Читать книгу: «Немка. Повесть о незабытой юности», страница 5

Глава 5

Трава уже была скошена сенокосилками, и большими, в одноконной упряжке граблями сложена в длинные, на всю ширину полосы, валки. Две молодые женщины собирали сенными вилами уже высохшую траву в определенном порядке в копны, а мы за ними сгребали деревянными граблями остатки и складывали их на эти же кучи-копны. С непривычки было вначале трудно поспевать за девчатами, потом втянулась. Позднее Роза и Нюра складывали копны, а я загребала за ними. Мне очень нравилась Роза. В ней всё привлекало не только моё внимание, но, по-моему, внимание всего села. Я бы очень хотела с ней сдружиться поближе, но Нюра этого не допускала, она не отходила от Розы. Нюра была на год старше, но казалась намного более зрелой, чем большинство из нас. Её мать Мария Тимофеевна была член правления колхоза и заведовала колхозным складом. У неё хранились ключи от зерновых амбаров и прочих складских помещений. Занимаемая ею должность принималась всеми как должность заместителя председателя колхоза, и никто с ней никогда не вступал в спор и не перечил ей ни в чем. Дочь её, однако, вела себя довольно просто в общении с окружающими, хотя её осанка, её манера держаться, я бы сказала, была царственная, как у матери. Она была вовсе не глупа, наряду с этим умело и ловко работала в поле, но, что особенно бросалось в глаза, проявляла усиленный интерес к другому полу. Нам много приходилось работать втроём во время сенокоса и уборки урожая зерновых. Иногда я наблюдала, как Нюра о чем-то увлеченно рассказывала Розе, но когда я приближалась к ним со своими граблями, она умолкала. Я воспринимала это как отчуждение от меня. И главной причиной этого я считала мое мизерное знание русского языка.

Был конец августа, когда наш колхоз обязан был доставить с кирпичного завода с. Покровки кирпичи на строительство мельницы у озера районного центра Родино. Перевозка осуществлялась шестью парными упряжками быков. К нам в поле приехала учетчица Галя Шкурко, чтобы набрать добровольцев в это увлекательное путешествие. Никто не изъявил желания. Тогда она спросила каждую в отдельности. Все отказались. Только Нина Лебонда согласилась. Меня же вообще не спросили, я просто была обязана. Маня потом жаловалась, что её мать не позволила ей отлучиться от дома на несколько дней, а то бы она тоже поехала. Мою же мать беспокоило особенно то, что я совершенно не знаю, как обходиться с быками. О том, что я не имею права без разрешения комендатуры покинуть Кучук, мне никто не напомнил, но слава Богу, всё обошлось. Возможно, колхоз заранее согласовал это с НКВД.

Собрались мы утром на колхозном дворе. Руководил нашей группой инвалид войны Сергей Мезин. Из-за искалеченных обеих ног он был очень маленький. Кроме Нины и меня пришли еще Даша Цапко, она была двоюродная сестра Мани, Галя Горевая (обеим по 18–19 лет) и еще одна женщина постарше. Моя телега стояла между Галей и Дашей, они должны были меня обучить управлять быками, распрягать их и запрягать. Я еще отказывалась взять бич в руки, но меня убедили, что без бича никак не обойтись. Теперь нам предстояла дорога в 25 км до села Покровка. В моей памяти ничего не осталось, кроме того, что я узнала, какие быки до крайности ленивые животные, и я вынуждена была постоянно подгонять их бичом. При этом, подражая подругам, я восклицала „Цоб-цобе". Долго и скучно тянулась эта дорога.

