Читать книгу: «Пусть будет гроза»

Я посвящаю эту книгу непобедимой Марло, а также той, кто Марло придумал, и всему ею сказанному

Фэнни и сиянию ее будущего

Моему брату Симону

Перевод с французского Иры Филипповой

Original title: Les petits orages. Written by Marie Chartres

© 2016 I'ecole des loisirs, Paris

Le dessin pour la couverture par Antoine Dore.

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2023

Я – имя

– Хлопья будешь? – крикнула мать из-за двери в мою комнату.

– Мам! Ну ты же знаешь! – отозвался я раздраженно. – Нет, только кофе без сахара!

– А ты в курсе, что хлопья намного полезнее для нормального стула? – в который раз напомнила она. – Нормальный стул – это очень важно!

Мать до глубины души волнует здоровье моей прямой кишки, а мне не очень-то в кайф обсуждать подобные темы по утрам.

Из-за двери донесся ее сокрушенный вздох. Как же меня бесит, когда она так делает.

– Мам, я не хочу про это говорить! Просто кофе, и не надо, пожалуйста, стоять у меня под дверью и в сто первый раз спрашивать про хлопья. Ну это бессмысленно! Я же все равно, хочешь не хочешь, пройду через кухню перед выходом. А тут я вообще-то одеваюсь.

– Может, тебе помочь? – предложила она.

– Да нет же, ты чего! Я нормально справляюсь.

– Надеюсь, зарядку сделать не забыл?

– Не забыл, мам.

Прямая кишка и зарядка. Вот что доставалось мне по утрам от мамы. А от папы доставалось только тяжелое молчание. Полная немота – то ли враждебная, то ли просто загадочная. Я не понимал, в чем причина, но ладони потели, меня накрывало с головой, прошибала дрожь, и я ничего не видел вокруг.

Ну да, всего-то.

Меня зовут Мозес Лауфер¹ Виктор. И это еще без фамилии. А если полностью – то Мозес Лауфер Виктор Леонард. Это родители мои придумали. Они у меня оба психоаналитики.

Отец – лаканист, а мать – юнгианка², и оба повернуты на психоанализе подростков, поэтому у меня и имя такое. Мозес Лауфер – это очень знаменитый психоаналитик, который изучал проблему подросткового нервного срыва*³, и знание этого факта мне как собаке пятая нога, хе-хе, мне бы и четырех хватило! Если бы мои родители были киноманами, я бы запросто мог стать Брэдом Питтом Виктором Леонардом или даже Джонни Деппом Виктором Леонардом. Не знаю, что хуже.

Нет, серьезно, тут выбор непростой. Ну зато хотя бы третье имя я получил свое собственное: Виктор. Даже не знаю, откуда оно взялось.

Мозес Лауфер Виктор Леонард, шестнадцать лет, хромой, живу в городе Мобридж, Южная Дакота. Вот такая личная информация.

Я услышал, как мать удаляется обратно в кухню. Она вечно бьется о мою дверь, когда дает задний ход.

Я с горем пополам натянул черные джинсы. В натягивании штанов я стал прямо-таки акробатом. Задача, между прочим, не из легких, когда правая нога решила жить своей жизнью, в гордом одиночестве, отрицая всякую связь с левой. А сама при этом напоминает старое чахлое дерево, которое гнется на ветру и ни за что не желает принять вертикальное положение. В то время как левая по-прежнему бодра и изящна и страшно гордится тем, что осталась в живых и избежала худшего.

– Хорошо устроилась! – иногда шептал я ей по ночам, когда ее напарница причиняла мне нестерпимую боль.

Одеваясь, я трещал суставами, как горящий хворост.

Я бросил взгляд в зеркало, стоящее на полу. Высотой оно было не больше метра, и это меня вполне устраивало: в нем отражались только туловище и ноги, а лицо – нет. Видок-то и без лица довольно безрадостный. А если еще и на лицо посмотреть, то увидишь глаза, похожие на двух больших несчастных собак, которых наказали ни за что, и вот они с печальной мольбой взирают на пустырь, высматривая слабую надежду на изменения к лучшему.

