Читать книгу: «Традиции & Авангард. №4 (23) 2024»

Литературно-художественный журнал

Шрифт:

Ежеквартальный журнал художественной литературы

Издаётся с 2018 года

№ 4 (23) 2024

От редактора

Идеология или, если хотите, национальные идеи не берутся с потолка. Они годами, иногда десятилетиями вызревают в обществе. В любой момент времени они уже там находятся. Важно разглядеть на стадии, когда коллективное бессознательное ещё не придало идее слишком округлую форму. Основание для общественного развития должно иметь грани и углы, иметь скрытое и явное. Однако также важно правильно сформулировать существующее, как опасно пытаться индоктринировать в сознание народа чужое, чем не только враги балуются, но и всякая интеллектуальная шпана из модных телеграм-каналов. Это, кстати, возможно, но для народа, который становится носителем такой идеи, непродуктивно. Подобный механизм схож с механизмом работы вируса. И да, этот идейный вирус будет мутировать, а общество, если сразу не помрёт, растеряв все атрибуты государства, рано или поздно к нему приспособится, возникнет толерантность. Идея или доктрина станут вызывать смех. Так уже было. Потому надо очень внимательно присматриваться к тому, что народ считает справедливым, а что – нет. Это те тропиночки, которые прямиком ведут туда, где эта национальная идея произрастает, в самую глубину.

Отчего-то появилась масса людей, мечтающих контролировать русскую литературу. Эти бесы – посланцы разных демонов, но сходны не столько уверенностью в собственной правоте, показным рвением и страстностью обличения современной культуры во всех пороках, сколь внутренним равнодушием. Они винтики и шестерни огромного бездушного катка, стремящегося закатать в тонкую полиэтиленовую плёнку не только любое проявление таланта, но и любое проявление человеческого в текстах. Они водружают поверх клеймо 18+ и отчитываются куда-то, как им кажется, «наверх», о проделанной работе по подъёму нравственности. Теперь, видимо, дети не прочтут о том, о чём детям читать нельзя, и не сделают ничего предосудительного. Дудки! Во-первых, дети и так ничего не читают, во-вторых, покажите мне детей, которые ищут нечто витальное в «Яме» Куприна или в «Тропике Рака» Миллера, а не в Интернете на соответствующих сайтах. Там закрывай не закрывай – лазейка найдётся. И покажут там не душевные терзания персонажей, не нравственные перипетии, не отражение социально-исторических процессов, не влияние среды на индивида, не следствия одиночества и утраты веры, а «голую, мать его, правду», рассортированную по категориям размеров и цветов кожи.

Прятать книги в полиэтилен – ханжество. Ханжеское общество порождает внутреннее сопротивление, которое рано или поздно это общество взрывает изнутри. Таким был конец Советского Союза. Нельзя перекрывать выход энергии целой нации. Эта чугунная крышка общей публичной неправды, тотального ханжества стала причиной внутреннего перегрева. И достаточно было кому-то постороннему чуть-чуть сдвинуть крышку, как попёрла вонючая, пахнущая щучьей требухой пена, забрызгала всё вокруг и практически затушила огонь национального духа. Мы ещё не оттёрли пакость со стен, а над нами уже нависла очередная чугунная крышка.

Дайте культуре жить спокойно! Достаточно поставить её деятелей в равные условия и следить за равновесием. Достаточно развивать инфраструктуру: для литературы это система распространения, библиотечная система, в конечном итоге тиражность; для кино – система проката; для театра – система бюджетных и самодеятельных театров. И так далее. Задача государства всегда и во все времена – создание инфраструктуры.

Смешно бороться за нравственность народа, закрашивая плашками свастику в художественных и документальных фильмах. Это же абсурд: привозят пленного советского разведчика в гестапо, а по зданию слоняются франтоватые мужики в чёрной форме, и на рукавах их повязки с неразличимым за спецэффектом знаком. Что за знак-то? Против кого сражаемся? Может быть, там логотип «Зенита» или «Локомотива»? А может быть, там логотип «Фейсбука»¹? Кстати, нас заставили закрасить логотипы запрещённых компаний на обложке. Эти логотипы, вписанные в композицию к Джоконде, весьма красноречиво символизировали упадок западного консьюмеристского общества, а теперь обложка манифестирует наше сермяжное ханжество. Добро пожаловать домой в СССР. Там, кстати, до заштриховывания свастик и логотипов «Адидаса» не доходили. Там ещё умные люди в чиновных званиях были, многие с теми фашистами сами воевали.

