Читать книгу: «Два рассвета в один день»
© Марк Кутроу, 2019
ISBN 978-5-0050-2933-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Марк Кутроу
Два рассвета в один день
Пролог
На следующий день мы угоним круизный пароход и поплывем по необъятному морю на встречу новым ощущениям и эмоциям. Впереди нас будет плыть стая дельфинов, играючи выпрыгивая из воды в воздух и хвастаясь перед нами своими пластичными и изящными телами. Солнце будет греть нас своим теплом, и легкий морской ветер будет дарить нам свою прохладу. Мы будем с тобой рыбачить, стоя на носу нашего судна, и поймаем самую красивую рыбу на свете: ее чешуя будет переливаться на солнце миллионными оттенками самых ярких красок, ее мощь и сила будут завораживать взгляд своим благородством. Мы отпустим ее снова в синее море и будем любоваться тем, как она величественно и грациозно уходит в свои владения…
Мы спустимся с тобой на самое дно моря и увидим всю чарующую красоту подводного мира. Мы будем словно два дельфина, хотя нет… Ты будешь моей Русалкой, а я твоим Русалом. Мы будем плыть рядом в бирюзовой толще воды, будем резвиться, догоняя стаи пестрых рыб. И мы закружимся в подводном танго.
Затем мы поплывем в сторону заката на нашем корабле, который будет рассекать море и уносить нас все дальше и дальше за горизонт – туда, где море встречается с небом, и они сливаются в одно целое, переплетаясь в объятиях. Ведь они так долго этого ждали: они видят друг друга на протяжении сотни тысяч километров. Они любуются друг другом. Море видит как прекрасно небо, оно восхищается его прозрачной синевой. Морю нравится его наряд из воздушных облаков, оно томится ночами, созерцая украшенное звездами, словно драгоценными камнями, небо. А больше всего море любит, когда в небе восходит полная луна, которая своим сиянием будто объединяет их, и на море появляется лунная дорога, ведущая его к желанному небу.
Но море не может обнять прекрасное небо и не может его почувствовать. И тогда море волнуется, поднимает гигантские волны в попытке дотронуться до своего любимого неба. Отчаяние переходит в ярость. Море бушует, и в этой глухой ярости оно крушит все на своем пути. Небо, видя, как мучается его возлюбленное море, проливает слезы – сначала тихо, затем поток слез все больше усиливается, небо начинает метать молнии и громко вздыхать, оглушая все вокруг раскатами грома… Но потом обессиленное и опустошенное их общей печалью, небо сменит черное разорванное грозовыми тучами платье, и на нем засияет золотая брошь. И море, ощущая тепло взошедшего солнца, тоже успокоится и устремится к горизонту на встречу к своему небу…
Милая, мы станем свидетелями этих переживаний безысходно влюбленных титанов. И тогда мы поймем, на сколько сильно мы друг друга любим. Я обниму тебя, крепко прижав к себе, ты положишь голову мне на грудь, и мы долго будем смотреть туда, где бескрайнее море наконец коснулось синего неба….
Глава 1
Я с детства отличалась чрезмерным любопытством, мне всегда нравилось следить за людьми. Нет, конечно, я не была обезумившей маньячкой – мне было просто интересно, как живут другие люди, чем они увлекаются и как проводят свободное время. Все началось с чтения книг. Ведь, читая книгу, мы тоже в какой-то мере следим со стороны за чужой, пусть и выдуманной, жизнью. И, будучи девочкой, я хотела написать книгу, которая стала бы шедевром и раскупалась нарасхват. Тогда я начала задаваться вопросами: откуда авторы берут сюжеты для своих романов?! Неужели они с блокнотом и ручкой в руках ходят по пятам за своим будущим персонажем, тайком записывая каждую мелочь, которая происходит в их повседневной жизни?! А откуда они знают, что чувствуют их герои?! Они же не могут читать чужие мысли?! Или они все же пристают к бедолагам с расспросами, выпытывая у них все то, что они переживают?!
Потом немного позднее я поняла, что для того, чтобы написать книгу, не обязательно быть одной из городских сумасшедших, бродячих по улицам в поисках очередной жертвы, которую они выберут и перенесут ее жизнь на бумагу, вырвав ее из реальности.