Но нет, улучшениями пока и не пахло. У меня были жирная кожа и прыщи. Врач мне так и сказал: «Да, у тебя избыток кожного сала, но все-таки давай для начала займемся ногой. По-моему, это для нас важнее». А мне так хотелось на это ответить: «Нет, будьте добры, давайте для начала займемся лицом!» Однако прыщи мои бесили только меня одного. И еще наверняка всех девчонок в лицее. Кому понравится лицо, похожее на пиццу с болгарским перцем?

В хромоте еще можно было при желании разглядеть что-то рок-н-ролльное. Ну, хоть чуть-чуть. Даже с костылем. А вот в жирной коже – ничего. Я видел это в глазах девчонок, такое ни с чем не перепутаешь. У них взгляды как бы потухали или появлялось в них что-то до жути унизительное, типа жалости. И когда я оказывался в лицее в сопровождении матери, то срывал настоящий джекпот: сочувствие и жалость одновременно.

– Может, хотя бы апельсинового соку? – предприняла последнюю отчаянную попытку мать, когда я вошел в кухню.

– Ладно, давай, если тебе так хочется, – смирился я.

Отец сидел за высоким столом в центре кухни. Он читал газету. И молчал.

– Пап, налить тебе кофе? – спросил я.

– Нет, спасибо, – сухо ответил он, не отрываясь от свежих новостей.

Мне показалось, что свет вдруг замигал, и я застыл на месте – стоял и смотрел на коробку хлопьев, которую мать все-таки упрямо водрузила на стол. По небу незримо пролетел самолет – я отчетливо расслышал гул реактивных двигателей.

В ушах зазвенело, шум завис над головой и не утихал. Чтобы немного отвлечься, я взглянул в окно на качели, подвешенные на ветке сливы. Свет был белый, он кружился и плыл. В него хотелось окунуться – окунуться и про все забыть.

Костыль простучал по кухонному полу – это я подошел к нашему большому панорамному окну.

– Как думаете, они за все это время не испортились? – спросил я.

– Ты о чем, мой хороший? – спросила мама. – Что не испортилось?

– Качели на сливе – как думаешь, они еще крепкие?

Мамина инвалидная коляска, тихонько скрипнув, подкатилась ко мне.

– Не знаю. Но ты, пожалуйста, ими не пользуйся, пока папа не проверит, как там веревки и доска.

Мама прищурившись смотрела в сторону сада, как будто пыталась разглядеть там свое будущее.

– Я уже и забыла про эти качели, сто лет на них не смотрела. Тим, тебя не затруднит как-нибудь на них взглянуть? – спросила она, развернувшись к отцу.

Папа опустил чашку на стол и медленно сложил развернутую газету.

– Могу взглянуть, да. Но кто-нибудь может мне объяснить, какой в этом смысл? Кататься на качелях могу только я. Я, конечно, рад поддержать любую абсурдную идею, но… – проговорил он тихо.

– Нет, этого тебе никто объяснить не сможет, и все-таки я прошу тебя это сделать. Может, ты и вправду единственный, кто сможет по-настоящему кататься на качелях, но было бы неплохо их проверить, – со спокойной улыбкой возразила мама. Мягко и деликатно, как всегда.

– Ладно, сегодня после работы посмотрю, – сказал отец.

Он наклонился к матери и поцеловал ее в лоб.

Я унес эту картинку с собой. Утешительную и лучистую.

Я – спичка

– Ты опоздал! – крикнул Колин, как только меня увидел.

– Извини, я все-таки хожу помедленнее остальных. Возможно, в этом корень проблемы.

– Ну так выходи пораньше остальных. Возможно, в этом решение проблемы, – ответил он.