Добро можно показать, лишь показав зло. Такова природа человеческого существа. Метафора этого – изгнание из рая после познания добра и зла. Не показывая неприятное, не называя зло, боль, злосчастье, беду, мы не сможем выйти к свету, мы останемся в тумане и сумраке, где всяк, кто ведает правду, в каком направлении берег, сможет повести нас куда угодно. Зло должно быть названо и показано в явном виде, это как осветить цель для стрелка. Вот он, обыкновенный фашизм, стреляй туда. А это – обыкновенное ханжество, сюда надо не стрелять, это надо просто вымыть тряпкой с мылом.

Практически всегда ваш

Даниэль Орлов,

главный редактор журнала «Традиции & Авангард»

Проза, поэзия

Дмитрий Филиппов

В Уманском больше нет жилых домов
Стихи

Родился в 1982 году в городе Кириши Ленинградской области. Окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета. Работал педагогом-организатором, грузчиком, продавцом, подсобным рабочим, монтажником вентиляции. Служил в армии на территории Чеченской Республики. Старший сапёр. Публиковался в литературных журналах «Знамя», «Нева», «Волга», «Север», «Огни Кузбасса», «Наш Современник» и др., в еженедельниках «Литературная газета», «Литературная Россия», «Свободная пресса», «Русская планета». Автор книг «Три времени одиночества», «Я – русский», «На этом свете», «Битва за Ленинград». Лауреат премий «Альтернативная литература», «Радуга», премии им. В. Г. Короленко, премии им. Л. Н. Леонова. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза писателей России. Работает в администрации Пушкинского района. В настоящий момент служит сапёром в зоне СВО. Награждён медалью «За отвагу».

Русская женщина

На мужчину в форме смотрит тепло и ласково.
Не сестра, не жена, не невеста и не любовница —
Она ищет на карте Нетайлово и Уманское
И молится, каждую ночь истово молится:

«Золотые мои, мы укрыты за вашими спинами!
Наши братья, отцы, мужья и родные дети…
Господи, сохрани их всех, всех до единого!..»
А утром опять уходит плести масксети.

Понимает, что всех до единого не получится,
Покупает на рынке малину или смородину.
Не жена, не сестра, не невеста и не разлучница.
Просто женщина. Просто русская. Просто Родина.

И, вернувшись домой живым (так судьбой завещано),
Буду твёрдо знать, что досталась мне эта милость
Потому, что в далёком селе русская женщина
Очень искренне за меня молилась.

25.05.2024

«И вот уже не слышно канонады…»

И вот уже не слышно канонады.
В Авдеевке маршрутное такси
Трясётся на ухабах, объезжая
Воронки, гильзы, души пацанов,
Что бродят здесь, что ищут свою роту, —
Им некого, им некого спросить:
Живые их не слышат и не видят.
Таков удел. Быть воином. Жить вечно.

Под Карловкой мы взяли П…дор-лес
И закрепились. И стремимся дальше
Дойти и обмануть старуху смерть.
Вчера двоих бойцов на мотоцикле
Догнал случайный-неслучайный дрон.
Один на руль упал и свесил руки.
Второй боец запутался в коляске.
Так и сидит. И будет так сидеть

Сто тысяч лет. Уже войдём мы в Киев,
Уже Одесса снова станет мамой,
А тот боец останется сидеть,
Прикованный навек к своей коляске.
Устанет лето, пожелтеют краски,
Я сделаю последний-крайний выстрел,
Но пуля, как всегда, летит не прямо —
Ей прямо не положено лететь.

Сто тысяч лет пройдёт на белом свете,
И то, что было Карловкой, Авдосом,
Под толщей вод окажется на дне.
И только два бойца на мотоцикле
Останутся, как прежде, на посту.
И снова будет дрон жужжать на небе,
Закольцевав собою ход времён.
И ничего уже не изменить.

29.08.2024

Дети рабочих окраин

Каждый третий уже был ранен,
Каждый первый терял друзей.
Это дети рабочих окраин,
Соль усталой земли моей.

