Читать книгу: «Журнал «Юность» №05/2023», страница 2

Денис Лукьянов

Родился в Москве, студент-журналист первого курса магистратуры МПГУ. Ведущий подкаста «АВТОРизация» о современных писателях-фантастах, внештатный автор радио «Книга» и блога «ЛитРес: Самиздат». Сценарист, монтажер и диктор радиопроектов на студенческой медиаплощадке «Пульс», независимый автор художественных текстов.

Бренный ангел

За окном – март, противный, московский, когда не поймешь: весна, все еще зима или уже осень? Снег сыпет мелкой крошкой, такси, шумя – белые, желтые, – хлюпают по грязной воде, в которой словно радостные школьники ополоснули черные кисточки после урока изо. Школьники, кстати, и сейчас радостные: эти, поближе, играют в снежки, те, в стороне, прыгают по лужам, а вдалеке ребята постарше гоняют на стареньких белых «Жигулях» с надписью «Отвалите» на заднем стекле. Ну, грубее, конечно. Гоняют без прав – знаю их, десятый класс, двое живут в соседних квартирах, этажом выше и ниже; кровь кипит, хочется новых, острых ощущений, таких, чтобы голову сносило, вот и страдают ерундой, и ведь даже осудить не получится – сами такими были. Без «Жигулей», правда. Но дурости хватало.

Сижу у подоконника, греюсь у батареи – все никак не куплю штаны, хожу в коротких пижамных шортах, темно-синих с золотистыми звездами, бесформенных, зато мягких. Принюхиваюсь: запах стоит странный, тошнотворный, горло першит… Накурено. Удивляюсь: как же так?! И замечаю в руках сигарету, в пепельнице – еще два окурка; это что, получается, я выкурила всю эту гадость?! Как странно, последний раз курила, когда окончила школу, на радостях, что наконец-то начнется новая, полная счастья жизнь; думала, проснусь – и, как Блок, стану знаменитой, а весь мир зальет солнечным светом, мягким, золотистым, и так его будет много, что даже на хмурую дождливую осень хватит, как солнечного кофе или чая с ягодами. Останется только привесить на дерево картонное солнце, размалеванное желтой краской.

Еще пахнет горелым. На плите – большая кастрюля, в ней потрескивает попкорн, зерна лопаются, взрываются; купила, поддавшись порыву, и готовлю, как в детстве, пока родители не видят. Кажется: вот-вот придут подружки есть попкорн с клубничным мороженым – все его любили, розовое ведь, – смотреть телевизор – включали обязательно СТС – и сплетничать. Сейчас никто, правда, не придет. Мысли – вот лучшие друзья девушек. И лучшие подружки. И вообще… и вообще, порция явно выйдет неудачной, горелой, но вставать лень – хочется насладиться моментом. Делаю глоток красного вина. Сижу, курю, жду попкорн, пью вино – купила в супермаркете: стены белые, пористые, в черных наскальных рисунках-граффити. Стояла, выбирала, рассматривая нижние полки через металлические прутья чужой тележки, которую так и не забрали; дивилась ценам, в итоге взяла самое дорогое, три тысячи за бутылку. Подумала: такое точно выращено в личных рощах бога Диониса, сделано из колхидского винограда, корнями пившего кровь храбрых аргонавтов и подслащивавшего ее обещаниями героического бессмертия, сияющей Вальхаллы, – хотя при чем тут вообще Вальхалла? Мысли – лучшие подружки девушек. Они же – главные враги; подводят, путают. И сколько вина-то выпила? Меньше бокала. На вкус как драконьи слезы – каким еще быть вину из Колхиды, оказавшемуся серым мартом под московским небом, где у Солнца, всевидящего ока бога – Ра? Одина? да к чему вспоминаю их? – нет власти?

Сижу, курю – четвертая сигарета, жду попкорн, пью красное колхидское вино и почему-то грущу. Перекидываю ногу на ногу, как Шерон Стоун; понимаю – с такими шортами надо соблазнять мужчин, а не сидеть в четырех стенах с заплаканными глазами.

Улыбаюсь – натужно, будто выдавая дежурную рабочую улыбку, хотя улыбка – для самой себя. Но все еще грущу. И с чего бы?

А. Точно же. Сегодня уволили.