Колин Брэннон – мой лучший друг. Вернее было бы сказать, что однажды он прилип ко мне, хоть я и не просил, и с тех пор не отлипал. Кроме него со мной больше никто не разговаривал. Он никогда не говорил ни про аварию, ни про мой костыль. В отличие от всех, никогда ни о чем не спрашивал. Единственное, что его интересовало, – это карточки, которыми мы с ним обменивались. Ему были нужны волшебник, гном или толстый дракон. А я надеялся выменять у него прекрасную колдунью, замок Люксор и что-то там еще. Он дожидался меня, стоя у ворот лицея, а потом бежал в школу «Ситтинг Булл» по соседству. Да, Колину было двенадцать, а я учился уже в восьмом. Это важный момент, я обязательно должен о нем упомянуть. Колин еще не дорос до прыщей и жирной кожи, как у меня, и девочки его пока не интересовали. Я даже не уверен, осознавал ли он вообще, что они существуют и живут где-то рядом. Он повсюду таскал с собой толстые альбомы с карточками для ролевых игр, и рюкзак его, казалось, вот-вот взорвется посреди вселенной подземелий и драконов – таким он был набитым. Но мне все это, честно говоря, было только на руку.

– Ну что, принес? – с ходу спросил он.

– Да, сейчас, она тут, в рюкзаке, – ответил я.

– Давай сюда, – скомандовал он, выхватывая рюкзак у меня из рук. – А то ты еще лет сто провозишься.

Колин ничего не стеснялся и лишней вежливостью не страдал. Он знал, что мне часто мешает костыль и больно ноге, что я чересчур медленный и неуклюжий, что у меня из рук все валится, я не очень-то меткий и проворный и к тому же иногда у меня дрожат пальцы. Сам Колин был тощим, грубоватым и не слишком хорошо воспитанным, а со мной он и вовсе не церемонился, но вел себя так не со зла, и я это ценил. У него была самая классная коллекция карточек во всем Мобридже. В общем, сплошные достоинства. Что же до моих одноклассников, то они на меня вечно так таращились, что мне ужасно хотелось показать им свои длиннющие шрамы на ноге и на спине. Вот бы взглянуть тогда на их перепуганные физиономии и еще спросить – так, в шутку: «Нитки с иголкой ни у кого нет? А то у меня, похоже, шов разошелся!» Смеху было бы! Я бы уж точно посмеялся. Вроде бы им и жалко меня, и в то же время страшно. Правда классная вышла бы шутка?

Тут Колин прервал мои мысли.

– Вот блин, нет ее тут! Ты точно клал?

Да, помимо всего прочего, Колин еще и слегка допотопный – говорит «блин» вместо того, чтобы ругнуться по-настоящему. Моим родителям-психоаналитикам это наверняка показалось бы любопытным. И даже «уместным и ожидаемым», как сказал бы отец. До сих пор не могу забыть, как важно он произнес: «То, что ты сейчас сказал, уместно и ожидаемо», – это когда в шесть лет я вместо «папа» произнес «кака».

Вот только я уже целый год – с аварии – был лишен удовольствия наслаждаться уместностью своих выражений, потому что отец старался по возможности меня избегать и, когда я проходил мимо, низко опускал голову.

– А-а-а! – яростно взревел Колин. – Тут у тебя вообще ничего не найдешь! Ты сам-то видел этот бардак? И где карточка? Давай скорее, я на урок опаздываю. – Он запаниковал и засуетился.

Я стоял там со своим костылем и уже сам начинал терять терпение. Откашлялся.

– Не знаю, я ее точно клал.

– Да нет же, ее тут нет! – разочарованно протянул Колин. – Я побежал, но завтра ты уж точно не забудь, ладно? И главное – не опаздывай!

Я смотрел, как он на полной скорости убегает прочь. Ну прямо маленький призрак. Колин для своих лет был просто коротышкой, с бледной, почти совсем белой кожей. Когда мы шли рядом, я был похож на покалеченный восклицательный знак, а он – на малюсенькую запятую, легкий росчерк, который едва коснулся бумаги и тут же почти растворился в воздухе. Вместе получалась ужасно странная пунктуация. Думаю, люди нас вообще не замечали.

Мне так хотелось рассказать Колину, что сегодня у меня доклад по истории и я умираю от страха при мысли, что придется выступать на публике, но он на бешеной скорости уносился прочь, только огромный рюкзак еще мелькал вдали.

Я стоял у ворот лицея и не двигался с места. Какой-то здоровенный черноволосый парень толкнул меня, когда проходил мимо вразвалочку, руки в карманы, и не извинился. Я чуть не упал. Костыль взлетел в воздух – как будто этот тип нарочно по нему наподдал. Я растерялся, ощущение было такое, будто мне оторвали руку или вырвали еще что-то ужасно ценное вроде смартфона. Я смотрел, как здоровяк уходит ссутулившись, а на футболке сзади – флаг индейского племени оглала. Колесо из множества белых вигвамов на красном фоне.