В шалом взгляде – упрямство волка,
Обманувшего цвет флажков.
Вновь уходят на штурм посёлка
Дети серых и злых дворов.

Доставая из-под подушки
Письма с ворохом тёплых слов,
Улыбаются добродушно,
Не стесняясь беззубых ртов.

Не садились за руль «бугатти»,
Не сидели в кафешках Ницц.
Только, знаете, не испугать их
Ни свинцом, ни жужжаньем «птиц».

Не из стали, не из титана
Появлялись они на свет.
Если рана – то, значит, рана.
Если смерть… Ну так, значит, смерть.

Надевая броню на плечи
Перед выходом к огневой,
Вспоминают любимых женщин,
Самых верных на свете женщин,
Что живыми их ждут домой.

Каждый третий давно контужен,
Каждый первый войною бит.
Но пока эти парни служат,
Мир шатается, но стоит.

03.09.2024

«В Уманском больше нет жилых домов…»

В Уманском больше нет жилых домов,
Как нет в России кладбища без флага.
Я награждён медалью «За отвагу» —
В ней поселились души пацанов,

Однажды не вернувшихся с задачи.
Вы знали, что медали тоже плачут?
Я слышу по ночам их тонкий плач.
Ещё они не терпят пошлых песен
И постепенно прибавляют в весе
По мере выполнения задач.

Ещё не виден у войны конец,
Граница не обведена пунктиром.
Вчера на «мавик» наскребли всем миром,
А значит, завтра путь лежит в Донецк.

На «Маяке» часов примерно в восемь
Мы купим «птицу» (тушку) и не спросим,
Откуда продавец её достал.
«Купил в Москве», – поверим этой сказке.
И только его масляные глазки
Нам скажут то, чего он не сказал.

Стучится осень. В лесополосе
Рыжеют вязы, головой поникли…
Опять сегодня выживут не все,
Но к этому мы, в общем-то, привыкли.

И будет враг унижен и разбит,
Но отчего же так душа болит,
Вся в шрамах, и порезах, и заплатах?
Нагретые стволы фонят теплом —
Вот так душа орёт с закрытым ртом.
Она ни в чём, ни в чём не виновата.

Мы третий год штурмуем небеса,
И где растёт та лесополоса,
Которая окажется последней, —
Никто не знает. И не в этом суть.
Стихами смерть, увы, не обмануть,
Не убаюкать, песню не пропеть ей.

Но снова надо двигаться вперёд,
Месить ногами ледяную глину,
Надеяться, что РЭБ не подведёт,
В патроннике патрон не встанет клином.

Пусть будет так, как повелит Господь…
Опять разрыв. Осколок ищет плоть
И почему-то пролетает мимо.
Враг человеческий опять стреляет в нас,
Но он ещё не знает в этот час,
Что с нами Бог. Что мы непобедимы.

Елена Антипова

Наследство
Рассказ

Родилась в 1991 году в Нижнем Новгороде. Окончила филологический факультет ИНГУ им. Н. И. Лобачевского. В прошлом – журналист, редактор региональных печатных изданий. Работает в сфере рекламы и маркетинга. Участник литературных конкурсов и мастерских для молодых писателей. Публиковалась в журналах: «Звезда», «Сибирские огни», «Нижний Новгород», «Дружба народов», на порталах «Huterramypa» и «Литературная Россия».

Сидя на табурете в центре самой большой комнаты дедова дома, я ощущал себя внутри пустой головы погибшего гиганта. Два окна передо мной были его глазницами. Я смотрел через них наружу, на супружескую пару облепих, заслонявшую собою глухой забор из зелёного сайдинга с самодельной калиткой. Между её прутьями можно ещё было в сумерках разглядеть дорогу, покинутую в этот час даже собаками, и на противоположной стороне – столетний пень, укрытый рябым половиком из тряпичных лоскутов.

Я встал и повернулся к окнам спиной: вот оно, моё наследство. Под одной крышей – три комнаты, кухня-коридор, тёплый туалет и длинный пристрой – двор, где давно уже простыл дух скотины и сена, так что теперь это просто шлюз из внешнего мира внутрь дома или сразу, минуя поворот на лестницу, в сад, в мой сад.

