Цитаты из книги «Ведьмин век», страница 3

Ивга видела. Однажды. Чугайстры не смущаются ничьим присутствием и не боятся никаких свидетелей; в их откровенности есть что то непристойное. Обычно они не уводят жертву дальше, чем за угол соседнего дома; прямо на улице, прямо во дворе они справляют ритуал, который уместнее было бы проводить в безлюдном подземелье. Даже дети становятся иногда свидетелями танца чугайстров – а ночью мочат простыни, доставляя родителям множество тревог и неприятностей; чугайстры убивают нявку, танцуя. Танец опутывает их жертву невидимыми сетями, душит и опустошает; нявку после дематериализации Ивга тоже видела. Вернее, могла бы увидеть – но испугалась, не стала смотреть…

Кресло справа от Ивги пустовало; над ним на багажной полке покачивался аккуратный полиэтиленовый пакет. Его хозяйки сейчас наверняка нет в живых.

Впрочем, ее нет в живых уже достаточно давно. Нявку нельзя убить – она и без того мертва; нявку можно лишь выпотрошить, уничтожить, и чугайстры знают в этом толк…

В небе было пусто. Безоблачное бесптичье.

- Куратор Мавин приготовил отчет, патрон. И по первому же вашему требованию...

- Я по ночам не требую соблюдения субординации, - уронил Клавдий глухо. - Не утомляй меня, Федора, я и без того малость устал... Как дети?

- Дети... хорошо, - медленно ответила Федора. - Все... хорошо.

Женщина перевела дыхание. Потупилась.

- Знаешь... Мне было бы проще, если бы мы остались в рамках субординации.

- Мы можем вернуться в эти рамки, - сказал он примирительно.

Федора отвернулась:

- Поздно... Теперь это меня оскорбит.

– В столь позднее время – на боевом посту?

– Я книжки читаю, ваше сиятельство. Чтобы лишний раз убедиться, какие мы все дураки.

они двигались, как лошади на краю воронки – по кругу, по спирали, завороженные, ежесекундно приближающиеся к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность – к матери…

Все окна маленькой квартирки были широко распахнуты, во дворе вопили дети и перекликались птицы. Какой то парнишка на велосипеде терпеливо вызывал подругу по имени Люра.

Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись на складном брезентовом стульчике, подтянув к подбородку колени в линялых джинсах; он подошел и долгую секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах. Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные колокольные звоны.

Потом опустился на колени.

Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился перед ней на колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.

— Но ведь на самом деле ничего не изменилось, — сказала девушка еле слышно. — И мир не изменился, и мы остались прежними…

— Нет.

— Да… И теперь… все повторится. Нас снова потянет, понесет… по кругу. По спирали… в воронку… туда…

— Посмотри на меня, — попросил он шепотом.

Она прятала глаза. Судорожно втягивала носом соленую влагу.

— Посмотри на меня… Пожалуйста, посмотри.

Она рывком проглотила слюну. Подняла на него взгляд — воспаленный, измученный взгляд несчастной лисицы.

Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:

— И ты говоришь, что мир не изменился?..

Таким же взглядом когда-то смотрела на Клавдия ее дочь. Девчонке было лет пять, мама уезжала в командировку - надолго, и девчонка смотрела устало и безнадежно, недетским взглядом, будто повторяя про себя: ну что я могу поделать против судьбы...

Мама уезжала в командировку, которая называлась "месяц с дядей Клавом на безлюдной турбазе". Ну что мы все можем поделать против судьбы...