Вернее, как уволили: сама не выдержала, пришла, плюхнула заявление, измазанное густой гелиевой ручкой, начальнику – всегда носит ярко-красные галстуки набекрень – и тихо ушла, пока начальник сидел в недоумении, как аскет, не нашедший в божественном откровении ничего, кроме молчаливой пустоты и тяжести столетий. Наверняка возмущался потом – не аскет, начальник, – говорил: сотрудник года, и уйти вот так, почти по-английски?! Скандалами я, правда, никогда не отличалась – еще первый парень говорил. Познакомились на первом курсе филфака, целовались на заброшках после лекций о богах и героях, о драматургах и комедиантах, смешно вспоминать. Глупые какие были! Как эти школьники, все еще тарахтящие своими белыми «Жигулями» под окнами. Может, потому мужчины ко мне и тянулись, как растения к свету – тому самому, мягкому, золотистому… Тянулись, тянулись, а все не дотягивались – как вновь не дотянулись вчера, утром, вместо будильника, вместо кофе постель, вместо ласкового, до мурашек пробирающего «доброе утро» на ухо. Может, так и должно быть? Тянулись, тянулись, а все не дотягивались – не к чему. Свет, похоже, погас уже к первой студенческой осени. Видимо, насовсем. Остались дурные отголоски, приторные миражи и засохший белый венчик счастья из роз на голове.

Уволилась, взяла кофе – дешевый, дрянной, специально, чтобы жизнь сказкой не казалась, – и разревелась. Думала, станет легче, но нет – умерла, не телом, руками-ногами, а душой, будто сердце обледенело и треснуло, будто подрезали крылья. Непонятно какие: ангела, черта или древнего духа. Не одно ли и то же?

Работа, теперь уже не есть, была, любимая; зарплата достойная; коллеги замечательные; начальник, кроме этих его галстуков, тоже – ни разу не накричал, не нагрубил, не бросил похотливый взгляд, хотя мужчины из соседних департаментов грешили: может, тоже тянулись к затухающему к свету или к вещам более очевидным и округлым?

Хорошо было. Но все равно каждый раз, возвращаясь в уютную съемную квартиру с лимонно-желтыми шторами, куда хозяйка даже с животными разрешала – возвращаясь уже три года! – чувствовала: что-то не так. Особенно когда без сил вваливалась теплыми летними вечерами: засиживалась на работе, пила кофе с коллегами или коктейли с подружками, все с теми же, только уже без мультиков по СТС, зато все еще – со сплетнями. И где подруги теперь?

Точно. Занимаются делами. Строят жизни, архитекторы – архитекторки? – судеб. Со мной – только мысли.

Кофе на работе не допила; заперлась в дамском туалете, пустила воду, хотела кричать – никого рядом, – побоялась, что зеркала треснут. Внутри так бушевал арктический шторм, что, казалось, закричи – и разбудишь спящих вечным сном на дне холодного океана памяти чудовищ, оглушишь белых китов последних надежд. Пока ехала домой, взяла себя в руки; вино, попкорн и сигареты покупала с серьезным видом бизнес-леди, уверенной в себе, даже губы перед кассой покрасила, помада – темно-фиолетовая, полюбила такую еще со школы, увидела на страницах журнала, одного из тех, что тогда вместе со жвачкой покупали в киоске у тучной рыжей тетки на сдачу. Вошла в родной двор: снег и вода, вишни – сейчас голые, корявые, весной – витиеватые, белоснежные.

Снова разревелась. На этот раз, кажется, кричала. Еле нащупала ключи, на лестнице столкнулась с не пойми кем, услышала только неразборчивое: «Что с тобой, мой ангел? Тебе подрезали крылья?»; лишь дома, трижды умывшись холодной водой, посмотрев в зеркало на заплаканное лицо – сперва показалось, чужое, – поняла наконец, что наткнулась на местного старого волшебника, счастливого человека с огромными незримыми крыльями – так все про него говорили.

Сижу, курю – все еще четвертая сигарета, жду попкорн, пью красное колхидское вино, грущу по исчезнувшему счастью. И чему удивляюсь? Больно. Конечно, больно, когда двигаются тектонические плиты души.