В этой части деревни, уцелевшей после строительства Горьковской ГЭС, не ушедшей на дно водохранилища, было ещё до сотни жилых и с десяток выморочных домов, похожих на мой, но чужих, неизвестных, а потому непременно уступавших моему дому и уютом, и крепостью сруба, и тем эфемерным понятием «атмосфера», под которым понимают обычно собственное ощущение пространства.

Атмосфера в моём доме прекрасная.

Никогда прежде я не оставался здесь на ночь один, хотя столько раз представлял себе, как однажды, заперев калитку и на всякий случай заднюю дверь, я приму душ и займу лучшее спальное место на кровати под балдахином. И вот я раздвинул атласные занавески, точно такие, как те, что заполоняли прилавки рынков в девяностые: на глянцевом фоне бархатный узор из вензелей, слагающихся в формы цветов и листьев. Алюминиевые кольца, держащие гардины, под рукой моей проползли по трубкам, издавая металлический скрежет. На полпути одно из колечек застряло, зацепившись за невидимое препятствие, я дёрнул с усилием, и ткань, казавшаяся до того крепкой, с хрустом надорвалась. Плевать. Я продолжал тянуть, пока за пологом не обнажилась кровать, заправленная, но неряшливо, совершенно не так, как в детстве моём застилала её бабушка. В конце она обязательно вминала одно из ушей подушки и ставила получившуюся пирамиду в изголовье, увенчивая кружевной салфеткой. На этой кровати бабушка умерла. Долго ещё не поднималась рука убрать с тумбочки напротив лекарства её и молитвослов.

Дедушка тогда стал ещё злее. Поначалу мне так казалось. Но потом я, навещая дежурившую при нём мать, стал отмечать в нём всё больше детского, и даже сердитость его теперь напоминала обиду младенца на тумбочку, о которую он ушиб пальчик. Тогда я перестал бояться деда, хотя всю свою жизнь, слыша топот его по пустой, как барабан, лестнице, я, чем бы ни был занят, всё бросал и прятался в дальней комнате. И когда уже сам он лежал в гробу, я даже сунул тайком кончик мизинца в раковину его воскового уха, словно мне нужно было ещё одно, последнее, доказательство того, что я больше не боюсь.

Конечно, дом не всегда был таким. Сам я застал немногие из произошедших с ним перемен и не прикладывал к ним руки; вот даже теперь, наблюдая местами обветшание своего дома, я не знаю, как его остановить или замедлить.

Но я знаю его историю. Примерно знаю.

Смутно застряли в памяти моей картинки того, как отец помогал расширить жилую часть за счёт бывшей летней веранды, вечно заваленной тряпьём и пустыми майонезными банками для рассады. Ещё в детстве от матери я слышал, что дом, мой дом, изначально был обыкновенной бревенчатой избой с единственной горницей. На месте второй маленькой комнатушки тогда ютилась кухня с печью, поэтому дед с бабушкой, мама и её младший брат Ваня размещались вот здесь, в этой комнате, которая теперь хоть и называется большой, вовсе не такая. Я промаршировал от окна до входа в соседнюю комнату: насчитал кое-как пять шагов – даже при моём среднем росте – и в длину столько же. Конечно, им было тесно, и вскоре кирпичное тело печи разобрали, вместо неё установили в горнице круглую печку-бочку, а освободившуюся комнату отвели под детскую.

С рождением третьей сестры, моей тётки, к дому привезли гору дерева, из которой прямо возле дороги собрали нечто наподобие положенной на бок коробки. Мать помнила, как на круглых брёвнах её подкатили к крыльцу и вскоре превратили в ту кухню, которую я знаю с детства: узкую, тесную, с огромной печью и раковиной, куда с железным стуком и теперь падают тяжёлые капли. В редкие мои визиты в деревню ходить по нужде мне было велено именно на эту кухню, в ведро с помоями: картофельными очистками, попками огурцов, вишнёвыми косточками и прочими растительными отходами, – которые копились в нём сутки, а потом исчезали в канаве с прелой ботвой.

В первые годы дед с бабушкой скотину держали в отдельном сарае, но после одной особенно холодной зимы, когда за одну ночь вымерзло сразу восемь кроликов, не считая двухнедельного приплода, решено было продать бычка и пристроить двор. Мать с братом в ту осень целую неделю не ходили в школу – таскали доски для пола, подавали гвозди или ползали, как мыши, в яме под домом, когда требовалось проверить конструкцию снизу.