Время застыло, я рухнул на землю, потеряв равновесие под тяжестью раскрытого рюкзака и уронив костыль. Поломанный игрушечный солдатик. Ну вот что делать, когда все вокруг сильные и смелые, а ты идиот, хрупкий как спичка? Мне нестерпимо захотелось зареветь и остаться лежать неподвижно прямо у ворот и чтобы никто на меня не смотрел и не пытался помочь. Просто остаться там. Не двигаться. Ничего не видеть. Ничего не чувствовать.

Через три секунды меня подняли – так легко, будто я весил не больше, чем обрывок тряпочки.

А поднял меня и поставил обратно на ноги тот самый парень в красной футболке. В руке у него был мой костыль, на его ладони казавшийся совсем крошечным. Он пробормотал:

– Без обид, Сломанный Стебель, меня тут просто здорово разозлили, я шел и на что-то наткнулся. Не сразу понял, что это человек…

– А ты думал, это что?

– Не знаю, мусорный бак или что-нибудь вроде того.

– Ты принял человека с костылем, в джинсах и черной куртке за мусорный бак?

– Да, брат, со мной бывает. Держи свой стебель, – сказал он, протягивая мне костыль.

– Ты, наверное, понимаешь, что мне не очень-то хочется тебя благодарить.

– Да ладно, не парься, – бросил он. – Мне надо бежать. Я сегодня первый день в школе. Пока, Сломанный Стебель. Увидимся.

И он пошел своей дорогой, а я так и стоял столбом – до того меня поразила его самоуверенность. К концу нашей микробеседы мне уже самому хотелось извиниться за то, что я напомнил ему мусорный бак.

Я – лис (хромой

Лисий след, стук костыля. Лисий след, стук костыля. Шаг, стук. Шаг, стук.

Так я хромал по главному холлу лицея. Тут собирались все ребята нашей школы. Тут они красовались сами, рассматривали других, соблазняли друг друга. Я шел, прижимаясь к красным шкафчикам. В центральный проход не высовывался. Я – перемещался, я – обходил стороной, я – склонял голову. Убегал, избегал, сливался со стеной. Проваливался в пол, устраивал конуру, окапывался, маскировался, исчезал. Вызывал в себе сиюминутную амнезию, обморок, испарение. Хотел стать белой влагой, жидким раствором.

Я не пытался забыть настоящее. Но вот о прошлом мне вспоминать не хотелось. О времени, когда все было просто. Все было хорошо. Раньше я мог пружинить, и тогда шаги мои сливались в одну чистую ноту, в один безукоризненный звук.

В глубине левого кармана я отыскал и судорожно сжал пальцами скомканный листок бумаги. Прошел через холл, крепко стиснув в руке бумажный комок.

Год назад все было по-другому. Тогда мне не нужен был мятый клочок бумаги в качестве талисмана. Я не задавал себе вопросов – а если и задавал, то не так часто. Я ходил.

Такое простое действие – и как только мне удавалось его выполнять не задумываясь? Я даже не осознавал этого, просто ходил, продвигался вперед, бежал. Расталкивал других локтями, мог хорошенько двинуть кого-нибудь плечом. Мог исподтишка поставить подножку. Порой я дрался и однажды здорово получил от Криса Уоринга, ведь он раза в три больше меня. И раз уж я начал с математического сравнения, то им и продолжу – коэффициент интеллекта у него примерно вдвое меньше моего, и это мне казалось вполне достаточным, чтобы считать: я почти победил. На самом деле у меня были разбитая бровь, несколько шишек и многочисленные синяки. Но в глубине души я говорил себе: «А мне плевать, зато я умнее, чем Крис Уоринг!» (Я тут использую выражение «в глубине души», которого, я уверен, Уоринг и знать не знает, еще одно очко в мою пользу.)

 
Себя мы утешаем как умеем.
И утешенья наши коротки и зыбки.
 