В окно вдруг настойчиво бьется белый голубь, будто не понимает, глупый. Закашливаюсь, расплескиваю вино на шорты, чуть не роняю сигарету; чему опять удивляюсь? Голубятня рядом, в десяти минутах ходьбы, а хозяин там – тот самый настоящий волшебник, седой загорелый старичок, вечно шутящий, что слишком много в юности отправлялся в командировки на юга, вот загар никак не сойдет. Под Новый год наряжается Дедом Морозом, получается вылитый, говорит, ради такого даже стоило отъедать пузо, жаль, сетует, борода плохо растет; ходит по домам бесплатно, детям раздает конфеты, взамен только иногда просит угостить печеньем – говорит, надо держаться в форме до следующего Нового года. На Восьмое марта всем соседкам – живет тут же, на последнем этаже, – дарит тюльпаны, год за годом чередует цвета: красные, желтые, синие, фиолетовые, однажды достал даже черные, тогда они были большой редкостью; сам радовался сильнее женщин: добыл, смеялся, ведь добыл! Настоящий волшебник, счастливый человек с огромными незримыми крыльями давно выращивает белоснежных, как перины сказочных королей, голубей – с тех пор, как умерла жена; уже десять лет прошло. Честно рассказывал – думал, не выдержит; никогда не пил, но ночью просыпался в холодном поту – снилось, что давится водкой и вешается. Думал, может, это знак судьбы? И уже почти решился, когда привычный кошмар сменил сон с голубем.

Говорит, голуби – маленькие ангелы.

И так светится счастьем на этих словах его полное, загорелое лицо, что сразу понимаешь: верит, да так сильно, что у самого за спиной – все говорят, не врут! – незримые крылья. Счастливый человек с огромными незримыми крыльями…

Тушу сигарету, хотя ее еще курить и курить. Машу руками, пытаюсь развеять дым – словно стыдно перед седым волшебником. Все же выключаю конфорку, подхожу к окну; сама не понимая почему, открываю. Голубь так и сидит на подоконнике, смотрит непонимающе.

– Ну что ты прилетел, ангел? – говорю ему.

Голубь все же пользуется приглашением. Садится на подоконник, укоризненно изучает окурки – не дергается, когда начинаю его гладить. Потом надо помыть руки, но потом, сейчас – хорошо. Просто. Без лишних слов. Хо-ро-шо.

Отвлекаюсь – соседи сверху что-то уронили; наверное, парни, гонявшие на «Жигулях», вернулись, пытаются сварить пельмени или полезли на антресоли и ненароком свалили коробки, забитые барахлом? Да какая разница? Когда отворачиваюсь, голубя уже нет – как странно… Неужели допилась? Да нет, окно-то открыто, дует, холодно. Смотрю на вино, попкорн, сигареты – вдруг чувствую гнилое отвращение к себе, даже не к себе целиком, а к какой-то теневой, неизученной части себя, куда не ведут тропки, где сплошь – злые серые волки; и следом, стремительно, ощущаю сладкую любовь ко всему миру, с его дурацкими пакостями, судьбоносными мелочами и несбывшимися мечтами.

Вижу, как заходит вдруг солнце – никакого снега, на улице – словно май, пахнет цветущими вишнями, они растут во дворе сколько себя помню, всегда жила в этом районе, только квартира была другая, родительская; небо вдруг стало голубым – когда успело? – а солнце, заходящее за горизонт, сплошь шар мягко-золотистого света…

Высовываюсь из окна. Делаю глубокий вдох… взлетаю… машу подрезанными крыльями…

Не падаю.

* * *

Дети, прыгающие по лужам во дворе, бабушки с собаками и мужчины с тяжелыми пакетами, женщины с колясками и одинокие дедушки, докуривающие сигареты, – все, как один, мечтающие о теплой весне, о красочных закатах, о цветущих во дворе вишнях и иссиня-черных ночах, таких, когда уже давно за полночь, а воздух – густой, теплый, пьянящий, как колхидское вино, гуляй не хочу. Все они, эти дети, и бабушки, и мужчины, и женщины, и дедушки, вдруг задирают головы и видят, удивленно охая и присвистывая, как с подоконника срывается белый голубь, посланник старого волшебника, а следом, словно сотканная из белогривых облаков тень, вспархивает сущий ангел, с маленькими, прекрасными, позолоченными и отчего-то подрезанными крыльями. Ангел взлетает, несясь, возможно, в дали, где всегда идет дождь, или туда, где за северным бореем светит непобедимое солнце; неважно, в какую из возможных вероятностей – или невозможных невероятностей? – но в те места, где счастье – как тополиный пух в июльскую жару: плотное, обыденное, и нет ему конца.