Я представил, как дом растёт, словно на видео с длинной выдержкой. Как мельтешат вокруг него человечки, как на «макро» видно жирную плёнку свежей краски, высыхающую всё больше, идущую трещинками, а потом и вовсе облетающую чешуйками, под которыми становится виден отличный по цвету слой. Дом сбрасывает кожу, но его снова окружают суетливые фигурки, носятся вокруг, опять покрывают краской, замещают размокшие доски крыльца на прямые и крепкие; поднимают стены над землёй, меняя нижний венец, будто из-под лежачего больного выдёргивают простыни.

Первым погиб Ваня. Ванечка, Ванюша, вечная мамина боль. Фотографию его с присяги, восемнадцатилетнего, она хранила завёрнутой в чёрный пакет наверху двухметрового шифоньера. Я видел фото всего раз, но часто, разбираемый любопытством, составлял в пирамиду расписанный хохломой столик и взрослую табуретку, взбирался на них и на цыпочках, сколько хватало сил, разглядывал в клубах пыли загадочный свёрток, скрывавший портрет мальчика, влетевшего на мопеде в столб на второй день после возвращения из армии.

Много лет прошло с тех пор, как вслед за Ванечкой последовали его мать и отец. Сёстры остались одни и хоть не особенно часто, но возвращались сюда, не давали дому умереть. Чинили водопровод, промёрзший и разорванный изнутри льдом, давали работу земле, непривычной к праздности, сажали огурцы, помидоры, голубику – и даже добились от неё первых ягод. Но одряхлевшая тётка уехала к сыну в Москву, отписав дом полностью моей матери; который уже год, как никого не осталось рядом из тех, кто любил этот дом и звал его своим прежде меня.

Интересно, тот, изначальный, дом узнал бы себя теперешнего? Вместо печки – пояс труб центрального отопления, водопровод и душ с унитазом напротив; пластиковые стеклопакеты, а вдобавок к ним газ для плиты и котла, угнездившегося по соседству с люком в погреб, опустевший от долгого бессилия хозяев. Я бы не узнал. Даже с лица-фасада пропали наличники, долго хранимые, но уставшие наконец без долгой замены в современной деревне, где не отыщешь больше исправного плотника.

Я устал, хотя мало что пережил за сегодня, кроме дороги сюда, не такой уж и трудной, но утомительной. Ложась на кровать, на которой никогда прежде – даже в детстве – не лежал, опасаясь дедова гнева, я ощутил непривычное упругое сопротивление матраса, тяжесть ватного одеяла и холод давно оставленного ложа. Беспокойный сон мой прерывался то каплями воды на кухне, то навязчивым ходом стрелок настенных часов, которых я у себя никогда не имел и забыл уже, насколько громкими становятся ночью обыденные дневные звуки. Колышась на поверхности сна, я ощущал постоянное присутствие рядом чего-то живого, мыслящего; почёсывался от прикосновений неведомого взгляда снаружи, прячась в пыльную наволочку от навязчивого запаха, чужого, заглушавшего напрочь запах собственного тела, моего привычного мира. И когда я в последний раз за эту бесконечную ночь перевернулся на левый бок и увидел в узкой щели между занавесками балдахина утренний свет, я не стал медлить с окончательным пробуждением.

По старой, с детства ещё заведённой привычке я умылся на кухне, без зеркала, на ощупь и, только не найдя полотенца, вспомнил об отдельном туалете. Протирая глаза от повисших на ресницах капель, прошёл через горницу, а за ней и через вторую комнату; остановился у двери, современной, не хуже, чем вела в мою комнату в городской квартире; повернул круглую ручку и разглядел в темноте оранжевый огонёк выключателя. Я нажал на клавишу и увидел змеящуюся по стене трубу и на ней ряд полотенец разного размера и цвета.