Отец повесил это стихотворение у себя в кабинете, его написал шведский автор по имени Стиг Дагерман⁴. Оно называется «Жажда утешения неутолима», и это очень длинный текст. Я много времени проводил в кабинете, дожидаясь родителей. Трогать тут ничего не разрешалось, поэтому я смотрел на все, до чего мог дотянуться взглядом. На стихотворении я останавливал взгляд чаще, чем на рамке с фотографией того самого Мозеса Лауфера. Я прочел его раз двести или триста. То есть сначала я на него просто смотрел, но в итоге какие-то отрывки запомнились и иногда вдруг сами собой приходят на ум.

 
Я знаю, утешенья век – не дольше,
чем ветерка порыв в древесной кроне.
 

Вообще-то, если вдуматься, меня ведь могли назвать Стигом Виктором Леонардом – вот ведь пронесло! И тогда люди окликали бы меня, а мне бы казалось, что они икают. Стиг? Стиг?

Но сегодня это меня не очень-то утешало. Может, утешиться тем, что меня назвали Сломанным Стеблем? Ну а что, хотя бы не избито.

– Не устраивайте свалку, пожалуйста! – крикнула миссис Перселл, наша историчка.

Ребята ломились в класс так, будто вот-вот настанет конец света. Я как мог уворачивался и старался держать равновесие на воображаемом канате, который протянул от дома до школьного стула. Так я научился обходить все препятствия, прежде чем триумфально – как рыцарь, добывший священный Грааль, – войти в класс. Избегать мне следовало давок, углов парт, перевернутых стульев и чрезмерного внимания со стороны некоторых учителей – последнее, честно говоря, было самым трудным.

– Ну сколько раз повторять! – пронзительно верещала миссис Перселл. – Сначала дайте пройти своим товарищам с ограниченными возможностями, им все-таки сложнее, чем вам!

Я страдальчески опустил голову: она говорила обо мне, и это было ужасно стыдно. Стыдно за меня и стыдно за нее. За то, что она так это сформулировала. Что использовала множественное число. Моя попытка стать невидимкой провалилась.

Передо мной, инвалидом, с почтением расступились, как перед важным гостем. Круто. Мертвая тишина воцарилась вокруг всех учащихся с ограниченными возможностями. Миссис Перселл сказала «им», но кого она хотела обмануть? Инвалид в нашем классе был в единственном числе, и этот инвалид был я. Мои шаги застучали и защелкали на весь кабинет истории. Наконец я добрался до стула и тяжело опустился на него. При этом забыл прикрепить костыль к краю стола, и стальная дура рухнула на пол. Я закусил губу, услышав, как она загремела. До чего же мне хотелось снова стать тем, кем я был до постели, до скальпеля, до фиксаторов и мазей, которые опрокинули всю мою жизнь. Казалось, я – гигантский осколок, и горе тому, кто попытается подойти ко мне слишком близко.

Миссис Перселл начала перекличку. Левая бретелька лифчика у нее то и дело спадала, и это ужасно отвлекало. Она ее поправляла, но каждый раз напрасно: ослабленная ленточка снова медленно и упорно сползала с плеча. Когда учительница назвала Криса Купера, бретелька была на уровне локтя. А ведь список еще только начинался. Просто мучение какое-то – каждое утро наблюдать эту сероватую непослушную полоску ткани. Казалось, к концу переклички лифчик окажется на учительском столе.

Ну да, согласен, я уделяю слишком много внимания деталям вроде бретельки и меня можно принять за озабоченного, но я не такой. Нечто подобное я замечал и за нашим биологом мистером Уайтом – а он, понятное дело, под футболкой никакого лифчика не носил. У него была другая проблема – усы. Он их беспрестанно поглаживал. И именно правую половину. Левую – никогда. Люди – очень странные. Он проглаживал половину усов, потом перепроглаживал, потом пере-перепроглаживал – это был цикл из трех четких движений, причем каждое другим пальцем. Пф-ф! Пожалуй, лучше я не буду про это. Так недолго и самому стать психоаналитиком – если присматриваться к разным человеческим странностям.

Короче, когда миссис Перселл добралась до моего имени, ее бретелька опять на бешеной скорости стремилась к локтю, а сама она, как обычно, обратилась ко мне со своей любимой фразочкой, причем с таким видом, будто она ее только что придумала и произносит впервые. Но, ясное дело, она произносила ее не впервые. Конечно, не впервые.

– Может, уже выберешь какое-то одно? – воскликнула она и состроила совершенно немыслимую гримасу, глядя на мое имя в классном журнале.

Просто она так и не смогла запомнить, как меня полагается называть.

– Мозес, миссис Перселл. Если вас не затруднит, называйте меня, пожалуйста, Мозес.

Ну вот! Мало того что я и так уже от стыда почти целиком сполз под парту. Ей понадобилось добить меня еще одной ответной репликой, которую она всегда произносила с победоносной уверенностью:

– Очень хорошо, Мозес Лауфер Виктор Леонард. В классе я буду звать тебя Виктор.

Вот так-то: было еще только девять часов утра, а я уже по самую макушку погрузился в беспроглядный мрак и стыд.

Внезапно миссис Перселл прервала свою усыпляющую монотонную речь и истошно завопила. По крайней мере, лично мне показалось, что она вопит, но не поручусь: возможно, я просто слегка задремал.

– У нас новый ученик. Прошу любить и жаловать. Представьтесь, пожалуйста! – обратилась она к плотному пятну в дальнем ряду моих одноклассников.

Одноклассников? Правильнее было бы сказать – каких-то школьников, которых я перестал различать. Для меня они делились на «тех, что сзади» и «тех, что впереди». Я входил в кабинет вслепую, без всякого желания идентифицировать одноклассников. Меня они тоже не идентифицировали. И все же из школьных коридоров до меня иногда долетали злые насмешки. Меня называли «металлистом». Смешно, правда? Просто умереть со смеху.

– Ратсо, – отозвался мрачный голос.

– Представьтесь полным именем, – попросила миссис Перселл. – И встаньте, пожалуйста.

Я оглянулся и увидел того самого здоровенного парня-индейца в футболке с символом оглала. Здесь, в кабинете, он выглядел просто великаном. Футболка коротка, из-под нее торчит большой толстый живот. А джинсы этот тип носил очень низко, вот по-настоящему низко. Все вместе это выглядело ужасно. Как будто его тело решило, что не будет иметь ничего общего с одеждой. Ага, значит, вы туда? Ладно, а я тогда – сюда, мне с вами не по пути! В результате футболка подтянулась куда-то вверх, а живот сполз книзу. Не хотел бы я оказаться рядом, когда ему понадобится нагнуться.

– Значит, звать меня Ратсо Сефериан.

– В классе пользуйтесь, пожалуйста, литературным языком. Нужно говорить «меня зовут», а не «меня звать». Когда разговариваете с учителем, произносите каждое слово четко и внятно. И скажите, пожалуйста, Ратсо Сефериан, откуда вы?

– Из соседнего лицея.

– Правда? Ну что ж, по крайней мере вам не пришлось проехать через весь штат, чтобы к нам присоединиться.

– Они меня выперли, мэм. Из соседнего лицея.

– Я так и подумала, Ратсо Сефериан, – с ухмылкой произнесла миссис Перселл.

– Можно просто Ратсо, мэм.

– Хорошо, Ратсо. Если вы не возражаете, мы вернемся к нашему обычному учебному процессу, и сегодня у нас по плану доклад Мозеса на тему важной главы нашей истории. Мозес расскажет нам про народ лакота.

Я страшно волновался. Это был мой первый устный ответ после аварии. Я и раньше-то не слишком хорошо держался на публике. И когда я говорю «держался», для меня это не пустой звук. На прошлой неделе я предупредил миссис Перселл, что мне не надо создавать никаких особых условий. Я буду делать доклад как все, то есть стоя у доски. Учительница, конечно, представляла себе, что я усядусь на стул перед всем классом, но для меня это было совершенно немыслимо.

Моя соседка по парте, Жади, одна из самых симпатичных девчонок в лицее и к тому же очень необычная (у нее привычка носить на голове разноцветные тюрбаны), прошептала мне на ухо:

– Помочь тебе обустроиться?

Я поперхнулся и чуть не задохнулся. Вообще-то она мне немного нравилась, но тут просто вывела меня из себя.