«Так, стоп. Николь, хватит с тебя этих бессмысленных словесных оборотов. Хочешь написать бестселлер – пиши проще, чтобы людям легче читалось, на одном дыхании… Хмм… пожалуй, да, надо проще. Ладно, после исправлю, а сейчас надо накидать задумки, пока мысли в голове в конец не запутались, а потом все отредактирую. Итак, на чем я остановилась?! Ах, да…»
Для того, чтобы написать книгу, надо на секунду ворваться в другую жизнь и прожить ее, додумывая самой все события, которые были и которым предстоит еще состояться. Раскрыв, как мне на тот момент казалось, секрет, я начала практиковаться. Сперва я наблюдала за своими соклассниками, но вскоре они стали мне безынтересны: что такого необычного может произойти в жизни подростка, самой большой проблемой которого является выскочивший на носу прыщик? И тогда я стала по долгу пропадать в парках и скверах. Я садилась на свободную скамейку в центре парка, и в эти моменты я чувствовала себя так, словно пришла на премьеру нашумевшего мюзикла, и замирала в предвкушении того, что сейчас перед мной развернется яркая картина, водоворот которой унесет меня далеко за пределы этого зрительного зала. Я устраивалась поудобнее и таинство начиналось.
Вот идет парочка, держась за ручки. Но сразу видно, что они недавно поругались: оба молчат, лица задумчиво-озабоченные, и даже не смотрят друг на друга, как подобает влюбленным. Казалось, будто они и не были вовсе знакомы, и каждый шел по своим делам, а кто-то взял и незаметно для них обоих соединил их руки между собой.
«Интересно, что у них стряслось? Может, он забыл про годовщину их первого поцелуя, и она обиделась на него, а он в свою очередь разозлился в ответ, недоумевая от того, как можно всерьез обижаться на такие мелочи? Или, может, она увидела, как он флиртует с пышногрудой блондинкой с голубыми глазами в каком-нибудь местном баре? Или, наоборот, он приревновал ее? Ай, ерунда какая-то, скукотища… Тааак, кто там у нас еще?!»
И так я проводила все свободное время, сидя на своем месте в партере, в тени зеленых деревьев, раскинувшихся своей пышной и сочной листвой. Я сидела и растворялась среди множества выдуманных мною судеб и историй. И, даже возвращаясь домой, я засматривалась в окна многоэтажек и представляла, что сейчас творится по ту сторону желтых квадратов, горящих в вечерних сумерках. Но мне никак не удавалось найти что-то стоящее, что помогло бы мне написать поистине достойную книгу. Потом в моей жизни появился первый ухажер, который просто вскружил мне голову. И я, как и любая девушка моего возраста, впервые почувствовавшая то самое захватывающее дух шевеление внизу живота, забыла про все на свете. И книга, которой я бредила всю свою сознательную жизнь, стала обычной мечтой девочки-подростка. Воспоминание об этой девочке с ее наивной мечтой до сих пор вызывает у меня улыбку. Но любопытство и привычка наблюдать за случайными прохожими у меня все-таки остались. И даже теперь, где бы я ни была: в парке, в общественном транспорте, в ресторане, в библиотеке и вообще в любом месте, если помимо меня есть хотя бы один человек, я не отказываю себе в удовольствии украдкой взглянуть на незнакомцев и немного пожить их жизнью. Я уже не горела желанием написать книгу – просто эта детская привычка казалась мне забавной.
Но около трех месяцев назад случилось то, что снова зажгло во мне огонек детской мечты. Я странным образом почувствовала, что наконец нашла того, кого так хотела найти в детстве. В то мгновение я ощутила себя маленькой девочкой, которая грезила увидеть сказочного единорога; и, вот, забредя в чащу заколдованного леса, увидела это чудо во всей красе.
