Читать книгу: «Врачебная ошибка»

Шрифт:

Врачебная ошибка

Лестница тяжело скрипнула под ногами Льва Абрамовича, и Зиганшин подумал, что теперь все стало тяжело и тускло.

Он посмотрел на деда. Тот отрицательно покачал головой.

Зиганшин открыл холодильник.

– Мама котлеты с пюрехой привезла, будешь?

– Давай, – вздохнул Лев Абрамович, сел за стол и начал кончиком ножа обводить узоры на клеенке.

Зиганшин включил газ под сковородкой, подождал, пока она раскалится, налил масла и положил две котлеты, в центр – горку белого картофельного пюре и стал перемешивать, чтобы не пригорело.

По кухне поплыл приятный аромат домашней пищи, но не вызвал ничего, кроме тоски и отвращения.

Зиганшин разложил еду по тарелкам, крупно порезал изумрудный кривой огурец и сел за стол.

Вкуса он не почувствовал, но это было уже дело привычное.

– Жаль, ты не пьешь, – сказал Лев Абрамович, заметив, как мало убывает у Зиганшина на тарелке, – тяжело такое на сухую переносить.

– Да ну ты что, Абрамыч!

– Может, и Фриде полегче было бы.

Зиганшин не ответил.

Лев Абрамович тоже ел без аппетита.

– Вообще ничего не поела? – спросил Зиганшин.

– Совершенно ничего. Я говорю: Фрида, как ты думаешь поправляться, если ничего не ешь? Молчит. Если б знать, как заставить…

– Да как? Я тоже через силу глотаю. Но я-то здоров.

Зиганшин выбросил остатки еды, быстро помыл посуду и поднялся в спальню.

Фрида лежала в постели, как показалось ему, в том же положении, в котором он ее оставил. Зиганшин прилег рядом и погладил ее по плечу, уже привычно расстроившись, какое оно стало тонкое и хрупкое. Фрида не ответила.

– Надо есть, – сказал он тихо, – хоть немножко. Что тебе принести? Может, сладенькое что-нибудь?

– Нет, спасибо.

– А хочешь, закутаем тебя и в сад отнесем?

– И там оставим, – буркнула Фрида.

– Зачем ты так? Просто подышишь свежим воздухом, может, есть захочется, и уснешь получше.

– Не хочу.

– Фрида, но тебе сейчас надо делать всего две вещи: есть и спать. А ты не хочешь.

– Не хочу.

– Может, что-нибудь особенное? Селедки там или абрикосов?

– Ничего не нужно.

– Фрида, подумай. О! – Зиганшин вспомнил о разговоре с Львом Абрамовичем. – Давай вина тебе налью.

– Отвяжись от меня, Слава.

Она лежала спиной к нему, уткнувшись лицом в подушку, и приходилось напрягаться, чтобы понять, что она говорит.

Зиганшин лег под одеяло и обнял жену. Сквозь ткань ночной рубашки нащупал грубый шов на животе – смерть ударила своей когтистой лапой и навсегда оставила глубокий след.

– Скажи, что ты хочешь, все, что угодно, – прошептал он, – лишь бы только тебе стало полегче.

Она впервые повернулась к нему лицом:

– Слава, есть одно, что мне действительно хочется.

– Говори.

– Не тормоши меня, пожалуйста. Дай мне побыть самой с собой, хорошо?

Он нахмурился:

– Это неправильно, Фрида. Но если ты так хочешь, то хорошо.

Она снова легла лицом в подушку, по пути сбросив его руку.

Зиганшин лежал молча и пытался составить картинку из трещинок на потолке. Сколько можно еще ждать, прежде чем кормить ее насильно? Может, надо ставить капельницу с питательным раствором или показать психотерапевту, чтобы прописал какие-нибудь таблетки от депрессии? Давно, наверное, пора действовать, а он сидит…

– Ты сам-то как держишься? – вдруг спросила Фрида и взяла его за руку. Зиганшин осторожно сжал ее ладонь.

Как он держится? Он этого не знал. Негодование и отчаяние, наверное, разъедали его душу, но Зиганшин не давал им воли. Они у него были как пьяные хулиганы, надежно запертые в камере. Слышно на весь отдел, и даже можно заметить, как железная дверь сотрясается под их ударами, но ясно, что вреда они никому не причинят, и работа идет своим чередом.