– Вот спасибо, уж как-нибудь обойдусь.

Обустроиться! Еще бы шведской мебели мне подогнала в картонных коробках! Иногда люди, даже самые добрые, подбирают совсем не те слова, которые нужны. Мне это напоминает развивающие игрушки для малышей, когда надо в пластмассовый ящик просовывать предметы разной формы: желтый круг, синий треугольник, красную звездочку. И вот мне было без разницы, какие слова говорят мне люди, – все дело в форме. А она вечно оказывалась не та. Не соответствовала моему уху. Я хотел услышать звездочку, а мне говорили треугольник. Ничего не пролезало, не подходило, и все меня бесило. Наверное, проблема была во мне самом… кто знает? Сколько бы я ни проталкивал внутрь себя какое-нибудь слово – оно мне не нравилось.

В общем, когда Жади предложила помочь мне «обустроиться», я скривил страшную рожу. А она посмотрела на мое лицо и решила, по своей логике, для меня непостижимой, что у меня разболелась эта уродская нога. С удвоенным сочувствием вскочила из-за парты и взяла меня под руку. Мне захотелось умереть на месте – так далека была моя вселенная от ее.

Лицо мое скривилось еще сильнее. Я сердито нахмурил брови и выпятил грудь. Потому что… нет, ну а что. Я ведь все-таки парень. И вот я ответил ей твердым и хриплым голосом:

– Слушай, отвали, а? Я же тебе сказал, что обойдусь. И чего ж это вы, девчонки, никогда ничего не понимаете с первого раза!

Лицо у Жади стало того же цвета, что и ее красный тюрбан. Ну еще бы. Предупреждал же: я не подарок.

Теперь ни за что нельзя было опозориться: например, рухнуть, вставая со стула. Тогда бы все мое высокомерие пошло прахом – если, конечно, оно у меня вообще было.

Я с достоинством направился в сторону учительского стола.

В правой руке костыль.

В левой – доклад.

В голове – изящество, легкость, птица, ветерок, перья, индейцы, Ратсо.

В голове – жирное пузо, Сломанный Стебель, костыль, авария, отец, мать.

Эх! Намечался полнейший провал.

Я вышел к доске, чувствуя себя мыльным пузырем, готовым лопнуть от укола иглы в сердце. Слабак и развалина, а голова – пустая, как в день появления на свет.

– Сегодня я… Сегодня я… Сегодня я хочу рассказать вам о народе дакота. То есть… То есть лакота, извините.

– Мозес Лауфер Виктор, мы вас слушаем, – перебила меня миссис Перселл.

– А я и говорю: о народе лакота.

Я перенес вес тела на левую ногу; кажется, я дрожал, и, по-моему, это очень бросалось в глаза. Взгляды одноклассников были направлены на меня, и ощущение от этого возникало такое, будто мы на войне и передо мной армия, которая внимательно меня разглядывает, наблюдает за мной, прикидывает, выдержу ли я удар. Я уткнулся в доклад, перед глазами все плыло, как в тумане. Буквы на странице пустились в безумный хоровод, заплясали с индейцами лакота дикий танец.

И вот именно эту фразу меня угораздило произнести вслух, я даже не сразу это осознал.

– Пляшут с индейцами лакота дикий танец.

– Простите, Мозес Лауфер Виктор? – удивилась миссис Перселл. – Что вы сказали?

Я услышал, как на задних партах кто-то расхохотался. Метнув туда быстрый взгляд, увидел: это Ратсо там помирает со смеху, повалившись на парту. Я постарался взять себя в руки и сделал вид, что ничего не произошло: механическим голосом начал зачитывать введение к докладу, и буквы снова встали на прежние места.

Лакота проживают в Северной Дакоте и в Канаде. Вот семь племен, объединенных под этим названием: брюле («Обожженные бедра»), оглала, итазипчо («Не имеющие луков»), хункпапа, миннеконжу, сихасапа и оохенунпа («Два чайника»).

Название «лакота» происходит от слова, означающего «чувство привязанности», «дружба», «единение», «союз», «дружелюбие». А слово «сиу» переводится как «змейка» или «враг». Поэтому сами лакота, конечно, не называют себя этим уничижительным именем.

Джеймс Райли Уокер, который провел в племени лакота-оглала в резервации Пайн-Ридж (Южная Дакота) восемнадцать лет (с 1896-го по 1914-й), в своей книге «Община лакота» сообщает, что название «Дакота» происходит от «Да» («считается кем-то») – на языке лакота это звучит как «йа» – и «кода» («друг») – на языке лакота произносится «кола». Лакота говорят на трех схожих «диалектах», которые трудно отличить друг от друга. Существенно они различаются только в произношении: носители диалекта санти называют себя «Дакота», те, кто говорит на диалекте янктон, – «Накота», а носители диалекта тетон – «Лакота». Но на самом деле всё это один народ.

Название «сиу» пришло из французского: французы когда-то таким образом преобразовали алгонкинское слово «надоуэсси» («маленькие враги»). То же самое слово на языке оджибве означает «гремучая змея» или «гадюка». Множественную форму – «надоэссиуак» или «надоэссийак» – французские охотники сократили до «сиу».

Индейцы лакота, как и другие коренные народы, с прибытием белых людей стали жертвами эпидемий, а чуть позже – геноцида. Со временем между индейским народом и колонистами были заключены множественные договоры, но поселенцы соблюдали их недолго, и территория, отведенная народу лакота, постоянно сокращалась.

К этому прибавлялось истребление бизонов, которое положило начало голодным временам. Сегодня лакота по большей части обитают в пяти резервациях на юго-западе Южной Дакоты: Роузбад (тут живут верхние брюле), Пайн-Ридж (племя оглала), Нижние Брюле (резервация нижних брюле), Шайенн-Ривер (где проживают многие племена народа лакота, например черноногие и хункпапа) и Стэндинг-Рок (тоже населенный разными племенами).

Представители коренного населения ударились кто в азартные игры, кто в сельское хозяйство, кто в туризм. Но в некоторых резервациях уровень жизни сопоставим с уровнем в развивающихся странах.

Когда я дочитал вывод, в классе повисла мертвая тишина, все как будто уснули. Даже миссис Перселл казалась почти такой же сонной, как остальные: она подперла ладонью подбородок и смотрела в никуда безо всякого выражения – взгляд, не оставлявший ни малейшей надежды на хорошую оценку. Признаюсь, в процессе подготовки доклада я частенько заглядывал в «Википедию». Ну а если совсем честно, просто все оттуда скопировал.

– Мозес Лауфер Виктор, я не знаю, что сказать. По-моему, задание выполнено немного поверхностно, и к тому же большая часть доклада – информация, взятая из инт…

– И это всё? – раздался вдруг голос с задних парт. – Больше тебе рассказать нечего, брат?

Я не двигался с места, не понимая, чего от меня хочет этот Ратсо.

Он встал со стула и уперся кулаками в стол, вид у него при этом был устрашающий. По крайней мере лично мне стало как-то не по себе.

А Ратсо продолжил, и довольно громко:

– На хрена было рассказывать про все эти «ла» и «кота», если у тебя доклад заканчивается вот так? Черт, не, ну это ж надо! Про алгонкинские языки рассказал, твою мать, и сколько всякой пурги нанес, а сам понятия не имеешь, как там все теперь выглядит.

– М-м… Что?

Похоже, наезд был серьезный.

– Успокойтесь, Сефериан, – вмешалась миссис Перселл. – Я понимаю, что вы имеете в виду, но держите себя, пожалуйста, в руках, мы с вами не в Вундед-Ни*. Вы всегда все принимаете так близко к сердцу? И столь остро реагируете? Тогда понятно, за что вас исключили из прежней школы.

Я видел, как Ратсо смерил миссис Перселл долгим взглядом. В его глазах мелькнуло не то презрение, не то глубокая обида – я никогда не умел отличить одно от другого. Учительницу он ответа не удостоил, снова повернулся ко мне.

Я не понимал, чего он так на меня взъелся. Он вскинул вверх обе руки и резко бросил их вниз, они безвольно повисли вдоль тела. Жест отчаянной досады – обычно родители так выражают глубокое разочарование в собственных детях.