Наконец-то мы были на месте. Перед кирпичным заводом была большая площадь, уставленная поддонами с окутанными паром кирпичами, которые только что вынули из обжиговой печи. В стороне от площади был сложен большой штабель охлажденных кирпичей без поддонов. К нему мы и подъехали. Начальник распорядился нагружать телеги парами. Мне показалось, что со мной никто не хочет работать из-за моей некрепкой тогда еще комплекции и слишком короткой для работы грузчика юбки. Но вдруг на мое плечо легла рука Даши. Она сказала, что я с ней буду работать. Мы загружали брички с трех сторон штабеля одновременно. Даша поднялась в телегу, я подавала ей кирпичи, и она их укладывала в строгом порядке. После первых четырёх рядов Даша спрыгнула с телеги и укладывала уже снизу, с моей подачи. Она делала мне замечания, чтобы я поменьше кирпичей за раз подавала, чтобы я не так скоро устала, или, не дай Бог, не надорвалась. Я же старалась, чтобы не приняли меня за копушу или за ленивицу. И Даша потребовала брать только по два кирпича. Потом мы привели быков с тяжело нагруженной телегой в движение и поставили её к другим груженым телегам прямо в степи недалеко от кирпичного завода. Даша показала, как распрягать быков, как наложить путы и как их потом снимать. Оказалось всё гораздо проще, чем я ожидала. Стреножив животных, мы отпустили их на свободу на всю ночь.

При загрузке второй брички я прислушалась к Дашиным добрым словам и работала более умеренно. Уже темнело, когда мы отпустили вторую пару быков.

Для ночлега нам выделили помещение, где мои спутницы сварили картошку и заварили чай. Поужинав, мы предались вполне заслуженному сну. На следующий день предстояло нам преодолеть расстояние в 40 км до Родино, чтобы в этот же день выгрузить кирпичи. Встали мы чуть свет. До обеда еще мы доехали до нашего Степного Кучука и сделали остановку в центре села, чтобы сбегать домой, сменить одежду на более теплую и, если удастся, пообедать. Наш бригадир остался охранять наш обоз. Дома меня окружили близнецы, им все хотелось знать, где я была, что видела. Им очень хотелось со мной дальше поехать. Мама упаковала мне что-то на дорогу и я надела шерстяные самовязаные чулки.

Собрались мы у бричек почти одновременно, а дядя Серёга успел накормить и напоить быков. До Родино оставалось 16 км. Я теперь ехала вслед за Ниной, которая выпросила у бригадира разрешение на это. Несколько раз мы вставали с телег и шли пешком то рядом с упряжкой Нины, то с моей, подгоняя быков попеременно бичами, и конечно, болтали друг с другом. Так время проходило быстрей. По прибытию к месту назначения всё сложилось не так, как мы ожидали. Телеги пришлось разгружать по одной, время затянулось, и мы вынуждены были ночевать здесь. На следующий день мы вернулись в наш колхоз. Быков мы передали скотникам до следующего утра, до следующего нашего рейса. Вечером ко мне пришла Маня с радостным сообщением – завтра она поедет с нами вместо Нины. Еще до обеда мы приехали к кирпичному заводу, но к нашему огорчению площадь погрузки и штабеля были заняты другими, и нам пришлось ждать. Неудача не приходит одна, говорят. Наши предшественники погрузили в свои телеги последние кирпичи из штабеля… Нам же пришлось грузить кирпичи с поддонов еще горячими. И погода сыграла с нами недобрую шутку. Сильный холодный ветер дул со степи в нашу сторону, неся с собой пыль и мелкие камушки, от которых мы с трудом защищали наши лица. Холодно нам не было, так как тяжёлый труд согревал. Солнце уже зашло, когда мы закончили работу, и заночевали мы снова здесь. После ужина Маня спела несколько частушек и настояла, чтобы я с ней станцевала матросский танец „Яблочко" – под напев наших зрителей.

