулась, поскольку ее любовник уже два дня не выходил на связь и она пыталась ему дозвониться. Но, как назло, жена замглавного неожиданно появилась в редакции собственной персоной. Тут-то Дарья ей все и сообщила. Жена кричала, требовала устроить показательное разбирательство, немедленно уволить стажерку-разлучницу. Пока в редакции стоял дурдом, замглавного и Катюша гуляли по бульварам держась за руки. Ели мороженое. Большего им и не требовалось. Да, Катюша заглядывала ему в глаза, смотрела снизу вверх, восхищалась, не могла поверить собственному счастью. Все так. Он вдруг забыл обо всем, стал юным, дерзким, подающим надежды. Ему нравилось, как Катюша на него смотрит. И все вокруг нравилось – зелень, пруды, люди. Катюша благодарила за то, как он поправил ее текст, и за отзыв для института. Он ее обнимал, целовал и говорил, что она невероятно талантлива.

Когда они вернулись в редакцию, там стояла гулкая тишина. Юля попросила замглавного зайти к шефу. Сейчас.

– Ты это, заканчивай со своими шашнями, – добродушно хмыкнул главный. – Ну, или не знаю что делай. Но чтобы больше без этого цирка в редакции.

Заму рассказали, что произошло, пока он ел мороженое и был счастлив. Катюша плакала в женском туалете.

Дарья тогда рвала и метала, что вся история заглохла. А Катюша и замглавного продолжали встречаться. Вроде как. Ходили сплетни. Но сейчас Дарья решила все накопившееся у нее высказать самой Катюше, напрямую. Отчего девушка и лежала в обмороке. Где был замглавного в это время? Почему он не защитил от нападок любимую женщину? Где его вообще носило? Хорошие вопросы. Их задавала и Ирина Михайловна. Он точно был не дома, его видели вроде как в коридоре. Бежал куда-то.

– Мужики все одинаковые. Когда они нужны, их нет. Когда не нужны, пожалуйста, – возмущалась Ирина Михайловна. – И где носит Михаила Александровича? Кто-нибудь его видел?

Присутствующие пожали плечами.

– Хотите, я поищу? – спросила Рита.

– Да, будь добра. Только тихо. Мало ли что, – попросила Ирина Михайловна.

Мало ли что не получилось. Рита зашла в соседний кабинет и увидела главного редактора, замглавного и Саныча. Они стояли и смотрели в окно, разбитое вдребезги. Рядом валялся опрокинутый офисный стул.

– Ой, – сказала Рита.

– Лучше и не скажешь, – заметил Саныч. – Только пока никому.

– Меня Ирина Михайловна отправила, – тихо прошептала Рита, поскольку мужчины продолжали рассматривать улицу из разбитого окна.

– Позовите ее сюда, пожалуйста. Если вас не затруднит, – попросил главный редактор. Рита выскочила из кабинета и кинулась в соседний.

– Вас зовет главный, – шепнула она на ухо главному бухгалтеру.

– Куда? – уточнила та.

– В соседний кабинет.

Дальше Рита услышала такую ненормативную лексику, о существовании которой даже не подозревала. Ирина Михайловна выбежала из комнаты. Кажется, был белый танец. Дамы приглашали кавалеров…

Это было старое здание, историческое. Большие массивные деревянные двери, на каждой чудом сохранились таблички с именами тех, кто сидел в том или ином кабинете. И не просто таблички, а, можно сказать, табличищи – под бронзу, а может, и на самом деле бронзовые. Имена выбиты будто на века. Кабинеты редактората – огромные, с панорамными окнами, выходящими на бульвары, всегда гудящую улицу. Они были спланированы по одной схеме – предбанник с секретарем. Хотя, как хмыкал Саныч, у многих квартира размером с такой предбанник. Секретарь полагался каждому заму главного, члену редколлегии и выдающимся обозревателям. Дальше направо, если удастся миновать бдительного секретаря, стоящего на страже спокойствия большого начальника, и преодолеть еще одну массивную дверь, можно было попасть в кабинет. Там в непременном порядке стояли диван для отдыха, десертный стол, кресла, рабочий стол, перед ним стулья для посетителей. Еще книжный шкаф или полки. На десертном столе – вазочка с баранками и конфетами – от шоколадных батончиков до карамелек. Чай или кофе готовила секретарь и приносила на большом подносе под серебро. Чайный сервиз непременно был фарфоровым. На двенадцать персон. Сервизы дарились ведущим редакторам и обозревателям по случаю очередного юбилея. Это было разумно – посуда билась, поэтому чашек и блюдец на двенадцать персон как раз хватало до следующей круглой даты. Корреспонденты, младшие и старшие, обычно подкармливались у мэтров, подъедая сушки, не успевавшие засохнуть, и загребая в карманы конфеты из вазочки. Мэтры смотрели на это с нежностью – на сушки и конфеты существовал отдельный бюджет, но секретари иногда подкармливали начальников, принося из дома пирожки, печенье или даже торт.

Лучшим секретарем всех времен и народов когда-то считалась Лариса Николаевна. Это была редакционная легенда, а не секретарь. Она служила – ее собственное выражение – у прекраснейшего обозревателя, никто не помнил, по какому региону и темам, Леонида Валерьевича. Леониду Валерьевичу было далеко за восемьдесят, и он считался живым классиком. К нему в кабинет чуть ли не экскурсии из стажеров водили. Тишайший, милейший и невероятно галантный и вежливый Леонид Валерьевич совершенно терялся в присутствии Ларисы Николаевны, которая, как заправская супруга с многолетним стажем, отвечала на вопросы, не давая начальнику и слова вставить. Она же контролировала время общения с классиком и режим его питания. Кормила только принесенными из дома блюдами. Иногда Леониду Валерьевичу удавалось сбежать от неусыпного пригляда секретаря, и он, как свидетельствовали многие, по лестнице, не дожидаясь лифта, несся на второй этаж, где находилась столовая. Там было дешево и скудно – сосиски, макароны, подгоревшие котлеты, остывшее пюре. Горошек к сосиске, соленый огурец к котлете. Мутный серый бульон с одиноко плавающей половинкой яйца, зато хлеб, который повариха Людмила резала крупными ломтями, – бесплатно. Резала, кстати, можно сказать, на себе – всегда на груди, укладывая батон как на возвышение, а там имелось, на что укладывать. Говорила, что так резали хлеб и ее мама, и бабушка. Она по-другому не умеет. Но от Людмилы можно было получить и дополнительную сосиску, и, неожиданно, яичницу. Или, под настроение, Людмила заваривала в огромной «кастрюляке», опять же, ее слово, не чай или цикорий под видом кофе, а какао. И за это какао можно было отдать жизнь. Слух о том, что повариха сварила какао, разносился мгновенно, и в столовую стекались со всех этажей – урвать хоть стакан. Шли со своими чашками, потому что выносить посуду категорически запрещалось. За этим повар следила третьим глазом и всегда помнила, кто уволок стакан и не вернул. Как некоторые обозреватели припоминали, кто когда вынес из кабинета книгу и не вернул, и эта память жила годами. Людмила также помнила, кто заныкал стакан или тарелку, выданные по доброте душевной. Главное было не смотреть на ее руки с изувеченными ногтями. Людмила страдала грибком, но лечила его исключительно народными средствами. Например, святой водой, набранной на Крещение – внутрь и наружно. Она не скрывала проблему и с радостью готова была обсудить новые нетрадиционные средства лечения. Перчатками она не пользовалась, потому что в те времена повара вообще никогда не пользовались перчатками. И одна ложка для снятия пробы была для всех блюд. Правда, иногда Людмила вытирала ложку о фартук.