Читать книгу: «Эпоха Надежды»

Шрифт:

ISBN 978-5-0059-2010-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Молодой петербуржец

Когда, беден и интеллигентен,
Вспучен комплексом неполноценности и тестостероном,
Бьющим пенным ключом, молодой петербуржец,

Проснувшись по нужде и отжурчав,
Сонно тянется к гусиному перу,

Получается прекрасный Бродский,
Или, на худой конец, прелестный Мак.

Август 1962

Сад

Играет мальчик у скамьи,
Из сада делает букетик.
Сад осыпает его нимб
Последней горсточкою лета.

Сад сыплет под ноги беды,
Связав невидимым шпагатом
Любовь и смерть, огонь и дым,
Садовника с его лопатой.

Скрепляя дерево с золой
Ослепшей ласточки слюной…

Так пахнут птицами листы!
Так пахнет птенчиками пепел!
Так, обеспесенев, пусты
Деревья! Гулки и отпеты!

Сад терпит.
Сад торопит,
Сад,

Срывая ветхие одежды,
Садовников возводит в сан,
Садовников в садистах держит!.

Звенит последняя оса,
Дымит последняя охапка,

И сад, полузакрыв глаза,
Последней гусеницей каплет…

Октябрь 1964

Больница

Лицо, увлажненное сном
Рассталось с вчерашнею мукой:
Сожженный, разрушенный дом
Воздвигнут целебным вином, —
Любимые входят без стука.

Вновь сны, разгораясь, дарят
Надежды лекарственный запах,
Вновь музы бессмертье сулят,
И певчие птицы парят,
А не улетают на запад.

Покуда волшебной иглой
Проколота нищая вена,
Ты пляшешь удалый, хмельной
В обнимку с любимой женой,
В Эдеме, не ставшем золой,
С любовью, еще не изменой.

Но мрак за больничным окном
Враждебен тебе, божедом, —

Там с дьяволом Бог перемешан, —
Там ангелом с алым крылом
Твой Вий за ресницы ведом, —
Твой страшный рассвет неизбежен.

1. 16. 1968

Река Енисей

Милосердный снежок
Опустился на плечи конвою.
Капитан, как божок,
Красноморд, будто вымазан кровью.

Плачет бакенщик в горсть.
Смотрят бабы сурово и древне.
Ты был только лишь гость
В этом мире и в этой деревне.

На запястьях замок.
По плечам твоим встала охрана.
На прощальный гудок
Вздрогнул попик на паперти храма,

И рукой помахал…
Оглянись, осужденный на гибель:
Эта буря тиха,
Приторочена намертво к дыбе.

Так запомни в слезах
Эти головы, плечи и лица, —
Поклонись же в глаза
Человеческой этой пшенице, —

Кто виновен, что страх
Будто запах какой-то счастливый,
В этих белых домах,
Выбегавших прибоем к обрыву?..

В этой белой реке,
Позабывшей свои отраженья,
В этой белой руке,
У тебя попросившей прощенья?…

***

Отразившись в воде,
Насладясь перенесенной болью,
Поклянись же судьбе
Этой мукой, взятой добровольно,

Этой древней тоской,
Что осилила совесть и силу,
Этой вечной рекой,
Что, как время, течет сквозь Россию.

Май 1969

Скамейка

И. М.

Даже не вспомним, как жили —
Соря, суетясь, ревнуя —
До мгновенья того, когда рок иль случай
Замесил наши страхи и поцелуи

В крохотный красный сырой комочек,
Неожиданно выброшенный из жаркой сумки,
Беззащитный и нежный, как глаз без века,
Гневно требующий сна и ласки,

Забывающий все свои превращенья,
Познающий единственную реальность:
Нежность матери, тяжесть пищи…

Вот он из нищей своей колыбели,
Как из аквариума, долго смотрит
Мимо нас, как мы ссоримся и стареем,
Оставляя местечко для его детства,

Подвигаясь на узкой короткой скамейке,
От которой отпиливает строгий ангел.