Еще до рассвета я проснулась от сильной боли в горле. В одной моей бутылке было немного молока, в другой вода. Пока я раздумывала, что мне делать, раздалась команда к подъему. В этот раз мы, не останавливаясь в нашем селе, переехали через красивый деревянный мост нашей реки Кучук и дальше по дороге в степь. Боль в горле усилилась, и я с трудом проглотила последний кусочек хлеба. Погоняющие возгласы „Цоб" издавались мною в жалком, почти неслышном звучании. Маня хотела, чтобы я сошла с брички и прошлась с ней, но я только качала головой, чтобы она ничего не заметила. С разгрузкой в этот раз не было никаких проблем, в работе я согрелась, и самочувствие казалось совсем нормальным. Теперь надо было как можно быстрее домой. Пока мы разгружали, наш бригадир дал небольшой остаток корма, который был в его бричке, животным, но они остались голодными. На полпути от Родино до Кучука быки уже никак не хотели идти дальше, еле переставляли ноги, на хлестки бичом не реагировали. До деревни оставалось 6 км, и было совсем темно. Бригадир скомандовал повернуть налево в степь, где примерно в 100 м от дороги виднелся насыпной холм. Этот холм действительно находился точно посередине между Родино и Кучуком и якобы имел стратегическое значение, как я узнала несколько лет позже. Вблизи холма стоял давно заброшенный полевой вагончик на колёсах, в котором мы разместились на ночлег. Я как раз хотела взобраться по висячей железной лестнице в три ступени, когда услышала выкрикнутое моё имя. Я забыла стреножить своих быков. В кромешной темноте, при холодном порывистом ветре я едва могла найти их.

Все ждали меня, когда я пыталась подняться, но первая ступенька была довольно высоко от земли, и я, обессилев, упала. Маня ворчала, а Даша, напротив, спрыгнула на землю и помогла подняться. Она вскрикнула: „Да она же вся горит!". Она и Галя помогли подняться в вагончик. На маленьком раскладном столике горела коптилка, девчата собрали, где и сколько могли соломы, уложили меня и укрыли чьей-то курткой поверх моей, но теплее мне не стало. Меня трясло от озноба всем телом. Теперь уже все мои милые сотрудницы разожгли на улице костёр и нагрели мне в кружке воды с какой-то травой. С большим трудом мне удалось проглотить этот чай. Дверь вагона висела на одной верхней петле, и её невозможно было плотно закрыть. Она не защищала нас от холодного штормового ветра. Железная оконная рама, тоже висевшая снаружи на одной петле, металась от ветра туда-сюда, создавая ужасающий скрежет. И всё-таки, согревшись от целительного чая, я уснула. Когда я проснулась, светил месяц. Так как мне нужно было в туалет, я выбралась из вагона. Все остальные крепко спали, наверно. Ветер еще свирепствовал, так же хлопал оконный проем. Недалеко в степи я увидела наших быков, удивилась, что они в этой пустоши стараются что-то найти поесть. Потом… вокруг меня всё закружилось и мысли пошли кувырком. То я видела себя в Мариентале с родителями, то мы с подругой Маней крутили веялку на току, то с Розой мы танцевали на школьном вечере. Вдруг меня разбудили. Уже было светло. Маня и Даша помогли мне спуститься. Быки уже все были впряжены в телеги, моя телега была выстлана какой-то соломой или половой, на которую я должна была лечь. Маня осталась со мной, чтобы погонять быков. О её упряжке заботились другие. По дороге Маня мне рассказывала, что я ночью ходила вокруг вагончика и никак не хотела войти, что я говорила по-немецки, и они могли только два слова понять: папа и мама. Когда приблизились к нашему домику, сделали остановку. Галя и Даша отвели меня домой. Через две недели я была совершенно здорова. Теперь не могу припомнить, чтобы я когда-либо еще говорила в бреду.

Потом я опять работала на току, а где-то во второй половине октября началась школа. В первый день занятий нас известили о положении на фронте, о героических поступках наших бойцов и напомнили нам, что мы должны особенно серьёзно изучать военное дело.

Предстоял праздник 25-летия Великой Октябрьской социалистической революции. Чтобы праздник прошел на высоком уровне, следовало подготовить большой концерт. В программу входил литературный монтаж патриотического значения, хоровое пение, театральная постановка и постановка различных танцев. Я пела в хоре и танцевала. Предполагалось подготовить русский народный танец с 16-ю девочками. После первых проб Вера Макаровна предложила Розе и мне подготовить венгерский и татарский национальные танцы. Говорила она еще о танце амазонок, но из этого ничего не получилось. Венгерский танец мы называли балетным. Мы с Розой очень радовались.