– Я нормально, Фрида, – сказал Мстислав и поцеловал ей руку, – нормально.

После несчастья бессонница стала его верной спутницей, не подвела и сегодня. Он посчитал овец, пробовал дышать в такт со спящей Фридой, но все было бесполезно. Зиганшин покосился на тумбочку возле изголовья жены, увидел в холодном лунном свете контуры пузырька со снотворным и быстро сел. Искушение взять таблетку оказалось таким сильным, что он вышел из спальни, тихонько притворив за собой дверь. Сейчас он единственный остался на ногах после удара и не имеет права одурманивать себя. Никак нельзя этого делать.

Зиганшин спустился вниз. Дом спал, но он знал, куда ступать, чтобы половицы не скрипели.

Оказавшись в кухне, он выпил стакан воды и осторожно открыл форточку, вдохнул сырого осеннего воздуха и увидел, как на лес опускается пелена тумана. В окне был виден нижний край луны; огромная, близкая, она сияла белым беспощадным светом.

«Неудивительно, что я никак не усну», – вздохнул Зиганшин и резко задернул занавеску, но свет все равно проникал в кухню.

Он включил бра над столом и поискал глазами Найду. Собака спала на диване в гостиной, своем законном месте. Женившись, Зиганшин хотел отучить ее, но Фрида сказала, что не надо. Почувствовав взгляд хозяина, собака тяжело поднялась, подошла к хозяину и со вздохом положила голову ему на колени. Зиганшин погладил ее и подумал, не вывести ли на улицу, но стук входной двери мог всех разбудить и напугать.

– Подожди до утра, – сказал он и дал Найде сушку из вазочки.

На столе лежало забытое Светой вышивание, урок по труду. Что ж, он все равно не спит, да и взаимовыручка в семье прежде всего… Зиганшин притянул к себе пяльцы, разобрался со схемой и приступил к делу. Однообразный труд вызывает однообразные мысли, это лучше, чем пытаться отвлечь себя чтением или соцсетями.

Фрида после больницы так и не прикоснулась к своему телефону, даже с матерью не хочет говорить. Хорошо бы Мария Львовна приехала, но она не может оставить детей, и Фрида на нее, наверное, за это злится.

Кажется, первый раз в жизни Зиганшин не знал, что делать и как быть.

Он быстро работал иглой, и хоть не ошибался в крестиках, но сосредоточиться на вышивке не удавалось. Все думалось, что Света с Юрой скоро выучатся, и больше никогда не будет в его жизни школы и уроков, и дети попали к нему уже довольно взрослыми, так что некоторые вещи он не знал и теперь уже не узнает никогда. Не придется никого учить кататься на велосипеде, стоять на коньках и плавать, и в первый раз в первый класс он тоже никогда никого не поведет. Гладиолусы на клумбе растут без надобности… Тот, кто мог бы их понести первого сентября, лежит в земле, и ничего не будет.

У Фриды больше не может быть детей, а на внуков какая надежда… Света и Юра вроде бы любят его, и к Фриде сильно привязались, только это совсем другое чувство, чем любовь к родителям. Вырастут и уедут, а когда обзаведутся собственными семьями, там для будущих внуков найдутся настоящие бабушки и дедушки.

Страшная пустота образовалась на месте будущего, которое он уже почти считал настоящим, уже жил в нем. Но хватило нескольких минут, чтобы все осыпалось. Зиганшин запретил себе думать дальше и нарочно перешел к самому трудному участку, стараясь вышить глаз зайца так аккуратно и точно, словно от этого что-то зависело.

Всю беременность Фрида чувствовала себя прекрасно, и настроение у нее тоже было отличное. Она не изводила себя тревогами, не боялась родов, а когда обследование не выявило у ребеночка никаких отклонений, совершенно успокоилась и отдалась радости грядущего материнства. Зиганшин настоял, чтобы она перешла на легкий труд, раз уж не хочет увольняться, сам съездил к главврачу, поговорил с ним по душам, и Фриду на время беременности перевели в методический отдел, где она изнывала от скуки над разными бумажками.