Он стоял в Бетман-парке1, в центральной его части, где разбит небольшой китайский сад с прудом и пагодой. Это был пожилой азиат невысокого роста. Его лицо обрамляла ухоженная седая борода, а коротко стриженные волосы в контраст бороде были черными без какого-либо намека на седину. Он был одет в элегантный темно-серый костюм, который, видимо, был сшит на заказ: пиджак был идеально подогнан под его на удивление стройную и крепко сбитую фигуру; на нем была небесно-голубая рубашка в мелкую клеточку, серый, на пару тонов светлее костюма галстук и черные классические туфли с закрытой шнуровкой. Он стоял, прислонившись плечом к столбу пагоды, и смотрел на свое отражение в пруду. Но было ясно, что он не любуется собой и что он совершенно отречен от происходящего вокруг него. Он либо пребывал сейчас в каких-то своих мечтах, либо его сознание рисовало ему картины из прошлого, и он внимательно рассматривал их, стараясь уловить каждую деталь ушедших дней. Он время от времени мечтательно улыбался, поднося к лицу букет из нежных белых лилий, который он держал в руке; затем, вдыхая их аромат, он принимался очень часто моргать, загоняя слезу обратно, которая все норовила вырваться наружу; хмурил свои черные брови, и на его лице отражалась досада. А потом его лицо успокоилось, будто море после шторма, и на нем проступила безмятежная гладь. Но одно оставалось неизменным: в его слегка раскосых карих глазах отчётливо читалась терпкая многолетняя тоска. И от всего его образа веяло восточной мудростью. Я видела перед собой благородного и мужественного самурая, который несмотря на свою европейскую одежду смотрелся очень гармонично в окружении той самой деревянной пагоды, застывших драконьих голов, растений, цветов и камней, разложенных строго по фэншую, частью которого он и должен был быть. На секунду мне показалось, что это я иностранка, а не он, и что я очутилась в каком-нибудь маленьком городке у подножия вулкана Фудзи, и в голове промелькнула нелепая мысль: «Как же по-идиотски смотрится Франкфурт в Японии. Зачем было его здесь строить?!»
Я не знаю, как долго я на него смотрела, но в какой-то момент, как будто почувствовав мой пристальный взгляд, он повернулся в мою сторону и посмотрел мне прямо в глаза. От неожиданности я оцепенела и продолжала беспардонно глазеть на него. Он подошел ко мне и тихо спросил, все ли со мной в порядке. Все еще пребывая под впечатлением от нахлынувшего наваждения, я никак не могла понять, почему самурай заговорил со мной на чистом немецком с едва улавливаемым акцентом.
– Вам плохо? – также тихо спросил он еще раз.
Я хотела ответить ему и обнаружила, что я давно уже стою с полуоткрытым ртом, и только тогда я в полной мере осознала, на сколько глупо я выгляжу со стороны. Я прикрыла рот, сглотнула и еле слышно промямлила:
– Эммм… Да… Все хорошо.
– Вы уверены? Позвольте, я проведу Вас к лавочке, чтобы Вы могли сесть, – не дождавшись ответа, он мягко, но в то же время уверенно, взял меня под локоть и усадил меня на лавочку под массивной крышей пагоды, – Ну, вот. Здесь в тени, я думаю, Вам станет лучше. В этом году аномальная жара. Уже вроде август кончается, но осенью даже и не пахнет. Может, стоит принести Вам воды?
– Нет, спасибо. Все хорошо. Мне уже лучше.
Я только начала приходить в себя и, когда я представила свое лицо и то, что он обо мне должен был подумать, я невольно подавилась подступившим смешком. Он посмотрел на меня в легком недоумении, насупил брови, но сразу же их расправил и добродушно улыбнулся.
– Значит, Вам действительно полегчало, – произнес он шутливым тоном, от чего показался мне довольно-таки приятным человеком.
– Да, – улыбнулась я в ответ, – Вы, наверное, подумали, что я сумасшедшая.
– Нет, что Вы?!
Судя по тому, что он не сел рядом, я поняла: удостоверившись, что мое самочувствие улучшилось, он, скорее всего, уйдет. А мне ужасно не хотелось его отпускать, поэтому я решила сказать ему правду, малость приврав:
– Вы простите меня, пожалуйста, что я так бесцеремонно смотрела на Вас. Вам, должно быть, было неловко.
– Все в порядке. Не беспокойтесь.
– Все же я хотела бы объясниться, если позволите, – я сделала паузу и взглянула на него. Он деликатно промолчал и снисходительно улыбнулся, давая понять, что я не обязана перед ним объясняться.