Ещё через водную пелену я почувствовал непорядок. Закрыл глаза и высушил веки махровой тканью, пропахшей банной копотью. Я растирал глаза долго, до мельтешения красных точек и бензиновых кругов, а когда закончил и оглядел ванную комнату, понял, отчего же так долго откладывал этот момент прозрения. Ни душевой, ни фаянсового унитаза с крышкой, оснащённой доводчиком, не было на своих местах, хотя я мог поклясться, что ещё вчера вечером, застряв в новостной ленте, я сидел на пластмассовом ободке неприлично долго. Теперь же угол, отведённый под удобства, был пуст, и даже следа не осталось от труб и прочих инженерных узлов, необходимых для исправной работы сантехники. Квадратная форточка под потолком была заперта и разукрашена патлами паутины, так что едва ли через неё мог пробраться вор – мастер на все руки. Я удивился нелепому своему предположению, присел на корточки и провёл ладонью по полу в том месте, к которому ещё вчера прирастала чаша унитаза: пыль.

Я шарахнул дверью в санузел и пролетел через весь дом на кухню, оценивая по пути, не пропало ли ещё что-нибудь, но и котёл, и раковина, и холодильник стояли на местах, сумка моя с документами и скудной наличностью валялась на застеленном дорожкой кресле. Всё на месте. Из стеклянного, покрытого жировой кожицей кувшина я налил воды в кружку с надписью «Любимой бабуле» и опрокинул залпом, а за ней – ещё одну и только тогда понял, что успокоился и готов вернуться в ванную. Медленно, поскрипывая под линолеумом досками, я подобрался к двери, приоткрыл её, уставился в знакомое уже отсутствие унитаза и душевой кабины, и мысли мои прекратились.

Нечаянный стук помог мне. Я повернулся к окну и увидел перечёркнутую прутьями калитки фигуру незнакомого мне человека. Он заметил меня и дружелюбно замахал рукой, призывая выйти ему навстречу. Я метнулся в прихожую, повернул щеколду и приготовился нырнуть в темноту двора, но уже в щели едва отворившейся двери приметил неожиданный свет. Следуя за движением моей руки, луч расширялся и занимал теперь целиком узкий коридор. И никакого двора, только сочная, как под покос, осока и кое-где редкие бельма цветов-хлопушек. Двор исчез. Я сделал шаг вперёд, ожидая, что упаду, провалюсь сквозь эту зелень, как сквозь текстуру в компьютерной игре, но земля держала меня.

В калитку стучали всё громче, казалось, что помедли я ещё – и она пропадёт вслед за дворовым пристроем. Я повернулся в направлении звука и вышел на лужайку перед парадным крыльцом.

– Сейчас! – прокричал я и закашлялся, отвыкнув даже от коротких бесед за последние сутки.

Гость перестал стучать и навытяжку замер за калиткой. Я не видел его глаз из-за заслонявшей лицо верхней перекладины, но чувствовал, что не могу не открыть:

– Заходите!

Мужик лет пятидесяти вразвалку вошёл на двор, и я понял, что рад этому нечаянному избавлению от одиночества.

– Сергей. – Я протянул ему руку, он сжал её обеими ладонями, потряс несколько дольше, чем можно было стерпеть, и я вырвал кисть, будто она нужна была мне для того, чтобы завязать шнурок, и только теперь обнаружил, что не успел, выходя, обуться.

– Что ж ты, Серёга, босой выперся? – мужик потешался, вытряхивая сигарету из пачки «Дуката».

Я с детства не видел таких и спросил:

– А это откуда у вас? – спохватился и добавил: – Вы вообще кто?

– До девяносто третьего служил я, значит, надзирателем под Работками. Знаешь, там исправительная? Ну вот. И была там Машка в окошке, передачи, значит, принимала. Ну я к ней ходил. А она с каждого ящика мне – где пачку, где две. Собирала, собирала и столько за двенадцать без малого лет набрала, что я, если даже убьюсь, до смерти не выкурю. Будешь?

Он протянул мне пачку, я отмахнулся:

– Не курю. Вы зачем пришли?

– А, ну да. Я вон там живу, – мужик провёл пальцем над забором направо. – Крыша ржавая, видишь? В прошлом годе крыл, а она уже порыжела, собака.

Я кивнул, не переставая думать о том, как под промокшими от росы носками исходит соком трава:

– Соседи, что ли?

Мужик закурил:

– Вроде. Я как увидел, что у тебя двор того, пошёл проведать.