…Ангел взлетает – и двор расцветает ароматом белоснежных вишен.

Ольга Юдина

Переводчик и писатель. Пишет сказки для детей и фантастические рассказы для взрослых. Публиковалась в сборниках серии «Петраэдр», альманахе «Астра Нова», литературном журнале «Рассказы». Лауреат конкурса «Самарские судьбы», победительница издательской программы форума «Таврида».

Над пропастью ОГЭ

Вообще-то мне наплевать.

И на ОГЭ, и на оценки. На то, кто как одевается, какую слушает музыку и все такое. Вообще не понимаю флеймов на эту тему.

А вот у наших девочек, в особенности у Костечковой «энд ко» (то есть Лены и ее ЛП – лучших подруг), это постоянно. Вчера еще прочитал в чатике: «Завтра объявляем бойкот Григорию».

И реально ведь устроили. Сидят такие, Гриху игнорят. Лена во главе. А Гриха не может спокойно жить, когда его игнорируют.

Встал перед Леной и орет, как буйно помешанный:

– Игнор, да? Да? А давай я карандаш из окна выкину!

И выкинул. Зачем, непонятно, но выкинул.

Но Гриха – это Гриха, он никогда не может вовремя остановиться.

– А хочешь, – кричит, уже красный весь. – Я сейчас пенал из окна выкину. И рюкзак. Ты этого хочешь, да?

А Костечкова «энд ко» не этого хотят. Они как раз хотят, чтобы он ушел куда подальше. Нет чтобы прямо послать, но у них все сложно – бойкот.

Вообще-то мне плевать. Но Гриха так разорался, что даже мои наушники переорал, так что пришлось вмешаться. Вытащил наушники из ушей.

– Гриха, – говорю, – ты вообще-то ведешь себя, как дебил. А ты же не дебил.

Тут он как-то поник, как-то сразу весь ссутулился.

– Иди в столовку сходи, успеешь как раз, – говорю ему.

И он пошел.

Я не знаю, почему Костечкова его бойкотируют. Он странноватый, это точно. Помню, прошлой весной притащился откуда-то, а у него клоп на шее сидит. Так Гриха додумался его на пол смахнуть и раздавить. Вонь стояла – фу. Его потом еще долго вонючкой называли. А он бесился, естественно.

Но вообще зря они так с Грихой. Он безобидный. Все хочет выпендриться, что-то кому-то доказать. Но получается плохо. Лучше бы он был такой, какой он есть. А он в целом-то неплохой. У него сестра есть мелкая. Он с ней вообще другой, нормальный парень.

А ему вон бойкот. Вообще я думаю, когда уже мне бойкот объявят. Я бы только за, вот честно. Это же вообще прикол. Ты такой приходишь, а тебя все игнорят. Круто же! Я бы порадовался.

А вообще если бы я и устраивал кому бойкот, так это Вовчику. Но его как раз не игнорят, боятся.

Это Грихе можно сказать: «Ты ведешь себя, как дебил». И он все поймет и утихнет.

С Вовчиком такое не пройдет. Потому что он бычить начнет.

– Ты че щаз сказал?

Он вроде мелкий такой, даже ниже девочек. Но ему нужно показать, что он тут крутой. Вот он и бычит на всех. Просто он из тех людей, что любят бычить, а я не люблю, когда бычат на людей.

Мы с ним воюем с шестого класса. Ну как, мы? Скорее, он. Мне-то в целом плевать. Хочет быть таким – его дело. Но мне он не нравится. Он когда к нам пришел – уже тогда был наглым. На всех тянул. Хотя еще не так было видно, что он на самом деле мелкий. А в седьмом классе так одну нашу одноклассницу достал, что она в другую школу перевелась. А ему что – он того и добивался.

А в этом году он себе новую жертву нашел, Катю Семенову.

Точнее, она сама нашлась. Он считает, что она его подставила как-то. Я не особо знаю подробности. Типа, он какую-то тетрадь с контрольной хотел у Максимки вытащить, а Катя мимо проходила и сдала его.