– Видите ли, я писательница. Пишу в основном романы.
– Интересно. А как Вас зовут? Или Вы пишите под псевдонимом?
– Ах, простите, я даже и не представилась. Меня зовут Николь. Николь Нойманн.
– Надо же, мне еще никогда не доводилось знакомиться с настоящей писательницей. Очень приятно. Аян, просто Аян. Фамилию мою Вы вряд ли сможете произнести, – он снова улыбнулся, но на этот раз достаточно широко для того, чтобы я смогла увидеть его белые более-менее ровные зубы. Он протянул мне руку. Я пожала его ладонь и, хотя он не сильно сжал мою, я почувствовала, что за этим лицом старика таится все еще сильный и здоровый мужчина. Он все-таки сел рядом со мной, и вполоборота повернувшись ко мне, продолжил:
– Я могу называть Вас по имени, Николь?
– Да, конечно.
– Итак, Николь, значит Вы пишите романы?
– Да. И как раз сейчас я никак не могу определиться с сюжетом нового. Я частенько гуляю в поисках вдохновения, и, когда я увидела Вас, я очень заинтересовалась Вами.
– Правда?! Я польщен, – смущенно произнес он, прищурил и без того неширокие глаза и с иронией спросил:
– И что же интересного Вы нашли в обычном старике?
– Знаете, есть Вас что-то загадочное и благородное… Ммм… В Вас я увидела воплощение восточной мудрости… Самурая…
Он внезапно рассмеялся, и я уж было подумала, что с самого начала он все-таки считал меня полоумной и разговаривал нарочито вежливо, желая лишь потешиться надо мной блаженной. Но не успела я на него обидеться, как он принялся извиняться:
– Не воспринимайте на личный счет. Просто не Вы первая и, скорее всего, не Вы последняя, кто принимает меня за японца. Я не японец.
– А кто Вы? Китаец? Кореец? Просто вы все очень похожи и … – я оборвала себя на полуслове, устыдившись своей некорректности, – извините, я не имела в виду ничего такого… Просто…
– Все нормально. Меня это давно не задевает. Я привык и иногда даже пользуюсь этим, – он заговорщицки подмигнул мне, и у меня отлегло, – я казах, с Казахстана. Слышали о такой стране?!
– Да, слышала. Это в Центральной Азии, южнее России. Верно?
– Да, верно. Лет сорок назад многие в Германии и самого названия страны не знали, не говоря уже о координатах.
Он вдруг замолчал и снова погрузился в состояние отрешенности, сопровождаемой той самой мечтательной улыбкой: наверное, вспомнил, как совсем еще молодым приехал в незнакомую ему страну с иной культурой и чуждыми нравами.
– Аян, Вы давно живете в Германии?
– В Германии? – переспросил он, вернувшись в реальность из глубин своих воспоминаний.
– Да, Вы живете во Франкфурте?
– Нет, я не живу в Германии. Я прилетел во Франкфурт на несколько дней и скоро улетаю.
Мной овладела паника: я поняла, что у меня мало времени, чтобы выяснить, что же скрывается за этой тоской в его глазах.
«Что он пережил? Или это всего лишь старческая сентиментальность, которая приходит к каждому в преклонном возрасте?» – я еще раз взглянула в его глаза, он смотрел на меня, но мысли вновь унесли его прочь из Бетман-парка, – «Нет, Николь, эта тоска оставила глубокий след в его сердце. Я это чувствую. О чем скорбят твои глаза, старик?»
– Ну, так что?! Не хотите стать героем моего романа? – шутя попыталась я снова завести разговор.
– Какой же из меня герой романа? Я обычный старик, который прожил обычную жизнь. Но если Вы хотите написать самый скучный и бессмысленный роман за всю историю человечества, то я к Вашим услугам.
– Ну, не такой Вы уж и обычный старик. Вот я сразу заметила, что у Вас необычайно стройное и сильное тело.
– Николь, чем ближе человек к смерти, тем неистовее он сопротивляется ей, отрицая всем своим существом ее неизбежность. Вот и мне иногда закрадывается надежда обмануть смерть. Пусть даже мне это не удастся, но по крайней мере я не хочу встретить эту даму в дряхлом и немощном теле. И хотя бы поэтому я обычный старик… Обычный глупый старик, который все никак не может отпустить Ее… – почти шепотом пробормотал он последнее предложение.