Это было время счастья и спокойствия, и Зиганшин почти не думал о плохом. Надо, конечно, поволноваться для порядка, поизводить себя, чтобы потом еще сильнее обрадоваться благополучному разрешению, но всем понятно, что все будет хорошо. Они с Фридой здоровы, медицина теперь справляется с любыми проблемами, все вокруг рожают здоровых детей, и нет никаких причин думать, что у них будет иначе.

Ближе к родам у них возникло небольшое разногласие: Зиганшин хотел поместить жену в какую-нибудь элитную клинику, а она сказала, что хочет рожать у себя на работе. Все там ее знают, любят и отнесутся, соответственно, как к своей. Мстислав Юрьевич возразил, что за сумму, которую он готов заплатить в клинике, к Фриде отнесутся, как к своей в квадрате, но жена покачала головой и сказала, что деньги в медицине это еще далеко не все. Личные отношения тоже очень важны, а уж если медики будут знать, что муж готов вознаградить их по-царски, то будет такое внимание, которому позавидуют даже настоящие цари. И Зиганшин дал себя уговорить, настояв только на том, что хочет быть рядом с Фридой как можно больше, пока его присутствие не нарушит стерильности и покоя других рожениц. Что ж, это ему обещали. Фрида показала ему роддом, познакомила с докторами и акушерками, и Мстислав Юрьевич остался доволен, убедившись, что в коллективе Фриду любят по-настоящему и хотят ей добра.

Он успокоился, тем более что мама с Львом Абрамовичем встали на сторону Фриды. Оказывается, если нет никаких патологий, в маленьких сельских роддомах лучше, чем в больших. Поток меньше, стало быть, у персонала есть время на пациентов, да и с точки зрения санитарии тоже лучше.

Был только один минус – Зиганшин всегда, проезжая по делам мимо этого здания серого кирпича, весной живописно утопающего в кустах сирени, томился каким-то тягостным предчувствием. Не нравилось ему это место, да и все, хотя ничего плохого с ним тут никогда не случалось, и до женитьбы он вообще не знал, что это роддом.

Только Зиганшин не верил в приметы и предзнаменования и был убежден, что этой внезапной тоске, как и вещим снам, найдется, если подумать, вполне разумное объяснение. Наверное, он когда-то, глядя на этот дом, вспомнил о чем-то очень плохом или грустном, а подсознание зафиксировало, вот и все. И он не стал пугать Фриду своими предчувствиями, тем более что жена очень гордилась, что провела всю беременность на свежем воздухе, а не в загазованном Питере, и не хотела перед самыми родами знакомить ребенка с выхлопными газами. Потом, сказала она, чтобы лечь заранее, нужны медицинские показания, а она здорова, значит, ехать придется, когда роды уже начнутся. Здесь она доберется за двадцать минут, или муж ее отвезет или дедушка, а в Питере совсем не то. Там есть вполне реальный шанс родить в пробке в машине «Скорой помощи».

Эти доводы показались Зиганшину разумными, и он подавил свое внутреннее сопротивление. Тем более он пошел в отпуск перед самыми родами и каждую секунду готов был стартовать в роддом, два раза в день проверяя, на ходу ли джип, а сумка с вещами, документами и обменной картой стояла собранная у дверей.

Фрида почувствовала приближение родов в воскресенье утром. День выдался очень хороший, солнечный, прощальный взмах уходящего лета, и по дороге они говорили, как здорово, что ребенок появится на свет в такую прекрасную погоду. До первого сентября осталось совсем чуть-чуть, и хоть формально день рождения летом, но в это время ребята уже возвращаются с каникул, так что праздновать можно со всеми друзьями.

Схватки приходили редко, гнать было незачем, и Зиганшин вел машину аккуратно, объезжая каждую яму на разбитой дороге. Он смотрел на бездонное синее небо с уже по-осеннему бледным солнцем, видел вдали кромку леса, на которую надвигающаяся осень уже накинула золотую вуаль, слушал Фридины идеи насчет имени для ребенка и не знал, что судьба отсчитывает ему последние часы безмятежного счастья.