В общем, кого-то сдавать – это неправильно. Но и тянуть на кого-то целый год – тоже. А он весь год ей мстит, каждый день. Я этого не понимаю.

Я вообще многого сейчас не понимаю.

Встаю утром, иду в ванную, надеваю контактные линзы. С линзами мир обретает четкость.

Вот было бы супер, если бы можно было надеть линзы и еще там что-нибудь – и чтобы четкость обрело будущее. Вот чтобы – раз – и ты сразу понял, что нужно делать.

А пока ничего непонятно, вот ничегошеньки.

Понятно только, что мы совсем скоро закончим девятый класс, все разойдутся кто куда. Одно ясно точно – одним классом мы больше не будем. У нас сейчас четыре девятых класса, а десятых останется три. Нам учителя весь мозг вычерпали. К учебе нужно ответственно подходить, не всех возьмут в десятый.

Мама из-за этого тоже переживает.

А что там в десятом? Инженерный класс – для умненьких. Медицинский – тоже для умненьких. И обычный – для всех остальных.

А я какой? Умненький или нет? Да вроде не дурак. А чем доказать? Что я вообще собой представляю?

И я не знаю, куда мне идти. Иногда кажется, что я вообще все слил в унитаз. У меня никаких талантов. Учусь я, скажем, нормально. Ну просто учусь как-то.

Вот легко быть Катей Семеновой. Ну вообще, нет, конечно, скорее всего, наоборот, сложно быть такой, как она. Но она точно знает, чего хочет. Медаль она хочет, вот что. Потому что отличница. То есть для учителей она отличница, а для нас – ботан.

И странная причем. С косой. Вообще кто сейчас косу носит?

Катю будто бы старая бабушка достала из сундука с нафталином, встряхнула, пыль смахнула – и в школу отправила.

Коса у нее, надо сказать, не особо. Какая-то блеклая и невзрачная.

А Лена у нас блогерша. Я смотрел ее блог. Так, ерунда какая-то, что-то там про ее жизнь. Как она ходила туда-то, смотрела то-то. И ладно бы там что – то пиццу ест на камеру крупным планом, то билетиком в кино машет.

Мне кажется, это глупо, но в общем, ее дело.

Короче, я надеваю линзы и иду в школу. Себя в зеркало вижу четко. Хотя что я там не видел? А вот будущего не вижу.

Я думал пойти в инженерный класс. Не потому, что мне нравится физика. Просто в медицинский я совсем не хочу. Точнее, не так. Мне биология нравится, интересная, а химия – нет. А в медицинском и то, и то. И идти в медицину – нет уж, спасибо, врачей мне в жизни хватило: два перелома, операция на аппендицит – хватит.

В общем, я решил пойти в инженерный. Зачем, правда, тоже не знаю.

Я еще в школу не успел прийти, как чатик оживился:

– Сегодня все забиваем на инглиш.

Я даже не обратил внимания, кто это предложил. Ну да, наша старая англичанка ушла посередине четверти, и нам с сегодняшнего новую поставили. Она только из универа, говорят. И нужно показать ей, кто в школе главный. Чтобы не зазнавалась. Да к тому же английский последним уроком.

А первым – литература.

Максимка что-то там вещает и тут вдруг выдает:

– Коса – девичья краса.

Я даже не понял, она вообще это к чему сказала.

Но все на Семенову, естественно, посмотрели. Потому что она у нас одна с косой.

А она, вижу, вся аж напряглась, что все на нее смотрят. А еще она сидит на первой парте, поэтому все взгляды ей в спину уперлись. Я представил, как они мелкими острыми рапирами колют ее и колют. Наверное, жутко неприятно.

Максимка и не поняла, что случилось. Но тут ей Вовчик все быстро пояснил.

Он загоготал. А у него смех такой еще, высокий и подхрюкивающий. И вызывающий:

– Что-что? Коса – девичья крыса́? Семенова – ты у нас крыса́.

Ну все подхватили, конечно, заржали.

А Катя даже не обернулась

– Ну-ка тихо! – рявкнула Максимка и продолжила дальше вещать.

А на перемене Вовчик продолжил:

– Крыса́! Ну что, Крысочка наша, у тебя в твоем сундуке все такие крысистые?

И на следующей:

– Как твое крысиное семейство, уже весь сыр из мышеловки сожрало?