– Кого? Смерть?
Он не ответил. Лишь смотрел на лилии, все это время лежавшие у него на коленях. Я тоже посмотрела на них. Я все не могла взять в толк, кого же он не в силах отпустить.
– Николь, Вам нравятся лилии?
– Да, очень нежные цветы.
– Тогда возьмите их. Я, пожалуй, пойду. Прощайте, Николь, удачи Вам в написании нового романа!
Он встал и ушел. Я была разочарована и раздосадована. И теперь, когда я смотрела уходящему старику в спину, все произошедшее показалось мне совершенно нелепым, а сама идея написания книги из разряда детской мечты перешла в полнейший абсурд. Но присущее мне любопытство не желало мириться с тем, что я не узнала о нем больше, и я все еще провожала его глазами. Он шел, не спеша, то и дело останавливался на мгновение и шел дальше. И сейчас он остановился, постоял, затем развернулся и пошел в мою сторону. Я встретила его радостной улыбкой до ушей и чуть ли не хлопала в ладоши, как ребенок, которому показали фокус, достав из его же уха конфетку.
– Знаете, Николь, при нашем знакомстве Вы боялись, что я приму Вас за сумасшедшую… А я боюсь обратного. Мне кажется, что я сам уже давно психически не здоровый человек…
Глава 2
Я проснулся на час раньше обычного. Солнце еще и не думало восходить, и казалось, что в этой тишине весь мир готовится к новому тяжелому дню, собирая всю свою волю в кулак, и наслаждается последними минутами свежести на сегодня. Это был самый суровый август за все мои 30 лет. Жара, подпитываемая влажностью, пришедшей с обоих морей, достигла своего пика; и этот бесщадный тандем жары и влажности выматывал мой непривыкший к такому климату организм точно так же, как неопытного боксера выматывает долгий бой с более сильным соперником.
Мы спали на матрацах, постеленных на пол, в обычном ванруме – так здесь назывались крохотные однокомнатные квартиры, в которых, как правило, и ютились сотни тысяч рабочих, прибывших в Корею из разных стран в поисках своего счастья. Я поднялся, сел, опершись спиной о прохладную стену, и включил кондиционер. Лу проснулась от звука включающегося кондиционера и растеряно оглянулась по сторонам, словно соображая, в каком месте она находится. Потом, увидев меня, она улыбнулась и тихо спросила:
– Уже пора вставать, милый?
– Нет, можешь еще поспать. Сейчас только четыре.
– А ты почему не спишь?
– Я только проснулся. Спи. Я тебя разбужу.
Она улыбнулась еще раз и снова заснула, прижавшись щекой к моей руке. Я сидел в предрассветных сумерках и думал о сне, который часто посещал меня по ночам. Прошло уже шесть лет, но этот сон вновь возбуждал во мне вкус горечи от потери, заставляя еще раз пережить тот день.
**********
– В горах легко дышится. А там, внизу, задохнуться можно, – ни столько сказал, сколько выдохнул он, дернув подбородком в сторону города, укрытого плотным одеялом смога. Мы молча сидели на бревне и смотрели на город, муравейником раскинувшийся у подножия гор. Мне хотелось сказать брату что-нибудь теплое и обнять его, но я продолжал сидеть безмолвным истуканом. Он заменил мне и отца, и мать, и друга. Между нами была особая связь, но мы никогда физически не проявляли наших чувств, и обними я его, нам обоим стало бы до жути неловко. Поэтому затянувшееся молчание совсем не тяготило нас. Напротив, молчание с бóльшим смыслом раскрывало нашу глубокую привязанность друг к другу.
Я сделал глоток чистого воздуха, плавно вливавшегося в мои легкие ароматом хвои и разнотравья. Пятнадцать лет назад я вдыхал тот же смолинистый запах сосен, когда мы с братом в первый раз поднялись в горы с ночевкой. Тогда он был молод и здоров. Я закрыл глаза, и передо мной всплыло его светлое и без единой морщинки лицо. А сейчас рядом со мной сидел полуседой мужчина с впалыми глазами и выступающими через кожу скулами.