Тут уже я внимательно на него посмотрел: джинсы драные по низам, колени чуть не прозрачные, ни ремня, ни даже пуговицы над расходящейся молнией, а сверху майка, когда-то белая, лапшой.

– Так говорите, будто это обычное дело. – Расслабленный вид гостя злил меня, а он ещё и хихикнул, чуть не выплюнув сигарету:

– Никак нет, Серёга, где ж обычное-то? Но в последнее время бывает, да.

– Бывает? Типа как базарный день в воскресенье?

– Чего ты жужжишь, а? Как ещё сказать? Бывает, что пропадают. Где двор, где сарайка. Я как вышел на пенсию, значит, стал приглядывать.

– И до чего догляделись? Почему они пропадают?

– Грубый ты мужик, Серёга, и негостеприимный. Вот, допустим, есть у меня на этот счёт мысли. Но я ж тебе не ветряк, без топлива крутиться, а? – Гость подмигнул, и на его шее выступили жилы.

И я вдруг увидел себя у калитки, а напротив, в проёме её, – мужика, которого я так и не выгнал, но и внутрь не пустил. Я почувствовал, как по-детски краснею, будто бы в спину мне из окна горницы наставлен дедов пристальный взгляд.

– Ну заходите. Но там вряд ли осталось что-нибудь, кроме чая.

Мужик выплюнул бычок под облепиховый куст и первый двинулся в сторону моего дома:

– Валяй чаю! Чего с тебя взять.

С крыльца мы сразу оказались прямо в горнице, хотя я больше ожидал войти в обездворенный дом с кухни, но не столько удивился, сколько всё больше и больше начинал наполняться отчаянной злобой на бессилие и непонимание своё.

– И кухонка тю-тю, значит. Вон чё, – присвистнул мужик.

– Почему?! – выкрикнул я и выругался так, что гость перекрестился на красный угол и обошёл меня сбоку, словно заслоняя от сурового взгляда икон.

– Э! Не надо ругаться.

– А как?! – кричал я, более уже не сдерживаясь. – Это же мой дом, мой! И он всё исчезает, и уменьшается, и пропадает вообще. Это же дед мой строил! Мать моя!

– Ну да, – мужик повеселел и с размаху плюхнулся в кресло, – раз дед строил, то, ясно дело, твоё.

– А чьё?

– Да ты охолони маленько, сядь. Пока есть куда. – Мужик указал мне на стул напротив.

Я сел рассеянно и послушно. Гость с видом терпеливого доктора продолжил:

– Ну, без чаю – так без чаю. О чём, бишь, мы с тобой?

Я дышал глубоко, но удерживать себя на месте было нелегко. Казалось, нужно немедленно предпринять что-то, но что? Собрав кое-как разбежавшиеся мысли, я повторил свой вопрос:

– Почему пропадают части моего дома?

Мужик закатил глаза к потолку и подпёр ладонью подбородок.

– Ты вот всё спрашиваешь «почему», Серёжа, но разве это правильный вопрос, а?

– Да… – я снова выругался. – Как правильно, ну?

– Какие у нас основные вопросы, значит? «Что делать?» Да? И ещё какой? Ну чего ты молчишь, как задница? «Кто виноват?»! А? Кто виноват, Серёжа?

– Ну и кто, вашу мать, виноват?

– Ну, Серёжа! Сам головой-то подумай.

– Да не знаю я!

Я встал, понимая, что собеседник мой не в себе, двинулся к двери и открыл уже рот, но мужик вскочил, схватил меня чуть выше запястья липкой пятернёй и сам поволок к выходу.

– Да я ж не просто так пришёл. Пойдём! К Ероме тебя сведу. – В зубах у него уже белела незажжённая сигарета.

Я упёрся в дверной косяк, но мужик обхватил меня рукой за шею, открыл входную дверь и уже тащил за порог, как поросёнка на убой.

– Да ты башней поехал, мужик! Вали отсюда. – Я едва держался, чувствуя, как больно под флангами пальцев скользят рёбра досок, слагающих дверной добор.

– Чего ломаешься? Я ж помочь!

– Да тебе самому помощь, походу, нужна. И с чего тебе мне помогать?

– Что я, не русский, что ли?

Мужик тянул, и видно было, как раздражает его моё сопротивление, которого он не ожидал.