Он думал о погоде – чтобы простояла до дня, когда он будет забирать жену и сына из роддома.

Врач в приемном покое была Зиганшину незнакома, и Фрида тоже едва ее знала. Мстислав Юрьевич не был склонен к поспешным суждениям, но почему-то сразу почувствовал неприязнь к этой красивой и холеной молодой женщине. Она показалась ему высокомерной, грубой и к Фриде отнеслась с презрением. Когда жена попыталась наладить контакт, врач тут же ее оборвала: «Сейчас вы не работаете, а рожаете», и Фрида замолчала.

Зиганшина она хотела сразу выгнать, сказала: «Нечего ему здесь делать», супруги растерянно переглянулись, но положение спасла акушерка, уговорила строгую докторшу оставить мужа при роженице за ее немалые заслуги перед больницей.

Мстислав Юрьевич покорно переоделся в одноразовый бумажный костюм и вместе с Фридой оказался в маленькой комнатке с двумя клеенчатыми топчанами. Акушерка предупредила его, что придется уйти, если вдруг место понадобится для еще одной роженицы.

Но пока было тихо, они с Фридой медленно ходили по комнатке, читали плакаты санитарного просвещения. Врач предупредила, что роды начнутся еще не скоро, Фрида волновалась, как он будет голодный, и гнала его пообедать, но Зиганшин знал – если он сейчас выйдет, то обратно его уже никто не пустит, поэтому терпел.

Врач сказала, что все в порядке, Фрида чувствовала себя настолько хорошо, насколько это возможно для рожающей женщины, но Зиганшина вдруг охватила непонятная тревога.

– Давай уедем, – предложил он, – время еще есть, а я за сорок минут домчу тебя до нормальной клиники, где хорошие врачи, а не эта хамка.

– Мне от нее не вежливость нужна, – фыркнула Фрида. – Как говорится, наша работа спасать ваши задницы, а не целовать их. А специалист она хороший, уж ты мне поверь.

Зиганшин постыдился признаться, что он, как истеричка, готов позволить предчувствиям управлять собой, и не стал настаивать.

Они еще походили, потом Фрида прилегла. Акушерка запретила Зиганшину садиться на кушетку, поэтому он устроился рядом на корточках, как матерый зэк, держал жену за руку, и пытался если не унять свое беспокойство, то хотя бы не дать ему прорваться наружу.

Последний раз он так явно, всей кожей, чувствовал опасность много лет назад, будучи на войне. Инстинкт кричал, что срочно надо спасаться, бежать или наступать, но Зиганшин решил, что это обычная реакция человека в преддверии отцовства. Если бы он сам рожал, то не волновался бы, а тревога за жену вылилась в такую странную форму, вот и все.

Схватки не учащались, и Фрида сказала, что, может, сегодня еще и не родит. Зиганшин хотел снова предложить другую клинику, но осекся. Зачем баламутить человека своими иррациональными страхами? Условия тут, конечно, ужасные по сравнению с частной клиникой, и врач после приемного ни разу не подошла, хотя они тут уже три часа, но раз Фрида спокойна, то все хорошо. Мстислав Юрьевич только попросил жену сообщить главврачу или начмеду, что она рожает, чтобы тот позвонил высокомерной докторше и заставил ее быть внимательной к сотруднице-пациентке. Фрида ответила, что так будет только хуже, подобные вещи наоборот вызывают неприязнь. Попал к ним в реанимацию один пациент, милейший дядька, но с кучей родственников. Пока врачи тихо-мирно вытаскивали дядечку с того света, родственники выжимали административный ресурс, и разные высокопоставленные лица звонили в реанимацию с интервалом в четверть часа, спрашивали, как там чувствует себя больной такой-то и просили позаботиться о нем как следует. В результате пациента, конечно, спасли, как и планировали, но возненавидели.

– Все будет в порядке, не волнуйся, – улыбнулась жена.

Наконец заглянула врач, быстро посмотрела Фриду и, бросив, что все в порядке, ушла, но спокойней Зиганшину не стало.

Фрида поднялась с кушетки и, бодрясь, стала наставлять его, куда ехать и сколько чего купить для малыша. Зиганшин слушал, хотя подробный список уже две недели лежал у него в бумажнике.

Вдруг она вскрикнула, согнулась и схватилась за живот. Лицо резко побледнело.

– Что? – вскочил Зиганшин.

– Очень больно, – простонала Фрида, – будто пополам разрывает.

Она пошатнулась, он подхватил ее и уложил на кушетку.

– Что-то мне нехорошо, – прошептала Фрида.

Он выбежал в коридор, показавшийся очень длинным и пустым, и стал бестолково тыкаться в белые одинаковые двери. Наконец обнаружил акушерку, та пила кофе, аромат которого почему-то показался Зиганшину омерзительным. Она обещала вызвать врача. Вернувшись, он нашел Фриду повеселевшей, она сказала, что чувствует себя хорошо и, наверное, это просто была минута слабости.

Доктор появилась только через четверть часа, с очень недовольным лицом, тоже пахнущая кофе, быстро посмотрела Фриду и процедила, что все идет по плану.

– А кто вам сказал, что рожать не больно? – фыркнула она.

На лице врача ясно можно было прочесть, как же ей надоели эти тупые и капризные тетки, не умеющие нисколько терпеть боль и дергающие медперсонал по любому поводу.

Зиганшин с Фридой снова остались одни.

Она пыталась шутить, успокаивала его, но через полчаса снова вскрикнула от боли, и ее вырвало, так внезапно, что Зиганшин едва успел подать полотенце.

– Слушай, так, кажется, не должно быть, – сказал он, – я ж изучал роды в школе милиции…

– Ты в школе милиции, а я в медицинском институте, – прошептала Фрида, а Зиганшин с ужасом увидел, как стремительно меняется ее лицо, бледнеет, покрывается испариной и вокруг глаз ложатся темные тени.

– Фридочка, что с тобой?

– Что-то мне нехорошо. – Она через силу улыбнулась, попыталась подняться и потеряла сознание.

Он схватил ее на руки, выбежал в коридор и закричал.

Акушерка вышла не торопясь, но, увидев Фриду, повисшую у него на руках, стремительно бросилась к телефону.

Вызвав доктора, она побежала в конец коридора, Зиганшин побежал за нею.

Через секунду они оказались в операционной, он опустил жену на стол, хотел растормошить ее, но акушерка вытолкала его вон.

Прошло очень много времени, а может быть, всего несколько секунд, и появилась врач.

Потом подъехала «Скорая», стукнула внизу тяжелая входная дверь, и мимо Зиганшина быстро прошли хирург и анестезиолог – Фридины коллеги, которых он неплохо знал. Анестезиолог сразу скрылся за дверью операционной, а хирург на секунду задержался возле него:

– Иди на улицу, Слава, ради бога, не путайся под ногами.

Зиганшин молча кивнул.

Он будто завис во времени, как муха в янтаре. Что-то делал, кажется, переоделся в свое и вышел в садик. Ходил вокруг роддома, смотрел на клумбы с яркими осенними цветами, лишь бы не видеть окно, горящее мертвенно-белым светом. Окно операционной, где сейчас что-то делают с Фридой и с их сыном.

Вдали, за березовой рощей, виднелся золотой купол церкви, и Зиганшин подумал, что надо помолиться. «Пожалуйста, сделай так, чтобы они остались живы», – шептал он, понимая, что этого не будет.

Он не знал, сколько прошло часов или минут, прежде чем к дверям роддома снова подъехала «Скорая». Выскочили санитары, с грохотом раскрыли задние двери и выкатили носилки. «Значит, жива», – подумал Зиганшин и подошел ближе.

Фрида лежала на каталке бледная, как восковая. Анестезиолог шел рядом и дышал за нее мешком, сестра несла капельницу. Зиганшин понял, что она еще под наркозом, и остановился. Нельзя сейчас мешать врачам.

Фриду погрузили в машину, и «Скорая» уехала, завывая сиреной. Мстислав Юрьевич поймал себя на мысли, что жена проснется от громкого звука и ей станет больно.

На крыльцо вышел хирург и закурил. Зиганшин дал ему сделать несколько затяжек и только после этого подошел.

– Ну что, – сказал хирург отрывисто, – кровопотеря колоссальная, поэтому побудет у нас в реанимации два-три дня как минимум.

Зиганшин кивнул.

Хирург глубоко затянулся, выдохнул и нахмурился:

– А ребенка не спасли, – сказал он.

– Слава богу, Фрида осталась жива.

– Если бы взяли хоть на пятнадцать минут раньше, может, живым бы достали, – вздохнул хирург.

– Главное, она жива, – повторил Зиганшин.

Следующая неделя помнилась ему смутно. Он ездил в больницу, сидел возле Фриды, держал за руку и ждал, когда жена очнется. Но ее состояние оставалось таким тяжелым, что врачи целую неделю продержали ее в наркозе.

Он старался быть полезным, помогал сестрам ворочать больных, но все равно долго ему не разрешали находиться в реанимации и выгоняли.

Сначала Зиганшин хотел оттянуть похороны сына, чтобы Фрида могла с ним проститься, но потом решил, что для нее это будет слишком тяжело, и сделал все сам.

Ее выписали только через месяц, худую, слабую и раздавленную горем.

Мстислав Юрьевич закрепил нитку и оглядел свою работу, держа в вытянутой руке. Что ж, Свете краснеть не придется.

Вышивка готова, а сон все не идет. Он встал, потянулся и остановился возле окна. Луна светила все ярче, и, кажется, подул ветер, потому что верхушки деревьев стали сильно раскачиваться. Летом кто-то из дачников упустил полиэтиленовый пакет, тот зацепился за ветку клена, да так и остался, так что теперь на ветру казалось, будто это какое-то живое существо трепещет, не находит покоя…

Зиганшин резко отвернулся.

К концу его отпуска жена еще не окрепла настолько, чтобы встать с постели. Она почти ничего не ела, лежала безучастно, глядя в одну точку. Это было так не похоже на его Фриду, активную и любопытную, что у Зиганшина болело сердце. До больницы она читала запоем, книги были везде, и даже в кровати, желая обнять жену, он непременно натыкался на какой-нибудь том.

Забрав Фриду из больницы, он набрал в «Буквоеде» кучу новинок, но стопка книг лежала на подоконнике нетронутой. Тогда Зиганшин купил ей последний айпад, чтобы жена смотрела сериалы онлайн, или слушала аудиокниги, или хотя бы просто общалась с матерью на большом экране. Но Фрида даже не открыла коробку, только вяло сказала: «Мы теперь бездетные и можем тратить кучу денег на себя», и Зиганшин испугался, что оскорбил ее этим подарком.

Безучастность жены и то, что он ни разу после больницы не видел ее слез, тревожили его больше, чем физическая слабость и полное отсутствие аппетита.

Если бы только мог, он бы остался дома, но надо идти служить.

К счастью, Лев Абрамович не оставляет внучку и помогает с детьми, и мама приезжает через день, так что Фрида редко бывает одна, но все равно боязно уезжать на целый день.

А еще Зиганшину было очень стыдно, что ему хочется на службу. Стремясь вернуться к работе, он предает Фриду, отмежевывается от их общего горя, и Мстислав Юрьевич уговаривал себя, что просто подчиняется необходимости. Он – единственный кормилец и не имеет права раскисать.

Субботним вечером он спохватился, что надо постирать форму, о которой он совсем забыл, и обнаружил, что порошок закончился.

Пришлось ехать в супермаркет. С тех пор как забрал Фриду из больницы, Зиганшин не бывал в райцентре. Он специально выбрал магазин, на пути к которому не нужно было проезжать мимо роддома, но все равно тоска охватила его с удвоенной силой.

Он быстро взял с полки первый попавшийся порошок и направился к кассе, как вдруг увидел ту самую докторшу, к которой, на свою беду, попала Фрида.

Накатила такая мощная волна ярости, что Зиганшин вынужден был остановиться.

Врач тоже заметила его и подошла. Обычная молодая женщина, красивая, даже милая. Видно, высокомерное и презрительное выражение у нее припасено только для работы.

– Добрый вечер, – сказала она. – Как себя чувствует Фрида?

– Вашими молитвами…

Она пожала плечами:

– Зачем вы так? Я действительно за нее волнуюсь.

– Поздновато начали, – процедил Зиганшин, чувствуя, что теряет самообладание. – Ну да что мы все о моей жене! Вы-то как? Кофе удалось вам попить? Никто не помешал?

– Ну, знаете, продолжать разговор в таком тоне я не вижу смысла, – врач поджала губы. – У вашей жены случилось редкое осложнение…

– Довольно! Вы убили моего ребенка и чуть не угробили жену, и не надо ничего мне объяснять.

– Вы ошибаетесь…

– Нет, это вы ошиблись. До свидания.

Он развернулся и пошел к выходу.

Работала только одна касса, перед которой скопилась небольшая очередь. Докторша встала через одного человека после Зиганшина, он чувствовал спиной ее взгляд, и от этого было неловко и тягостно. Как назло, девочка за кассой работала медленно, и Мстислав Юрьевич сильно пожалел, что вообще поехал за этим чертовым стиральным порошком.

Когда подошла его очередь, юная кассирша совсем запуталась. Зиганшин протянул ей карточку, но она попросила наличные.

Он раскрыл пустой бумажник.

– Пожалуйста, снимите в банкомате, – на девочку было жалко смотреть, – я вам комиссию верну.

– Ну такой расход я могу себе позволить, – улыбнулся Зиганшин. – А в чем дело-то?

– Я случайно нажала вам оплату наличными. Простите, пожалуйста… – Девочка готова была заплакать, и Зиганшин снова растянул рот в улыбке:

– Да ничего страшного.

– Целый день сегодня касса глючит, – пролепетала она.

– Пусть это будет вашим самым большим огорчением на сегодня.

Он быстро вставил карточку в банкомат, расположенный в трех шагах от кассы, получил деньги и расплатился.

– И комиссию не взяли, так что все в порядке, – сказал он, пока кассовый аппарат печатал чек, – а на будущее мой вам совет: когда что-то идет наперекосяк, сосредоточьтесь на текущей задаче.

Он подмигнул кассирше, потому что ему действительно стало жалко эту растерянную девочку, и вышел.

Возле небольшого ларька со сладостями Зиганшин ненадолго задержался, купил Свете с Юрой по фигурной шоколадке, а Фриде – ее любимое желе, хотя и знал, что она не станет есть.

Протирая зеркала от дорожной пыли, он снова увидел докторшу. Она толкала к своей машине тележку, и Зиганшин заметил среди ее покупок много фруктов и бутылки дорогой минералки. «Не бедствует, живет в свое удовольствие», – в бешенстве подумал он и отвернулся, но женщина оставила свою тележку и подошла к нему:

– Простите, но я видела, как ласковы вы были с этой недотепой на кассе. Вы разумный, благородный человек, так что, пожалуйста, поймите, что виновата не я, а грозное акушерское осложнение.

– Одна чашка кофе.

– Что, простите?

– Одна не выпитая вами чашка кофе, и мой сын был бы сейчас жив. Вы могли успеть!

Она покачала головой.

– Могли, – повторил Зиганшин, – если бы внимательнее отнеслись к моей жене и сразу поставили диагноз. Но вы пили кофе.

Врач вдруг усмехнулась.

– Вам весело?

– Ну что вы, нет, конечно. Да, мы могли бы успеть, и ваш сын был бы жив, но скорее всего остался бы глубоким инвалидом. И сколько времени вы продержались бы рядом с ним, прежде чем начать все заново с другой женщиной?

Зиганшин отступил. Врач вдруг заговорила так страстно, что ему показалось, будто она сумасшедшая:

– Да что я говорю, вы и так от жены уйдете, потому что она у вас не может больше иметь детей, а вы ж мужчина, у вас должны же быть дети. И самое забавное, что меня вы с дерьмом мешаете, а зато себе найдете оправдание очень быстро. Оглянуться не успеете, как уговорите себя, что все вокруг виноваты: я, Фрида, кто угодно, а вы один в белом пальто.

– Никуда я не уйду!

– Это вы сейчас так думаете.

Зиганшина замутило.

– Не уйду, – повторил он, сам не понимая, зачем оправдывается перед этой бабой.

– Уйдете. Те, кто обвиняет, всегда потом уходят.

Он вернулся как больной. Болела голова, знобило, и, засунув форму в стиральную машину, Зиганшин с трудом сообразил, какие кнопки надо нажимать.

Он поднялся в спальню, хотел обнять жену, но она уже приняла снотворное и спала.

– Никогда не уйду, – шепнул Зиганшин.

Мысль, что можно бросить жену и попытать счастья с другой, была как грипп или отрава.

Зиганшин лежал и представлял себе, как оно будет. Объяснение с Фридой, проникновенное «ты должна меня понять», и ее быстрое согласие: да, должна. Сбор чемодана с минимумом вещей, потому что он же благородный человек и, естественно, оставит жене все до последней нитки. Небольшая неловкость, легкий укус совести (совсем легенький, потому что он так нагоревал, настрадался), и вперед, под бочок к какой-нибудь веселой теплой бабехе.

Первое время будет скучать по славной Фриде, а когда родятся дети, перестанет и очень быстро убедит себя, что все было сделано ради них, а значит – правильно. В конце концов, цель жизни как продолжение рода еще никто не отменял.

Можно даже не бросать Фриду окончательно, а видеться с нею, принимать участие в ее делах, вешать всякие там полочки и переставлять шкафы, и походя проворачивать нож в ее ране, повторяя, какая она хорошая и любимая, и если бы только могла подарить ему сына…

Он вдруг вспомнил, как в самом начале службы выезжал на самоубийство. Тоже у женщины в родах возникли осложнения, ребенок погиб, и больше она не могла иметь детей. Муж не нашел ничего лучше, как прямо в больнице сообщить ей, что разводится, и женщина в отчаянии выбросилась из окна. Вид тела, лежащего на снегу в одной больничной рубашке, долго преследовал его, а потом как-то забылось, отошло под потоком новых впечатлений…

Вдруг эта женщина предстала перед ним так ярко, что Зиганшин еле успел добежать до ванной, где его долго и мучительно рвало.

Когда спазмы прошли, он умылся холодной водой и посмотрел в зеркало. Лицо как лицо, ничего особенного. Фрида не испугается, если вдруг проснется.

И сразу вспомнил другое лицо, красивое и высокомерное. Интересно, что делает сейчас эта женщина, перечеркнувшая всю их с Фридой жизнь? Наверное, у нее муж, дети и способность родить еще в любую минуту, как только захочется. Она счастлива, безмятежно пьет чаек в окружении домочадцев и не думает о молодой женщине, которую лишила радости материнства, а о муже этой женщины не думает тем более. Возможно, она знает, что совершила ошибку, и когда-нибудь, передавая опыт, расскажет, что был в ее практике случай, когда она чуть-чуть промедлила, но совесть не поднимет голову, потому что это жизнь и ошибки неизбежны. Наоборот, она будет гордиться своей самокритичностью.

В конце концов, она спасла жизнь Фриде, Зиганшин руки ей должен за это целовать, а он, тварь неблагодарная, что-то еще хочет!

Но и об этом она долго не станет думать. Сидит сейчас, наслаждается своим семейным счастьем, которого по ее вине никогда не будет у них с Фридой, и не вспоминает о пациентах, потому что работу надо оставлять на работе.

Зиганшин почувствовал такую острую ненависть, что его снова стошнило.

«Сука, – простонал он между спазмами, – какая же ты сука!»

На службе ему были, кажется, не рады, и совсем не потому, что вернулась твердая рука. Люди не знали, как с ним теперь общаться, и эта неловкость очень чувствовалась. В большинстве сотрудники старались избегать с ним прямого контакта, от этого выполняли распоряжения так быстро и точно, как никогда раньше.

Зиганшин всегда сохранял дистанцию с подчиненными, а теперь оказался прямо-таки в изоляции, но все равно эта отстраненность была лучше, чем попытка начальницы паспортного стола его утешить и приголубить. Мстислав Юрьевич передернулся от сладкой заботы, в ответ на «бедненькие, как же вы теперь с Фридой будете» буркнул: «Как-нибудь без вас» – и выпроводил сердобольную даму из своего кабинета. Больше никто к нему не лез, только Вася Шаларь неловко сунул конверт с деньгами.