– Почему ты сразу мне не сказал?
– А что бы изменилось?!
– Я бы раньше прилетел!
– Именно поэтому я и не сказал, Аянчик. Ты обязательно бросил бы учебу. А сейчас, смотри, ты магистр… Ученную степень получил.
– Думаешь, эта дурацкая степень мне дороже?!
Я злился. Злился на него за то, что он не сказал мне правду. Я злился на себя за то, что так легкомысленно и эгоистично вел себя, не интересуясь реальным положением вещей. На протяжении нескольких дней я не мог дозвониться до него. Конечно, я переживал за него, и в те дни мне не было покоя. Находясь в другой стране, я не знал, что происходит с тем, ближе которого мне никого не было. Я обзвонил всех наших общих знакомых, но безрезультатно: никто понятия и не имел, где он и что с ним стряслось. Когда меня уже терзали сомнения, вернуться ли домой или остаться в Германии в ожидании новостей от него, он все-таки позвонил мне.
Его голос был уставшим. Он сказал, что уезжал рыбачить на Или2, что в тех местах не было связи, и он не мог предупредить меня. Это звучало не совсем правдоподобно: мы ежедневно созванивались, и он ни разу не обмолвился о предстоящей поездке. Но я все же удовлетворился его словами, даже не подозревая, что, по сути, все обстояло не так хорошо, как он мне описывал… Вспомнив это, я впал в отчаяние. Ведь я мог ему помочь. Мог же! И тут мне стало плевать на наше неписанное интуитивное правило – я обнял его и расплакался. Он схватил мою голову руками, прижал к своей груди и потом поднял ее. Все еще держа меня обеими руками, он смотрел мне в лицо. Его глаза были красны, желваки на скулах ходили ходуном, ноздри взымались, точно крылья. Я впервые видел его таким возбужденным.
– Аян, мальчик мой, – вырвался сквозь пелену моих слез его охрипший голос, – Ты уже давно мужчина. Ты должен осознавать, что рано или поздно меня не станет…
– Нет! Мы могли бы продать дом! Да, и сейчас еще не поздно, Медер! Не поздно! Мы продадим дом. В Германии медицина хорошо развита. Дом большой и дорого стоит. Денег нам хватит. Они обязательно поставят тебя на ноги!
– Поздно, Аянчик. Уже поздно.
– Нет, ты врешь, не поздно!
Я отлично понимал, что, вероятнее всего, он прав: тогда ему диагностировали тяжелую форму рака. Придя в себя, он отказался от дальнейшего пребывания в больнице, и вместо того, чтобы заняться своим лечением, продолжал с той же регулярностью, что и до этого, высылать мне деньги, которые я беззаботно спускал на выпивку, девушек и прочие развлечения. Я чувствовал себя его невольным убийцей – за короткий срок эта чертова болезнь высосала из него все жизненные соки. Когда я встретил его после долгой разлуки, я не мог поверить, что стоящий передо мной стянутый кожей скелет – мой брат, некогда крепкий и статный мужчина, который всегда был для меня эталоном.
– Я не мог продать дом. Ты же знаешь, что по нашим традициям дом остается младшему из рода. Он твой.
Он не был мне родным братом. Я, как и наш дед, рано осиротел: мать умерла, принеся меня на свет и не успев даже покормить меня грудью. Отец, безумно любивший мою мать, не смог выдержать этого удара и вскоре скончался от инсульта.
Меня, слабого и не подававшего надежды на дальнейшее существование, выходил дядя, отец Медера. Когда мне было шесть лет скончались и родители Медера, попав в аварию. И после того, как он, дватидвухлетний юноша, бросил учебу, чтобы прокормить меня, и отказался от всех радостей жизни, которые ждали его в столь молодом возрасте; после всего того, что он сделал для меня, эти традиции не имели больше никакого значения. Это был полнейший вздор. Разве жизнь дорогого сердцу человека не превыше всего?!
– Медер, раз уж дом мой, перепиши его на меня!