И так целый день. И не надоедает ему?

Шестым уроком был английский, и все ушли. А я остался. Сам не знаю почему.

И когда в класс вошла англичанка, на первом ряду сидела Семенова (ну естественно), а на четвертом я.

– Так, – сказала англичанка, потом подумала и повторила: – Так. Видимо, у всего класса случился приступ поноса. Ну что же.

И провела урок для нас двоих. Что-то там рассказывала про инговые формы. А я думал про бабушкину собаку Ингу. И представлял, как инговые формы глагола то скалят зубы, то машут хвостом.

Англичанка, кстати, оказалась ничего. Хотя и странно было, умудриться пойти на английский вдвоем с Семеновой. Она, кстати, английский хорошо знает. Что совсем не вяжется с ее сундуком. Из сундука со своей косой она должна говорить только: «Батюшка, привези мне цветочек аленький», а она на английском только так шпарит.

А после урока я пошел домой. И все думал о том, что у всех есть какие-то таланты. Кто-то на арфе играет. Ну я таких не знаю, конечно, но наверняка же кто-то играет. Тимур два раза выигрывал городские этапы олимпиад. Меня тоже когда-то на олимпиады отправляли, но я потом перестал ходить. Все равно дальше районного этапа не проходил, и какой в этом смысл? Для поступления все равно этого мало, не зачтется нигде. Да и куда поступать – не знаю. Наверное, хорошо, что у меня еще есть два года, чтобы подумать. Но в какой класс идти, уже сейчас надо решать.

А может, меня никуда не возьмут, даже в обычный класс, и что тогда? Буду в одном колледже с Вовчиком? Отлично просто.

Дома никого не было. Только Крошка. Единственное существо в мире, которое ко мне по-настоящему привязано. Кошка Крошка. Когда-то мне казалось это оригинальным.

Я съел суп. Он был невкусный, но другого не было.

Да, если я не поступлю, ничего хорошего не будет. Мне все равно, а вот мама расстроится.

Я поиграл в комп. В последнее время мне и играть как-то расхотелось. Такая тоска. Ну сыграю я. Ну и что дальше? Нет, ну все равно играю, конечно. А чем еще заниматься.

Вечером я поставил вариться макароны. Не то что бы я их сам хотел. Но почему-то подумал, что мама придет голодная. У нее сегодня какой-то проект в институте. Я бы, может, и что-нибудь повкуснее приготовил, но не умею.

Мама пришла, повесила пальто на вешалку. Я вышел ее встретить:

– Сосиску сварить?

А она смотрит, как будто у меня рога выросли. Или третий глаз во лбу прорезался. А потом говорит:

– Ну давай.

И это, конечно, странно было есть на ужин макароны и сосиску, потому что обычно мама что-то готовит мясное, с каким-то хитрым гарниром. Но вообще сосиски с макаронами – тоже вполне себе еда. И мы в общем-то сидели и ели совершенно молча. И это было необычно, потому что обычно мама пытается расспросить меня, как у меня в школе, что я получил. Я обычно киваю и говорю: «Все нормально». Ну потому что разве ей расскажешь все то, что думаешь? Тут самому бы разобраться. И я уже начал удивляться, почему она ничего не спрашивает, когда она наконец спросила:

– Все в порядке?

– Все ок, мам. Ладно, я пошел.

Вставил наушники, чтобы она больше меня ни о чем не спрашивала, и пошел к себе.

Думаю, я бы с папой поговорил. Вообще мне кажется, он как-то мог бы объяснить, что такое происходит. Почему я вдруг пошел на инглиш. И какое мне вообще дело до этой Кати с косой из сундука. Хотя, думаю, папа и сам не знает. Но какой смысл об этом думать. Он поздно приходит. Нет, не то, что мы вообще не видимся. Видимся.

– Привет, па!

– Прива, сына!

Вот и весь разговор. А мне бы хотелось… Да что говорить об этом.

* * *

В общем, на следующее утро все повторилось.

Мерзкий звонок на мобильнике. Почему-то даже если поставить на будильник самую клевую мелодию, месяца не пройдет, как она станет самой мерзкой.

Потом ванная, контактные линзы. И все четко.