Апрель 1970

Нора

Там, где не слышна труба архангела.
Там, где болтливая ревность моих друзей
(кто с водкой, кто с девкой, кто с бритвой,
закрывшись на ключ)
Осуждает лодыжки моей жены,

Как будто не все равно им где, когда, зачем, почему
Меня нет, —
Как будто я выползу и закричу:

Братья по страху!
Вот укрытье от ос, больно жалящих гениев
и бродячих собак, —
Братья по страху, здесь сумрачно, тихо, тепло —
Здесь я, смертен и сыт, по утру с умиленьем гляжу
Как, топимая углем, полыхает на кухне плита,
У окна белый кокон пеленок в кроватке,
там зреет мой сын,
А над ним дребезжат колокольчики,
грубо трещит попугай,
Здесь, ночами, для в судоргах сплетшейся плоти
Раздаются горстями награды…

Нате, вот вам – последняя щель
Между Еще и Уже,
Чтобы расстаться с душой, —
В тишине попрощаться как надо с душою:

Взяв за крылья, приблизить к лицу,
Расцеловать троекратно ее румяные щеки…

4. 11. 1970

Сизиф

Сизиф, сын Эола и Энорет,
Супруг плеяды Меропы,
Отец Главка, дед Беллерофонта,
Царь – строитель Коринфа,
Разбойник с большой дороги,
Святотатственный лжец,
Планы богов разглашавший на всех перекрестках,
Бражник, враль и обжора,
Выше всех добродетелей ставящий сок из лозы Диониса,
Оскорбитель Танатос,
Опоивший ее колдовскою отравой,
Дважды преданный жизни,
Единственный смертный, обманом покинувший Тартар,
Дважды в ад возвращенный,
Осужденный Богами на вечную муку,
Вечно прикованный к глыбе судьбы своей
невыносимой,
Раздираемый болями мышц, изнуренных
бессмысленной грубой работой,

Понял каторжник смысл своей каторги тяжкой, заметил,

Что как только в душе умирает надежда на выход из ада,
В тот же миг прибавляется в весе чудовищный камень,
а ГЕЛИОС – солнце
Бьет бичом по хребтам жеребцов своих пламенногривых,
Правит ближе к земле, иссушая озера и реки,
Осыпая колосья на жалких полях хлебопашцев,
Побуждая народы идти воевать друг на друга…

Захихикал Сизиф, задержавшись у самой вершины, —
Слава Зевсу! – прошамкал. – Как быть мне
с нежданною гостьей?
Кто сказал: Ты свободен, Сизиф?..

Ведь кто-то сказал: Ты свободен!..

ТЫ СВОБОДЕН, СИЗИФ!.. – грянул голос.
В безоблачном небе
Поднялся над Олимпом дымок,
И исчез, будто приняли жертву:

ЗНАЙ, СЫН КРОНОСА МЕРТВ,
ИБО ПЛОТНИКА СЫН ВОЦАРИЛСЯ!..

Слава плотнику! – крикнул Сизиф,
и ступил на вершину.
Бог, амнистию мне даровавший, хвала и спасибо!

Знай, бессмертие казни моей было исполнено смысла, —
Я был гирей на чаше, что взвесила землю и небо!..

Что мне, старцу, свобода? Как быть мне
С свободой, румяною девкой?

Уголь ада,
Не скоро ль соскучусь в полях Елисейских?

Да будет
Вновь недоступна вершина для камня Сизифа!..

Так ответил Сизиф, сын Эола, строитель Коринфа,
Культа личности Зевса смиренная жертва,
Сыну Бога-Отца, строителю Нового Царства:

БОГИ НЕ ВЕЧНЫ! – сказал он.
БЕССМЕРТНА ЛИШЬ КАРА БОГОВ.

1971

Русь дремлет

Галактика бодрствует, когда Русь дремлет.
Сверху глядит на нее, и диву дается:
Почему ей снится тюрьма и кремль,
Когда июль на дворе, и дерзкая птица

Соловей раскалывает кастаньеты,
И ночные цветы потягиваются порочно, —
И только поэты, только поэты
Пялятся в ночь и бормочут склочно?..

Я бормочу. Луна как свеча над листом бумаги.
Окна распахнуты. Пахнет травою.
Ни ветерка, и в глазах собаки
Зияние. Сейчас завоет.

Катится звезда и играет в ящик.
Цикады хлещут струной по почкам.
Все слова в словарях и гортанях спящих,
Немота, и нельзя дописать до точки.

8. 3. 1973

Часы над нами

Мы заломили ветви,
Рассыпали золу,
Мы расстелили ветошь
На каменном полу.

Кончался день воскресный
За крохотным окном.
Горланило предместье,
Звенел стеклянный лом,

Шла по басам гармонья,
Свисал аэростат…

Над уличною вонью
Светился циферблат, —

Над карканьем вороньим,
Над бранью площадной, —
Над нашею любовью,
Над нашею виной, —

Натянутые путы,
Натравленные псы!..

Сосчитаны минуты,
Отмерены часы.

Последнего ночлега
Скупая болтовня…

Скрипела стрелка века
И старила меня.

Октябрь 1973

Oкунь

Пар из пасти луны поднимается ввысь. Облака
Громко шуршат, задевая небесную твердь.

Я в Калуге декабрьской, где камнем замерзла Ока,
Где, как окунь в Оке, жду весны,
погрузившись во смерть…

Был ершист и драчлив, – а теперь я никто и ничей.
Затаившись во льду, не считаю ни дней, ни ночей.

Но придет половодье, – и от щучьих державных очей
Я укроюсь в весенний, кипящий свободой ручей.

12. 2. 1973

Мрамор

Стоя на складе трех батальонов цементных скульптур
пионеров с горном, трубящих в небо,
(Напротив – велосипедная мастерская, где велосипеды
подвешены вверх тормашками, рули набок), —

Я подумал о нежном греческом веке,
в котором афинский скульптор
Мог, как янтарь, заморозить мгновенье
С человеком внутри, навсегда озаренным страстью…

Угомонись, – сказал я себе, – не мечтай, не завидуй,
и на кой тебе мрамор?
Делай молча, без пафоса все, что сердцу душа диктует!
Слава Богу, ты все еще можешь позволить себе
Полбутылки вина, карандаш и бумагу,

Чтобы, укрывшись в ночи,
шелестящим немым заклинанием губ
Вызвать со складов амигдалы мозга,
с ее полок добра, красоты и блага,
Слова, без звучанья которых
Не наполнить сосуд, куда вытекает время.

Весна 1974

Беглец

Разливаются реки,
Плещут флаги в советской толпе, —
Из варягов и греков
Все дороги ведут в КГБ.

Из обители скверны,
Где обидчиков речи скверны,
Уношу непомерный,
Невидимый камень вины, —

Оставляю в юдоли
Смех детей, – их невинны сердца, —
Стены отчего дома,
Слезы матери, стоны отца, —

В тальниках нехороших,
По ночам, от села до села,
Проползла моя ноша,
Смерть ярилась, но не догнала, —

По степи заповедной,
Где аркан и стальная стрела,
Где с кургана заметно,
Как погони петляет метла, —

Поперек горизонта,
Вдоль серебряных северных рек, —
До Эвксинского Понта,
Где Италии брезжится брег, —

Но, победой побега,
Запаленно и гордо дыша,
На границе с разбега, —
Возрыдав, – оглянулась душа…

Там родная земля,
Облаков не стирая с лица,
Колоском ковыля
Заметала следы беглеца.

1978

Второе рождение

Вот камера, в чью медленную бездну
Пал мой отец, измученный болезнью.

Транзит его отчаянья и страха
В последнюю юдоль, где горсти праха
Стать глиной новой жизни суждено, —
Какой гончар нальет в нее вино?

Здесь будущее капает из крана.
Здесь – навсегда и присно – слишком рано
Итоги подводить поспешной тризной, —

Здесь склад небытия, и мой визит
Отменой постулатов дарвинизма,
Устами мертвых расколол гранит.

Реестр бессрочно сосланных, запас
Прожорливой осы, в миллиардах камер
Закрывшей на засов триллионы глаз:

Смерть – обморок свободы, умер – замер.

Восток алеет, иль щека?
Зовешь себя издалека.

То ветра гул, иль крови свист?
Смерть – контрабанда, жизнь на бис.

Лежать и слышать: вдалеке
Хрустальный ключ хрустит в замке.

1978