Он улыбнулся и положил руку мне на плечо:
– Аянчик, я не позволю тебе продать дом. Пойми, не для того я вложил в тебя столько сил, чтобы в конце оставить тебя без крова. Ладно, пошли. Скоро темнеть уже начнет. Надо еще успеть поставить палатку и собрать хворост.
– Медер, может вернемся в город? До Кок-Жайляу3 еще далеко. Ты устанешь.
Он встал и взял в руки толстую березовую ветку, которую он использовал в качестве посоха, опираясь на нее при подъеме. Весь усохший, как и береза в его руках, он вытянулся во весь рост, распрямляя осанку и всем своим видом показывая мне, что он все еще бодр и готов преодолеть оставшийся отрезок нашего пути.
– Ничего, сил у меня хватит даже на Трех Братьев4 забраться! Тем более рюкзак у нас один и тот у тебя, да и палатку ты несешь. А раньше было наоборот, помнишь?
– Помню.
– Иногда даже приходилось тебя на себе носить, когда ты начинал хныкать от усталости. Так что бери доспехи и вперед, мой верный Санчо Панса! Хитроумного идальго ждут великие дела!
Каждый наш поход в горы был истинным приключением. Медер всегда выдумывал разные истории, погружая меня в их атмосферу: мы были древними воинами, выжившими в тяжелом бою и пробиравшимися к своему стану сквозь березовую рощу и реликтовый сосновый бор, чтобы сообщить великому Хану о приближении врага; иной раз мы были героями реалити-шоу, которых высадили среди этих могучих и беспощадных гор и которым надо было во что бы то ни стало выжить в этих суровых условиях; также мы могли стать путешественниками во времени, оказавшимися в безлюдном месте и пытающимися найти ближайшее поселение: гадая в каком именно веке очутились, мы горячо спорили, кто и как мог бы приспособиться к жизни в новом обществе…
И вот Рыцарь печального образа и его преданный оруженосец отправились спасать прелестную Дульсинею Тобосскую из лап зловещего дракона. Брат не понапрасну назвался Дон Кихотом – в его замысле таилась самоирония. Зная, что это его последнее приключение, он игнорировал действительность и хотел напоследок еще раз окунуться со мной в наши фантазии. Раньше его воображение вспыхивало только ради забавы, чтобы наша прогулка становилась веселее, и мы просто дурачились. Но в тот день наше путешествие было пронизано горечью неминуемой утраты, и нам обоим нужно было хоть как-то забыться.
Его не стало меньше чем через месяц. Все мои уговоры показаться врачу, который мог хотя бы облегчить его страдания, он отвергал.
– Ты же читал Булгакова? Как там Воланд говорил?! «Не лучше ли устроить пир и, приняв яд, переселиться в иной мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?» Так вроде?!
Но попировать ему не довелось, и умер он не в окружении женщин, а в больничной палате. Когда его состояние совсем уже ухудшилось, я вызвал- таки скорую помощь, несмотря на все его протесты. На его похоронах присутствовало всего несколько человек: я, двое его близких друзей, имам и трое прихожан местной мечети, которые пришли выполнить свой последний долг перед умершим – совершить над ним заупокойную молитву.
Я вернулся домой с кладбища, где долго стоял возле его могилы, просто находясь в ступоре и практически ни о чем не думая. Я открыл ворота и увидел ухоженный сад, в котором он часами возился каждый день. И теперь саженцы, заботливо выращенные им, осиротели. И я был одним из них… Трижды осиротевший, молодой саженец. Я проникся острой скорбью и горько зарыдал. Продолжая заливаться слезами, я зашел в сад, прошелся между посаженными в несколько рядов деревьев, кончиками пальцев касаясь их листьев; сел на взмоченную утренней росой траву и обнял ствол груши, которую Медер посадил еще перед моим отъездом в Германию. Мне жутко захотелось с кем-нибудь поговорить, и я завел разговор с садом:
– Ну, что же вы, безмолвные свидетели моего горя, не оплакиваете того, кто вспоил вас свежей водой?! Неблагодарные! Всех вас на дрова пущу! Хотя, нет, я погорячился. Знаю, вы отвечали ему добром на его заботу: вы плодоносили для него каждый год, и он наслаждался сочностью ваших фруктов. А я?! Что я сделал для него?!