Сегодня Семенова сидела в шапке. Вот реально, в самой настоящей зимней вязаной шапке. Самое ужасное в этой шапке, что она, похоже, была из того же бабушкиного сундука, из которого вынырнула вся Семенова. Катя натянула эту глупую шапку и косу в нее спрятала, и эта коса выпирала у нее из шапки. И, наверное, норовила вылезти, потому что Катя то и дело эту шапку поправляла рукой.

Вовчик сидел через два ряда от нее и ухмылялся.

– Что, крыса́ замерзла?

Зашла Максимка:

– Катя, это что за новости? Сними шапку, ты на уроке.

Но Катя была совсем как чумная.

Она сдернула шапку, швырнула ее на пол и выбежала из класса, хлопнув дверью.

Максимка опешила. Я думал, она так и останется на весь урок стоять с открытым ртом, но она в конце концов рот закрыла. Только покачала головой:

– Совсем уже дети с ума сходят. С этим ОГЭ чокнешься!

– Да она у нас крыса́-истеричка, Настась Максимовна! – гоготнул Вовчик.

– Хватит, Вова!

И тут она начала разговор, который лучше бы не заводила.

– Я хочу серьезно поговорить с вами, девятый «Б». Что произошло вчера на уроке английского? Елена Львовна сказала, что на уроке присутствовали только Семенова и Миронов.

И так как от Кати в классе осталась лежать только дурацкая шапка, все повернулись ко мне.

– Еще одна такая выходка, и мы всем классом пойдем к директору. С вашими родителями и объяснительными в департамент образования.

Максимка нас часто пытается напугать департаментом образования. Как будто бы это что-то для нас значит.

– Все, начинаем урок. Тема урока – Анна Ахматова. И пока Максимка рассказывала, что она научилась «просто, мудро жить», в чатике просто и совсем не мудро написали: «Семеновой бойкот, Миронова – на разговор».

Они, походу, ничего умнее бойкота придумать не могут. И опять – что бы им меня не бойкотировать? Ну так, для разнообразия.

На перемене Вовчик, Лена «энд ко» и остальные окружили меня. Выстроились вокруг меня, как вокруг новогодней елки.

Грихи среди них не было, что радовало. Ну и Кати, естественно, тоже.

– И что, хоровод теперь будем водить? – сказал я и всунул один наушник в ухо.

Меня выбесило, что вот они так сгрудились.

– Миронов, ты ошизел? – Лена попыталась изобразить взглядом презрение.

– Ты какого всех подводишь? – гавкнула Саша. Она вроде ничего, но всегда гавкает вслед за Леной. – Ладно эта…

Она скривилась.

– Слушайте, забыли, да? – Меня начало доставать вот это вот все.

– Ты совсем борзый стал, – сказал Вовчик. – Ты давай это бросай.

– Так это краш! Большая такая любовь к этой швабре Семеновой! – хмыкнула Лена. – Будет с ней жить в одном сундуке.

– И на английском говорить, – поддакнула Саша.

– Ха-рэ, а? – сказал я. – Я пошел.

– Никуда ты не пошел! Стоять, я сказал! – вытянул морду Вовчик.

Я же говорил, что он любит бычить.

– Тебе что надо, морда? Ты подрасти еще на пару сантиметров, а потом поговорим.

Я вообще никогда никого не троллю из-за роста. Ну мало ли у кого какие гены. Но этот придурок реально достал уже.

Но «этот придурок» размахнулся и вмазал мне со всей своей дури. А я ему. И мне хотелось только посильнее ему врезать. Ну потому что достало. Достали бойкоты. И ОГЭ. И вообще, все эти крысы и косы. И англичанки. Все вообще достало. И я видел перед собой только красное от злости лицо Вовчика. И тогда мне казалось, что именно в нем воплотилось все самое гадкое, что есть из своей жизни.

Как сквозь дым, я услышал вопли Максимки.

– Вова, Сережа! Вы совсем?

И она сказала непечатное слово.

Вот честное слово, Максимка, наша трижды распрекрасная учительница литературы, которая должна была прививать нам разумное, доброе, вечное, вдруг ругнулась матом. И, как ни странно, именно это выдернуло нас с Вовчиком из красного облака драки.

Мы стояли друг перед другом и пыхтели, как ненормальные. А Максимка верещала:

– Все, домой, оба! Я позвоню вашим родителям. Вы совсем от рук отбились. Что с вами происходит?

Ну и так далее и тому подобное.

И мы пошли домой. Нам с Вовчиком, как назло, по пути. Он вообще живет со мной в соседнем подъезде.

Но я, конечно, развернулся и пошел в другую сторону.

Мне нужно было подышать воздухом. Да и вообще понять, что только что произошло. Весна хлюпала под ногами. Как будто насмехалась. Вы так долго ждали весны? Пожалуйста, вот вам грязь и слякоть.

И так же слякотно и грязно было на душе.

Я пошел в магазин. Думал, куплю себе чипсов. А заодно корм Крошке.

И там, пока я выбирал, купить ей корм с кроликом или говядиной, я увидел англичанку.

И она, как и я, тоже держала в руках два пакетика с кормом и вертела их в руках. Как будто бы она была совсем не взрослой. Взрослые-то не сомневаются. Взяли, что попалось в руки, и пошли, глядя в пол.

Но англичанка растерянно рассматривала пакетики с кормом. И я подумал, что она-то ненамного старше меня. Наверное, лет на пять. Пять лет – это конечно, страшно много. Но с другой стороны, не пятьдесят же.

– У вас тоже кошка? – спросил я.

Она вздрогнула и улыбнулась.

– Ага.

Ну и учителя пошли. Одна ругается матом среди коридора. Другая говорит «ага», как будто нормальный человек.

– Только не кошка, а кот. Карл Иванович. Не спрашивай почему.

Вообще-то я и не собирался спрашивать. Поэтому пожал плечами и сказал:

– Я, наверное, с кроликом возьму, – и уже собирался развернуться, чтобы идти в кассу.

И тут она спросила:

– А что с щекой? Я надеюсь, что это не связано с моим вчерашним уроком?

Я неопределенно хмыкнул.

– Ясно, – сказала она и вздохнула. – Знаешь, мы как-то тоже решили прогулять урок всем классом. И прогуляли. А потом узнали, что урока все равно не было, потому что у нашей учительницы за пару уроков до нас случился инсульт и ее увезли в больницу. Она долго потом болела, а потом умерла. Она старенькая была очень. И мы ни при чем, конечно. Это вообще никак не связано. Подумаешь, прогуляли. Просто совпадение. Но тем не менее.

А я стоял с пакетиком кошачьего корма в руках и совсем не понимал, почему она решила рассказать эту историю именно мне.

– Да ладно, вы же точно были не виноваты, – сказал я. – При чем здесь вы и инсульт?

– Да, ты прав. – И англичанка снова улыбнулась, но видно, что через силу.

– Ну тогда будем считать, что мы с Катей спасли вас от инсульта, – брякнул я.

И она рассмеялась.

– Да уж, будем считать, что так. Ну ладно, иди, я пока еще повыбираю.

– Ага, кролика берите! До свидания!

– До свидания!

И я уже почти ушел, когда она сказала мне вслед:

– Спасибо!

И я знал, что это спасибо было не за кролика.

Мама была уже дома.

– Угу! – сказала она, когда я вошел.

– Ну вот так вот, – сказал я.

– Суп будешь? Он невкусный, я знаю. Но другого нет.

– Да ничего, сойдет и невкусный.

И мама налила мне в тарелку суп и достала ложку, как будто бы я был маленьким. Каким-нибудь там четвероклассником или около того.

– Расскажешь? – спросила она.

Я покачал головой.

– Уверен?

– Да ерунда, забей!

И я был благодарен, что она ничего не стала расспрашивать.

– Не надо так больше, ладно?

– Постараюсь.

– Ты хороший человек, знаешь?

Вот странно все-таки. Стоит только дать кому-нибудь по физиономии и еще и получить в ответ – так тебе скажут, что ты хороший человек. Вот где логика у этих взрослых?

А мама, сощурившись, как будто только что прочитала мои мысли, добавила:

– Нет, ты хороший не потому, что подрался. Решать вопросы кулаками – последнее дело, ты знаешь. И все же ты хороший.

– Почему?

– Ты видишь хорошее в людях. Во всех без исключения.

Я пошел к себе, почитал проклятия в свой адрес в чатике. Потом через несколько строк: «Ладно, оставьте Миронова в покое. Пусть это остается на его совести. Круто он Вовчику врезал».