– Да пойдём, ты! – Он дёрнул меня так, что я ощутил предельное натяжение связок предплечья и побоялся лишиться руки. Вслед за мужиком я вывалился наружу, где не было ни забора, ни калитки. Я замер, оценивая новый внезапный ущерб:

– Тоже пропали.

– Скоро, однако.

– Ты куда меня тащишь? Там что, могут остановить это?

Гость, обрадованный моим согласием слушать, дождался, когда я наконец обуюсь, и прикурил:

– Шут знает. Но Ерома – он много чего смыслит. Может, скажет тебе, и кто виноват, и что делать. Пойдёшь?

Я, справившись-таки со шнурками, разогнулся и кивнул.

– Вот и славно. Там он, значит, в старой церквё на берегу.

– Так она же не работает. Деда хоронили, служба-то была в новом храме, возле кладбища.

– Ну так да, там-то Скоропослушницы церковь, а старый храм – Иоанна. А раньше ещё три было: Спаса, Вознесения и Покровский. Они теперь тама, значит, под водой, рыбы им прихожане.

Мужик смеялся, обнажая дыру между верхних зубов, словно специально отведённую под сигарету.

– Затопили, когда водохранилище строили?

– Так да! И до шута ещё чего вместе с ними потопло. Я нырял: натурально – Китеж.

Мы прошли до конца улицы, перебежали идущую под гору трассу и по обочине двинулись к берегу водохранилища. Я понял, что беседа ушла в сторону от важного для меня вопроса, и попробовал повторить его:

– Что этот ваш Ефим забыл в старой церкви?

– Не Ефим, а Ерома. – Мужик, шедший на шаг впереди, обиженно сплюнул на асфальт.

– Ерома, Ерома. Что он там делает?

– Лежит. Он же по сотне на второй десяток пошёл или на третий уж. Не в салки же ему играть с пацанами.

Я в который раз оглядел лесополосу слева, дорогу справа, а за ней дома и не только людей не увидел. Ни курицы, ни привязанной к столбу ЛЭП козы, ни приблудной кошки не нашлось, хотя время было уже ближе к обеденному. Но особенно жутко стало мне от понимания, что на всём протяжении неба не могу я разглядеть ни единой струйки печного дыма. В современной, живой, давно газифицированной деревне на неделе топили печи не так часто, но по выходным непременно готовили бани, а в домах пекли пироги и хлеб. И сегодня было воскресенье.

Я замешкался, пытаясь разобрать вдалеке нечто, принятое мной сначала за старуху на корточках, но оказавшееся накрытой куском рубероида бочкой, и мой спутник, заметив эту неуверенность, ухватил меня за плечо:

– Чего застыл? Вон уж церква.

Дорога побежала резко под гору, до самого засыпанного галькой и выглаженным кирпичом побережья, поэтому бывшая церковь, обезглавленная большевиками, да так и не получившая назад своих куполов, сперва показала нам чёрную макушку крыши. Только затем стали видны выгоревшие стены, бывшие ещё на моей памяти травянисто-зелёными, а потом и невысокий дощатый забор, заросший малинником вперемежку с американским клёном. За забором, поддерживаемое ветром с водохранилища, развевалось бельё: вывешенные как на просушку брюки и блузы, куртки и платья, детские ползунки, цветастые юбки, шапки старомодные и вполне современные – в таком количестве, что легко можно было поверить, что подходим мы не к давно опустевшему храму, а к общежитию на окраине города.

Ноги не слушались сердца, не велевшего спешить, и несли меня прямо к рассохшимся воротам, перед которыми я силой заставил себя остановиться. Мужик через мгновенье был тут же, со своей сигаретой. Он чиркнул было перед ней «крикетом», но, одумавшись, убрал обратно в пачку, мазнул пятернёй по грязным волосам, словно уверяясь в отсутствии шапки, и мелко перекрестился на Спаса, прибитого на месте слухового окна. Икона печатная, хоть и была перекрыта стеклом, от влаги пошла пузырями, начала оплывать вниз. Я тоже перекрестился для этикета и проследовал за мужиком, который справился с болтающейся на проржавевших петлях створкой и стучал теперь в самодельную дверь.

1.Организация принадлежит корпорации Meta Platforms, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ.