Читать книгу: «Сумерки «красных дней». Декабрь 1905 года в Иркутске»

© Максим Викторович Куделя, 2017

ISBN 978-5-4483-6423-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Неважная» страница истории

Тревожно начинался в России 1905 год. «Эпоха доверия к обществу», объявленная министром внутренних дел князем Святополк-Мирским, назначенным на этот пост после убийства террористами его предшественника фон Плеве летом 1904 года, не оправдала возложенных на нее надежд. «Общество», в самом широком смысле этого слова, хотело не «доверия», а представительства во власти, свободы слова и печати и, что существеннее – 8-часового рабочего дня и отмены выкупных платежей за землю, висевших на многомиллионном крестьянстве с момента отмены крепостного права. Желательно немедленно.

Война с Японией тоже не добавляла очков правительству – тактика «посидим у моря, подождем погоды» привела к тому, что 20 декабря, после почти годичной блокады, был сдан Порт-Артур и практически полностью потерян тихоокеанский флот. Десятки тысяч вырванных мобилизацией из хозяйства рук, тянувшихся в сопки Маньчжурии, полупарализовавших движение по Транссибирской железнодорожной магистрали и возвращавшихся обратно тысячами раненных, только усугубляли общее недовольство текущим положением дел. И уже самому непристальному наблюдателю становилось понятно, что перемены неизбежны. Кто-то ждал их со страхом, кто-то с нетерпением и твердой уверенностью в их необходимости. К концу 1904 года общая атмосфера в стране настраивала на революционный взрыв буквально со дня на день.

Плакат времен Русско-японской войны

Традиционно насыщенный политическими ссыльными, переполненный военными, испытывающий проблемы с подвозом продовольствия Иркутск не отставал в своих настроениях от общероссийских тенденций.

5 января 1905 года на улицах г. Иркутска можно было видеть шагавшую импозантную фигуру завоевателя Сибири Ермака Тимофеевича. Он был одет в древний воинский доспех «кольчугу», опоясан большим мечом, на голове у него была каска ерихонка с «бармицей» вокруг шеи и опущенной под лицом защитной стрелкой. Входя в дома, Ермак Тимофеевич глухим, загробным голосом говорил: «Что вы делаете, опомнитесь! Вы все спите, проснитесь – отряхнитесь. Не то погибнет ваша сила, мощь, иссушат её тиуны и приставники!». Появление Ермака производило необычайное действие на хозяев квартир. На улицах прохожие взирали на Ермака с суеверным почтением¹.

У этой истории нет продолжения и на первый взгляд она смотрится чьим-то забавным розыгрышем, однако и в самой этой шутке и в реакции на нее иркутских обывателей считывается характеристика момента.

Далее были «Кровавое воскресенье», «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима…», повсеместные крестьянские волнения, забастовки, всероссийская политическая стачка и, наконец, Манифест 17 октября – призрачная и недолгая победа над самодержавием.

По мере приближения к развязке повсеместно и во всех лагерях росли подозрительность и нетерпимость к инакомыслию, а вслед за ними поднималась волна насилия. В воздухе носилось предчувствие погромов. Со страхом ждали крестьянских погромов помещики, с обреченной уверенностью в неизбежности еврейских погромов – местечки черты оседлости, с некоторой долей бравады и даже нетерпения – студенты и революционно настроенная интеллигенция. Погромов («черных», «красных», «солдатских») с опаской ждал и обыватель, озабоченный дефицитом, дороговизной и ростом преступности. И конечно были те, кто считал, что давно пора прикрыть этот балаган со стачками из-за которого «растут цены» или «падают доходы», и что самым прямым и коротким путем к этому будет как раз силовой.

На фоне экономического кризиса и обвального падения престижа власти, активно дискредитируемой как нелегальной революционной прессой и агитаторами, так и на страницах либеральных периодических изданий, усиливающаяся поляризация общественных настроений привела к знаменитой погромной волне, прокатившейся почти по 400 населенным пунктам Российской Империи с 17 по 31 октября 1905 года. По различным оценкам в результате массовых беспорядков – собственно погромов, столкновений «разнозаряженных» манифестаций, разгона войсками – погибло от 1,5 до 4 тысяч, и было ранено от 3,5 до 10 тысяч человек². Большая часть беспорядков произошла в южных и западных губерниях, однако и в Сибири имели место резонансные эксцессы. Особенно выделились события в Томске 20—22 октября, по количеству пострадавших (69 убитых и умерших от ран, 129 раненных³) и уровню жестокости (поджог здания тяги Сибирской железной дороги и избиение пытавшихся из него спастись людей), ставившиеся в один ряд с погромами в Киеве и Одессе.

Иркутск на фоне Томска выглядел сравнительно мирным. В уличных столкновениях 16—17 октября было убито и получило смертельные ранения всего лишь 6 человек⁴. Впоследствии все активные участники событий ставили эту «малокровность» в заслугу именно себе. Так, иркутский генерал-губернатор П. И. Кутайсов докладывал Императору:

«Благодаря своевременно принятым мерам удалось, хотя и с очень большим трудом, избежать дальнейших уличных побоищ и еврейского погрома, что особенно было трудно сделать именно в Иркутске, где и при обыкновенных условиях жизни смертоубийства представляют, благодаря массе преступного элемента, явления совершенно обычные»⁵

Революционеры писали о том, что «черная сотня» не смогла проявить себя в больших масштабах только благодаря заблаговременно организованной и вооруженной ими самообороне:

«…первый же энергичный отпор, данный им нашей дружиной, когда они раз попытались устроить избиение расходящейся после Собрания публики (при этом был убит их предводитель), отнял у этой столь же трусливой, сколь и блудливой организации охоту повторять эксперименты»⁶

Редактор «Восточного обозрения» И. И. Попов, как выразитель мнений лагеря либерально настроенных земцев говорил о успешном налаживании диалога с властями:

«Кутайсов… уверял меня, что ссыльные готовят восстание, что в этом духе на митингах говорятся речи. Мы заговорили о событиях. Я убеждал его не пускать в ход оружие. В конце концов он дал обещание, что солдаты не будут стрелять и при мне же послал адъютанта передать это распоряжение коменданту города. … Он исполнил обещание – солдаты в Иркутске не стреляли»⁷

Даже иркутское священство отметилось стяжанием славы единственной преграды погрому в городе: в 1912 году, после смерти иркутского архиепископа Тихона (Данебин-Троицкого) при рассмотрении в городской думе вопроса об увековечении его памяти, это стало одним из главных аргументов в докладе гласного думы протоиерея М. А. Фивейского:

«В одну из декабрьских ночей бурного 1905 г. группою местных лиц было задумано устроить в городе погром. Представители группы явились к архиепископу с ходатайством о разрешении им ударить в 2 часа ночи в набат с колоколен местных храмов. По звукам набата и должен был начаться погром. Покойный владыка категорически воспрепятствовал этому злому умыслу и не только отказал в разрешении ударить в набат, но и обратился к делегатам со словами увещевания, убедив их оставить свою затею, мирно разойтись по своим домам и лечь спать. Таким образом. единственно лишь благодаря усилиям покойного и его личному почину, было предотвращено злое дело, которое причинило бы городу стотысячные убытки, стоило бы множества человеческих жертв и покрыло бы Иркутск позорным пятном на многие годы»⁸.

При этом в других городах те же факторы (невмешательство войск, активность революционной самообороны) зачастую приводили к обратному эффекту или никак не влияли на развитие событий (как, например, попытки священников усовестить погромщиков).

Как бы то ни было, все сходились на том, что в Иркутске, несмотря на высокую концентрацию «раздражителей», обычно становившихся объектами черносотенных нападений – железнодорожников, телеграфистов, студентов, евреев, поляков – погрома удалось избежать. Даже имевший место факт осквернения в пятиклассном городском училище портрета императора⁹ не сыграл роль нажатия «спускового крючка», как это часто бывало в иных местах. Общая степень выдержки и терпимости по отношению друг к другу, присущая населению города, выгодно выделили столицу Восточной Сибири среди прочих крупных городов Империи.

Однако в чреде бурных событий «красных» дней, как назвал их один из участников первой русской революции в Иркутске И. И. Серебренников, есть одно, не то чтобы замалчиваемое, но практически не отрефлексированное. 16 декабря 1905 года в Глазковском предместье города, расположенном на левом берегу Ангары и примыкавшему к железнодорожному вокзалу, произошел настоящий «классический» погром, жертвами которого стали местные «кавказцы».

Квалификация массовых беспорядков именно как «погрома» ни у кого не вызывала сомнений уже в день их возникновения. Но ни в немногочисленных газетных публикациях «по горячим следам»¹⁰, ни в воспоминаниях и исследованиях позднейшего времени не обнаруживается анализа причин вспышки агрессии, нет оценки ее последствий и даже законченного описания событий. В ряде обобщающих работ о погроме вообще не упоминается¹¹, в других он просто отмечается как факт¹² и лишь в одной единственной статье 1954 года¹³ – постулируется его провокационный и черносотенный характер, но эта интерпретация в силу ее очевидной тенденциозности осталась единичной.

С одной стороны, это объясняется тем, что «Глазковский погром» не вплетался в революционную канву, как она понималась в то время и на которой было сосредоточено внимание, как непосредственно в 1905—1906 годах, так и, тем более, в советский период.

С другой стороны, в самой скупости упоминаний современников читается недоумение и желание дистанцироваться от случившегося. Эта тенденция выразилась в объявлении единственными акторами погрома представителей социального дна и криминальных кругов («золоторотцев», «босяков»)¹⁴, чем как бы говорилось: «это были не мы». Но гораздо хуже выглядит из дня сегодняшнего «тактика» простой безоценочной констатации, создающая впечатление, что погром для Иркутска – вполне нормальное явление, о котором и писать то особо нечего – «случился и случился, дело обычное».