Читать книгу: «Исправленному верить»
Я возвращаюсь в старые дома,
Где сохранились голоса и звуки,
Мне кажется, я что-то им должна,
Домам и людям, замершим в разлуке.
Обложка Мария Александровна Махортова
© Марина Махортова, 2021
ISBN 978-5-0055-3913-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Синагога
1. «Как это неудобно, что вы так неожиданно появляетесь и исчезаете!»
Это случилось в синагоге. В кошерном кафе на цокольном этаже толпились пришедшие на бесплатную экскурсию. Утомленные историей еврейского народа, посетители синагоги рвались к столу с выпечкой и чаем.
Мое внимание привлек пожилой мужчина за столиком наискосок. Он подозрительно и брезгливо рассматривал пирожок, который только что надкусил. Очевидно, начинка этого пирожка чем-то его не устраивала. А выражение лица этого человека почему-то не устраивало меня. Это было странно. Что мне за дело до мнительного еврея? Невольно я все время бросала на него взгляд, пытаясь понять, что именно меня беспокоит и вдруг услышала: «На мне узоров нет и цветы не растут, мадам!»
Мужчина так же подозрительно и брезгливо, как на пирожок, смотрел теперь на меня. Мне стало стыдно. Однако в голосе, в интонации его прозвучало нечто знакомое.
Я опустила глаза к своей тарелке и, стараясь сохранять бесстрастное лицо, перебирала в уме. Кто он? Я у него училась? Лечилась? Мы вместе работали или где-нибудь отдыхали? Он, очевидно, старше меня лет на 10—15. Но у мужчин в возрасте за 50 ничего не поймешь. Плюс-минус 20 лет в любую сторону, в зависимости от степени угасания репродуктивной функции и собственной лени. Теперь уже мне захотелось сказать знаменитую фразу про цветы и узоры, так как изучающий взгляд мужчины сверлил меня неотрывно. Наконец я услышала звук отодвигающегося стула, подняла голову и увидела, как мой визави, застегивая молнию на своей куртке, нервно тыкается в замок и никак не может попасть. Меня словно ударило током.
– Борис Яковлевич! – придушенно выдохнула я.
Он услышал и замер. Мы стояли напротив и испуганно вглядывались друг в друга. Он, не узнавая, а я, боясь ошибиться.
– Мы были знакомы с вами, давно. Больше сорока лет назад. – наконец сказала я и пришла в ужас от этой цифры.
– Не помню. – растерянно проговорил он и потер лоб очень белой рукой, совершенно так же, как когда-то при нашей первой встрече.
– Вы были тогда аспирант и рассказывали мне о своей поездке в Германию в замок Шлоссбург. – напомнила я и добавила, – И про Хармса.
Борис Яковлевич вздрогнул.
– Что? Про Хармса? Так это вы? – он снова стал недоверчиво рассматривать меня.
– Прошло больше сорока лет. – напомнила я, – Вы тоже изменились. И чем это я вас так пугаю?
Мне показалась странной его реакция и даже обидной.
– Знаете ли, та история, история с вашим милым родственником, попортила мне изрядно крови. И вспоминать мне о ней совершенно не хочется. Я был молод, глуп, болтлив не в меру. Что-то, вероятно, напридумывал себе и вам. Борис Яковлевич покосился на меня, как бы проверяя мою реакцию – А потом весьма и весьма жалел об этом. За сим, прощайте.
Он наконец вздернул свою многострадальную молнию на куртке.
– Ничего такого вы мне тогда не открыли. Высказали предположения, весьма любопытные, не скрою, но имеющие ценность на тот момент лишь для родных и близких. Другое дело сейчас, когда Хармс в такой моде и те, кто занимается его биографией, горло готовы перегрызть друг другу за возможность нарыть какой-нибудь сенсационный факт. Сейчас это дорого стоит. Только никаких реальных доказательств того, что Хармс выжил, у вас не было и нет. – сказала я уже в спину уходящему Борису Яковлевичу.
– Как? Дорого стоит, вы сказали? – бывший аспирант, а теперь, верно, профессор, застыл на месте и обернулся.
– Думаю, да. Но доказательства… Сочинять увлекательные истории сейчас умеют многие. – добавила я.
– Все мои неприятности случились именно из-за того, что доказательство, пусть косвенное, у меня имелось. Да! Однако, я больше ничего вам не скажу. Мне нужно подумать, подумать. Доказательство дорого стоит, вы сказали? Надеюсь, в финансовом выражении? Это не просто фигура речи? – предположительный профессор опять подозрительно посмотрел на меня.
– А знаете, вы меня убедили. К чему болтать лишнее? Я, пожалуй, тоже больше ничего не скажу. Захотите, найдете меня и поговорим. Может быть.
Я рассердилась. Осторожность – хорошее качество, но применительно к мужчине часто отдает трусостью, что для меня противно.
Эта встреча с человеком из прошлого меня встревожила. Более того, заставила задуматься о том, какое же доказательство невероятного спасения Дани заполучил в Германии Борис Яковлевич. И почему тогда в 70-е годы он ничего об этом не сказал? Вел он себя при нашей нынешней встрече странно. Впрочем, он и сорок лет назад был таким.
Я начала размышлять, возбужденно шагая по улице Декабристов. Улице, где сквозь наглую современность упорно пробивается патриархальная Коломна. Удивительное место, вроде бы и центр города, а все равно окраина. Но очень петербургская окраина! Поэтому люблю.
Однако, прежде чем познакомить вас со своими размышлениями после встречи с Борисом Яковлевичем, нужно напомнить о том, что вообще привело меня к необходимости о чем-то размышлять.
Несколько лет назад со мной произошла совершенно невероятная история, которую с полным основанием можно назвать чудом.
Я неожиданно проснулась в квартире своего детства, во времена своего детства и даже в облике себя-подростка. Это странное перемещение во времени можно было бы принять за фантастический сон, если бы не сведения, которые мне довелось узнать, побывав в прошлом. А узнала о возможном спасении моего двоюродного деда поэта Даниила Хармса во время блокады Ленинграда. Правда доказательств этого невероятного факта тогда не было. И вот теперь оказывается, что они есть
Итак, доказательства. Прямых свидетелей блокадных событий не осталось в живых. Официальных документов или воспоминаний тоже. Под каким именем несчастный, потерявший память, беженец мог попасть в Германию, я тоже не знаю. А, впрочем, помня о немецкой аккуратности даже в самые страшные времена, сведения о русских рабочих в архивах отыскать возможно. Вопрос в другом, был ли один из этих русских, ставший садовником, Хармс? Профессор-аспирант сказал, что у него имеется доказательство, но по какой-то причине он не стал его предъявлять. Однако, о каких неприятностях, связанных с этим, он вспоминает? Или все-таки доказательство он предъявил? Но кому?
– Да моей бабке Елизавете, больше некому! – громко сказала я и с размаху впечаталась лбом прямо в парня, на которого налетела.
– Вы че? Какой бабке? – ошарашенно переспросил он и аккуратно отодвинувшись в сторону, порысил дальше.
Я опомнилась и оглянулась. Батюшки! Совершенно незаметно я прошагала мимо Мариинского театра. А, пожалуй, могла бы домчаться до дома на Петроградской стороне. Когда я поглощена чем-то целиком, то не замечаю ни времени, ни расстояний. И до чего же хорошо мне думается на ходу!
«Итак, продолжаем разговор!», как сказал Карлсон и я вместе с ним. Ей -богу, в детской литературе можно отыскать фразочки-выручалочки на любой случай.
Что же Борис мог предъявить Елизавете Ивановне в качестве доказательства правдивости своего рассказа? Что-то, принадлежащее Дане? Какая-то вещь? Но сама по себе вещь ничего не доказывает. Она могла сохраниться у кого угодно. Наличие вещи не свидетельствует о том, что Даня выжил и оказался в Германии. И потом, что это может быть за предмет, который Елизавета Ивановна не захотела бы продать на волне интереса к Хармсу? То, что имело для нее очень большую ценность. То, что она хотела бы сохранить для себя и только для себя. Так что же это такое?!
2. «И какой из этого можно сделать вывод? Я пока не знаю, но подумав, я тебе скажу»
Ах, если бы можно было заглянуть в прошлое! Если бы можно было заглянуть и увидеть, как все было на самом деле. Но нет, о чем это я? Не нужно опрометчиво высказывать желания, они могут сбыться. Вряд ли я захочу оказаться в Ленинграде в феврале 1942 года, даже ради того, чтобы увидеть, что на самом деле случилось с Даней. Это пострашнее моего перемещения в 1936 год. Да и не знаю я способа управлять такими перемещениями. И вообще, может лимит чудес в моей жизни уже исчерпан? Или нет?
Нужно лишь видеть и понимать знаки, которые подает тебе судьба. Ведь для чего-то мне встретился сегодня Борис Яковлевич?
И не где-нибудь, а в синагоге. Ну кто знал, что моя любопытство приведет меня именно в синагогу?
Неожиданно, а все у меня случается неожиданно, перед глазами вырос чудный в своей нарядной красоте и нежности Никольский собор.
Вот храм, один вид которого заставляет радостно улыбаться. Все-таки в барокко есть что-то неистребимо жизнеутверждающее. Хотя последнее мое посещение этого места было связано с событиями печальными. И тоже знак судьбы. Именно здесь была заказана другом Хармса первая панихида по нему. Здесь, я заказывала поминальную службу на следующий день после смерти Пэра. В этот храм в верхнюю церковь папу совсем маленьким водил причащаться его дед Иван Павлович, отец Хармса. Теперь я стою перед входом в собор и раздумываю, войти или нет. Головного платка у меня с собой нет, а чужие я брать не люблю. Но раз ноги меня принесли сюда, «значит это кому-нибудь нужно».
Никольский собор
Тихо поскрипывает под моими ногами, покрытый свежим лаком, паркет. Потрескиваю и горят ярким огнем пучки свечек у золотисто-зеленого иконостаса. Ласково улыбаются святые на старинных иконах. Так и хочется сказать: «Лепота!» И тишина, какая тишина! Храм перегорожен шнуром, на котором висит табличка. Из таблички следует, что проход разрешен только молящимся. Любопытствующие должны остаться за ограждением. Я удивляюсь, потому что причисляю себя и к тем, и к другим. И вообще, как можно не пускать в храм? У кого есть такое право? Прохожу под крученым шнуром и медленно двигаюсь вдоль иконостаса. Несмотря на новое праздничное убранство храма, подчеркнутое «евроремонтом», дух елизаветинской эпохи чувствуется во всем. Слабый запах краски и лака, смешиваясь с ароматом горящих свечей и ладана, парадоксальным образом напоминает мне сладкие духи жеманниц галантного века.
У стен длинные лавки. Хорошо, что можно присесть, оглядеться, подумать. На гладкой поверхности скамьи чья-то забытая книга с закладкой. Книги меня притягивают, вызывают желание посмотреть поближе. Зачем? Вряд ли передо мной увлекательный роман. Скорее всего это библия или молитвенник. Конечно, нехорошо трогать чужое, но хочется. Я оглядываюсь вокруг, ища хозяина книги.
Ну и зачем мне она? – повторяю я снова, —Зачем?
Однако, вопреки своим словам придвигаюсь к книге ближе. Названия не вижу, поэтому решившись, протягиваю руку. Шелковая ленточка-закладка распахивает страницы с отчеркнутым текстом: «И тогда открыта была тайна Даниилу в ночном видении, и Даниил благословил Бога небесного.»
Ой! Что же это? Неужели про Даню? Да нет, глупости. Знаки, знаками, но нельзя, чтобы все в мире крутилось вокруг Хармса. Это Ветхий завет и речь скорее всего идет о пророке Данииле. Кто-то подчеркнул в Библии важное для себя, а Хармс тут вовсе ни при чем.
Читаю дальше то, что подчеркнуто:
«И сказал Даниил: Он дает мудрость мудрым и разумение разумным; Он открывает глубокое и сокровенно»
«Дает разумение разумным» – повторяю я про себя. Хорошо бы мне иметь это разумение! Ой, как хорошо! И что там еще? «Открыта была тайна в ночном видении. Во сне, наверное. Нужно вернуть книгу бабуле, что продает свечи на входе, сказать, что забыл кто-то, и выбросить из головы. Видно, в храме создается особое настроение и все кажется полным важного смысла. Решив уходить, я поднимаюсь и протягиваю книгу с отчеркнутыми цитатами, проходящей мимо служительнице: «Возьмите, кто-то забыл, еще искать будет.»
– «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». – глухо, не поднимая головы, говорит мне женщина в темном платке.
– Но как же, это ведь не мое? – растерявшись, спрашиваю я ей вслед.
– Твое милая, твое. Как же ты не поняла? – доносится до меня, только рядом уже никого нет.
Библия
3. «Вот уж упала, так упала…»
Как-то возвращаясь из архива литературы и искусства, что находится на Шпалерной, я решаю свернуть в свой старый двор на улице Чайковского.
Когда судьба меня забрасывает в родные места, мне, непременно, хочется посмотреть на свои прежние окна.
Казалось бы, я многое знаю о своей семье, но открытия по-прежнему продолжают случаться. Так архив, в котором я побывала, находится по соседству с домом, где жил и умер мой двоюродный прадед Андрей Павлович Ювачев. Его даже отпевали в церкви, устроенной прямо в доме. На крыше этого большого красивого дома когда-то сияла главка с крестом. Теперь и памяти о той церкви нет, а в здании вместо квартир что-то вроде бизнес-центра. Все свое детство я жила рядом с этим домом и не предполагала, что хожу по тем же улицам, по тем же мостовым, что и мои родные сто и двести лет назад.
Сейчас я иду сквозь улицы – Шпалерная, Фурштатская, Сергиевская, иду не задумываясь проходными дворами, хотя не ходила так очень давно. Дверь моей парадной слегка приоткрыта, видно жильцы поленились ее прихлопнуть. Дверь тяжелая, она словно ушла в землю, но на самом деле вырос так называемый культурный слой. Я открываю дверь и делаю шаг в парадную. Передо мной новый лифт с дверями без стекол, лишь две высокие ступеньки, что ведут к нему, прежние. На потолке противно мигает лампа дневного света. И почтовые ящики другие, металлические, а не деревянные. Все другое!
Только лестница с черными перилами не изменилась. Поднимаясь по выщербленным ступеням, я слышу, как часто стучит мое сердце. Если зажмуриться и прислушаться, то можно услышать прошлое. Я физически чувствую, как оно возвращается.
Старая лестница
Воздух вдруг делается тяжелым и липким. Да, нет! Это кто-то готовит еду, уговариваю я себя, и противный кухонных чад тянет на лестницу. На площадке второго этажа я останавливаюсь. Здесь темно, лишь теплится желтым огоньком маленькая лампочка над дверью квартиры, из-за которой мерещится чье-то дыхание.
Да нет, это мое дыхание, решаю я, но прибавляю шага. Потом еще. Потом бегу через ступеньки. Теперь я отчетливо слышу шаги за спиной и замечаю, что парадная выглядит совершенно заброшенной. Двери квартир облезлые, старые, будто за ними давно никто не живет. Провода от звонков висят обрезанные, скрученные, в паутине. Я озираюсь, а на лестнице делается все темнее! Слепые окошки туалетов, выходящих на площадки, пугают, как в детстве. Кажется, оттуда из глубины кто-то враждебный наблюдает за мной. Я бегу мимо все выше и выше, боясь, что меня вот-вот схватит черная рука.
Ненавижу страх и заставляю себя остановиться, успокоить дыхание, прислушаться. Там внизу определенно кто-то есть и он тоже слушает. Бегом-бегом! Этаж, еще этаж! И тут я понимаю, что бежать некуда, потому, что лестница кончается. Ступени ее непостижимым образом уходят в стену и бежать мне некуда.
Но как такое может быть? Я помню, что лестница шла выше квартир, огибала пространство вокруг лифта галереей и уходила на спасительный чердак. Задрав голову, я смотрю: лифт есть, галерея есть, только лестница, что ведет к ней, неожиданно заканчивается стеной. Гладкая коричневая стена обрывается вниз в пустоту и не пускает меня на чердак.
А чужие шаги звучат совсем близко, звучат громко, торжествующе.
Лифт! Вот спасение. Он здесь. Стоит на моем этаже. Хватаюсь за ручку, не открывается. В панике жму несколько раз и дергаю. Получилось! Захлопываю за собой металлическую дверь, Кабина трясется, тусклый свет в ней загорается, моргает и лифт сам трогается с места. Только это не тот лифт, что я видела внизу. Это старый, деревянный лифт из моего детства. Кабина двигается рывками, вибрирует, но медленно ползет вверх.
Куда? Я же зашла в лифт на последнем этаже и выше только крыша!
Наконец здравая мысль приходит мне в голову. Это сон! Ну конечно, страшный сон! Я же хотела вещего сновидения. Сейчас, вот сейчас, когда я все поняла, сон закончится. Но тут кабинку резко дергает в сторону, и я больно падаю на колени. Пол подо мной ходит ходуном, лифт дребезжит и раскачивается.
Сейчас меня стошнит! – спокойно говорю я, пытаясь отвлечь начинающуюся боль в голове. Эта фраза приводит меня в чувство. В ушах, как бы поднимаясь из живота, начинает звучать тонкий свистящий звук, который все нарастает, усиливается, и превращается в оглушительный, страшный вой. Раздается грохот, от которого я глохну и, кажется, слепну. Спиной чувствую сильный удар по кабинке, слышу треск, потом что-то горячее обдает жаром мое лицо, засыпает мелкими камнями и песком голову. А дальше темнота.
– Аня! Давай сюда, мне не справиться. Тут еще одну присыпало, но, кажись, дышит. – слышу я далекий женский голос.
– Носилки нести или очухается? – отвечает ей совсем девчачий голосок.
Сквозь слипшиеся ресницы я вижу пред собой белесое марево. В голове гул и боль. Я пробую вдохнуть. Не получается, что-то давит грудь.
– Все, не могу больше, не могу! – шепчу я.
– А все, моя хорошая, все уже кончилось! Налет кончился, поживешь еще. Давай потихоньку поднимайся. – уговаривает меня немолодая тетка в ватнике. – Анька, иди помогай! – кричит она громко в сторону.
– Какой налет? – еле ворочая языком, спрашиваю я.
– Так ведь бомбят, сволочи, каждый день! Не успеваем из-под завалов вытаскивать. Ты, гляжу, тоже в чем была, выскочила. Дай, лицо тебе оботру, пылью кирпичной весь рот забило. Сплюнь-ка, да оботрись! – тетка протягивает мне, сдернув со своей шеи, головной платок с голубыми цветочками.
Я смотрю на землю, отплевываясь и кашляя. Земля усыпана щебенкой, битым кирпичом, досками, металлической арматурой. Изуродованную землю на моих глазах засыпает чистый, легкий снежок.
– Ну все, «кино и немцы»! – говорю я с отчаянием и медленно оседаю на руки сердобольной женщины. Последнее, что слышу:
– Анька, носилки тащи, не дойдет!
4. «Нельзя поверить в невозможное! – Просто у тебя мало опыта.»
В темноте что-то противно колет мне щеку. Мотаю головой и в нос лезет запах гари от толстого волосатого одеяла. Или это не одеяло, а солдатская шинель? Тело мое болит, словно избитое. Какой же сегодня день? Или еще ночь? С трудом поднимаюсь и пробую встать. Доски или какие-то ящики, на которых я лежу, трещат и шатаются. Где-то далеко в темноте передо мной светится огонек и я, медленно передвигая ноги, иду на свет. Меня знобит от промозглой сырости подвала, в котором я вдруг очутилась. То, что я попала в подвал, понятно не только из-за холода и темноты, а еще потому, что я вижу низкие кирпичные своды и кладка их старая.
За шатким столом, похожим на кухонный, спит, положив голову на руки, девочка, закутанная в большой платок. На столе горит коптилка – жестянка с каким-то вонючим жиром или техническим маслом. Я пристраиваюсь на обломанный венский стул, что стоит рядом и, держась за стол, наклоняюсь к девочке.
– Послушай, эй! Взрослые здесь есть?
Девочка тихо стонет, но потом открывает глаза и бессмысленно глядит на меня.
– Что, пора? – она снова роняет голову на руки.
Я легко постукиваю ее по плечу, девочка вздрагивает и просыпается окончательно.
– За время дежурства происшествий не было. Я только минуточку поспала. – виновато говорит она.
Девочка худенькая, маленькая, а глаза взрослые, усталые.
– Да я тебя не ругаю, что ты. Мне бы узнать, где я нахожусь и почему? – говорю я.
А еще, хорошо бы узнать, какой сегодня день? И год тоже, думаю про себя.
Девочка вглядывается в мое лицо, трогает бледной ручкой, больше похожей на лапку, колючую шинель, что я накинула на плечи, и облегченно вздыхает.
– Так вы та тетенька, которую мы с тетей Лизой откопали? Вас при обстреле сильно контузило, это тетя Лиза сказала. И еще кирпичами засыпало. Тетя Лиза сама вам голову щупала, там рана есть, но не очень большая. Крови мало. Еще она смотрела руки-ноги, все целое. Вы, наверное, очень здоровая и питания хорошего, скоро поправитесь. Только тащить вас тяжело.
– Контузило… При обстреле… – я трясу головой, но затылок совсем не болит. – Не понимаю!
– Так я и говорю, контузия. Вас как зовут, помните? Документов-то при вас не было. Одеты нарядно, даже чулочки тоненькие. Духами от вас пахнет, тетя Лиза сказала. Только пальто на вас не было, и платка на голову, и валенок. А ведь снег выпал и ночью подморозило. – с недоумением смотрит на меня девочка.
– Ты Аня, да? Которая с носилками? – тупо глядя на коптилку, спрашиваю я.
– Ну вот, я же говорила, вспомните. При контузии так бывает. Вас тошнит, наверное. Вы посидите, если лежать не можете, я кипяточку налью, согреетесь. А тетя Лиза придет, домой вам дойти поможет. – объясняет мне со взрослой рассудительностью Аня.
– Это что, бомбоубежище? – я осматриваюсь и то, что я вижу, мне очень не нравится. – Я в кино такое видела, в фильме «Балтийское небо».
– В кино? – Анечка непонимающе смотрит на меня, потом зябко обхватывает себя руками. – Ах, ты батюшки! Сильно вас стукнуло. Когда на носилки затаскивали, вы тоже что-то про кино говорили. А может, вы артистка, только не помните? Про кино, да про немцев все бормотали. Ну, точно, артистка! Как я не догадалась! – она хлопает себя по острой коленке.
– Ну, да! Артистка погорелого театра! Только роль мне нынче не по плечу будет, не справлюсь. – я без сил откидываюсь на шатающемся стуле.
– Сейчас время такое, потерпеть надо. Каждый день бомбят и обстреливают. Как в сентябре началось, так и не кончается. И пожары везде. Самый большой пожар я на всю жизнь запомню: огонь прямо до неба был, когда склады Бадаевские горели. Люди плакали, а погасить не могли, без воды, без пожарных машин. И, еще я видела, как вспыхнули «американские горы» у народного дома на Петроградской стороне. Но жальче всего мне раненую слониху Бетси в зоосаде. Она, когда умирала, всё время трубила от боли. Мне тетя Лиза рассказала, я очень плакала с горя. А ваш театр, если погорел, так что ж? Сами живые и радуйтесь. – строго говорит Аня, ставя на стол кружку с кипятком.
Пошутила, что называется, про артистку. Ребенок мне про войну объясняет! Беда. Теперь нужно думать, как мне тут выживать. И нужно точно вспомнить, с чего все началось, тогда я пойму, как вернуться назад.
– Анечка! Давай, я сама попробую сходить домой и посмотреть, как там. Вдруг, моя квартира уцелела? Если все плохо, я вернусь сюда. Мне бы понять, где это ваше бомбоубежище. Ведь далеко меня донесли не могли, раз я тяжеленькая, правда? – с улыбкой предполагаю я.
– А вы точно дойдете? А то, тетя Лиза заругается, что я вас отпустила. – девочка морщит лоб, затем важно говорит – Без валенок нельзя, я вам сейчас поищу. Это хорошие валенки, только большие, дворника дяди Васи. На прошлой неделе, может слышали, от бомбы дом тут рядом на Кирочной как подпрыгнул. Одна стена рухнула и парадная лестница тоже. Вот и убило дядю Васю. Он дежурил, предупреждал, чтобы люди не проходили там, где упала бомба. А валенки его остались и ушанка тоже. Вам шапка нужна?
– Давай Анечка валенки, шапку и спасибо тебе. Чего мне тут вылеживаться, надо идти. Только, скажи куда. – решаюсь я.
– Мы вас забрали с Чайковского, это две улицы нужно насквозь пройти. Точно дойдете? Наше убежище прямо под собором Преображенским. Оно большое и надежное, стены толстенные. Здесь 500 человек помещается. Мы очень стараемся поддерживать положительную температуру в помещении. Тетя Лиза говорит, что это очень важно. У нас и кипяток имеется, и запас медикаментов, и можно переночевать. – с гордостью произносит моя маленькая спасительница, помогая мне выбраться наверх.