Я осекся. Мне было мучительно тяжело от той мысли, что я беспечно развлекался в то время, когда мой брат, истекая последними каплями жизни, не переставал думать обо мне. Горькая истина раздирала мою душу в клочья: я никогда не любил его так сильно, как он меня любил. Вслед за этим открытием во мне появилось дикое желание бежать прочь. Бежать так долго, пока силы не иссякнут, пока стопы не покроются кровавыми мозолями, и пока все тело не будет изнывать от боли. Но я не побежал. Я остался сидеть и пустым взором смотрел на небо, хаотично расчерченное ветвями деревьев.
**********
Прозвенел будильник Лу. Громкая и неприятная мелодия отдавалась в моем мозге тяжелым металлическим скрежетом, вырывая меня из сладких объятий дремоты, в которую я снова провалился, сидя у стены. Я выключил будильник и посмотрел на Лу. Всего час назад она проснулась от еле слышного писка, а сейчас ее разум игнорировал звонкий лязг будильника, давая еще немного отдохнуть изнуренному телу. Ее красивое лицо было так безмятежно, что мне не хотелось ее будить. Пусть еще поспит: все-таки нет большего блаженства ранним утром, чем лишние пятнадцать минут сна. Я тихо встал и пошел умываться. Умывшись, я прошел на кухню, медленно задвинул стеклянную перегородку, стараясь сделать это максимально бесшумно, и принялся готовить нам завтрак. Я приготовил около дюжины гренок, которые ей очень нравились и которые она всегда уплетала с неподдельным удовольствием:
– Мммм, так просто и так вкусно, – сказала она, когда я в первый раз угостил ее этим незатейливым лакомством из моего детства.
Лу постучала кончиками пальцев по стеклу, и, обернувшись, я увидел в затемненном стекле стройный силуэт ее голого тела. Она сладко потянулась, приблизилась к двери и поцеловала мое отражение.
– Почему ты не разбудил меня? – прошептала она сонным голосом, потом втянула аппетитный запах, густым туманом стелившийся по кухне, – О, жаренный с яйцами хлеб!
– Вчера ты из-за меня поздно легла, и я почувствовал себя немного виноватым. Поэтому не стал будить.
– Ничего, я в автобусе успею еще поспать, – она снова улыбнулась и поцеловала меня в щеку. Она всегда улыбалась. И даже тогда, когда мы возвращались с поля, она, утомленная и голодная, дарила мне улыбки одну за другой.
Мы быстро позавтракали гренками, запивая их холодным кофе, который продавался в жестяных банках в обширном разнообразии сортов и способах его подачи. И после, разложив рабочую одежду по рюкзакам, мы поспешили к месту сбору, откуда автобус каждое утро забирал не успевших толком отдохнуть трудяг. Сегодня мы пришли последними, и на углу уже толпились десятки девушек-таиландок, которые стояли небольшими группами и оживленно что-то обсуждали на своем языке, местами похожем на мяуканье. Лу пошла к своим подружкам. Они, судя по прошедшему в толпе хохоту, встретили ее какой-то шуткой. Лу бросила веселый взгляд на меня и в тон им что-то ответила, от чего ее соотечественницы еще раз засмеялись. Я же нашел Гошу, стоявшего отдельно от всей этой орды нелегалов, и помахал ему рукой. Увидев меня, он направился в мою сторону, и я тоже двинулся ему навстречу. В этом маленьком городке Чангоп было мало русскоязычных, а в нашем трудовом отряде нас и вовсе было только двое. Гоша был тридцатишестилетним русским с Владивостока, который бóльшую часть своей жизни валил лес в Приморском крае. Но внешне он никак не был похож на лесоруба: он был худым, и смотря на его казавшееся немощным тело, никто бы и не сказал, что он способен выдержать хоть какую-либо физическую нагрузку. Но внешность обманчива. Я работал с ним в теплицах, где мы собирали арбузы. Эта работа считалась самой тяжелой из всех. И когда мы, остальные работники, к концу дня валились уже с ног, он все еще продолжал с остервенелым упорством толкать свою наполненную арбузами тачку внутри теплицы, где, даже стоя спокойно и ничего не делая, можно было свалиться без сознания от острой нехватки воздуха.