В эти дни, в конце октября, до нас дошло потрясающее известие: все немецкие женщины в возрасте 16–45 лет будут мобилизованы в трудовую армию. Элла была очень расстроена и не хотела идти.

„Как это можно? Как они могут меня от моих двух пятилетних детей заставить идти в трудармию? – возмущалась она. – Я не пойду. Я не пойду," – повторила она решительно.

„Но ты должна идти, Элла. Должна, – отец старался говорить спокойно. – И не надо сопротивляться. Это ничего не даст. Ты же знаешь. Собирай спокойно свои вещи. И не беспокойся ни о чем, я же остаюсь дома. Лисбет и твоя мать позаботятся о детях. Сама только береги себя. Мы обязаны делать всё, что нам предписывают. И с этим надо жить".

Элла сидела на табуретке, обняв прижавшихся к ней близнецов. Она не плакала. Безутешно смотрела она перед собой и моргала только своими большими карими глазами. Мать и Лис-бет стояли молча, они просто не в состоянии были все это понять. Беспомощность. Беззащитность. Бесправие.

Вдруг мама сорвалась с места: „А Мария? Может, и её заберут?" – „И Мария", – выдавила из себя Элла. Мы пошли все трое: мать, отец и я. Мария как раз кормила грудью маленького десятимесячного Витю. Он оставил грудь, чтобы посмотреть на нас, и улыбнулся. Мне очень хотелось взять его на руки, но Мария держала его крепко и сказала, что она не пойдет в армию. Немного подумав, она сказала: „Я не верю, что они меня вынудят идти. Они же тоже люди, или как?" Мария залилась слезами. Отец подошел к ней, положил руку на её плечо: „Не возьмут тебя. Не возьмут". Дети, Саша четырех, Лили семи и Маруся десяти лет, слушали молча, не зная, что бы это для них могло значить. Отец и мать обещали ей о детях заботиться, если вдруг придется идти.

Мы хотели зайти еще к тёте Берте (сестра отца), но Берта и Анна были уже на пути к нам, мы их встретили и вместе вернулись к Марии.

Анна (51) должна работать в колхозе, а дочь Берты Алма (4) остается со старой бабушкой Маргарет, которая уже почти не встает с кровати. Мои тётушки не могли больше сдержать слёз и горько расплакались. И им пообещал мой отец не оставить их в беде. Теперь еще стал вопрос, что же с семьей дяди Петера. Его жена Евгения и их двое детей Гелик (7) и Голда (4) жили в селе Сталино, где также проживали мать и сестра Евгении.

Когда я в тот день пришла со школы, Эллы уже не было. Тоня и Иза сидели с Лисбет на полатях. Я всегда любовалась ими, их красивыми темными локонами, их густыми длинными ресницами. И вот сидят они, как два комочка горя. Бабушка Лисбет не в состоянии была мне всё рассказать и повторяла только „Эллы нет. Эллы нет". Я могла себе представить, как моя сестра прощалась со своими детьми.

Потом пришла моя мама и рассказала, что двое мужчин пришли к Марии в дом, велели ей одеться и вывели её к саням-розвальням. Мария кричала изо всех сил, и её дети также. Марию подтолкнули, и она упала на сани. Затем уехали. Через некоторое время Мария вернулась. Она производила впечатление слабоумной и долгое время не говорила ни слова. Потом рассказала, когда они выехали за деревню, она выпрыгнула из саней в снег, умоляя мужчин покончить с её жизнью. Никакого выстрела не последовало, и она лежала в снегу, пока сани не скрылись из виду. Тогда встала и пошла домой. Всхлипывая, мама закончила рассказ.

Потом выяснилось, что эти двое не имели права Марию забирать, потому что младшему Виктору не было даже одного года. Женщины, имевшие детей до трёх лет, были освобождены от трудармии.

Те двое не знали об этом.

Со временем все немного успокоились, жизнь шла своим чередом. Отец помогал всем как мог, мать много времени проводила у Марии. Близнецы были под полной охраной бабушки Лисбет, они очень радовались каждому письму от Эллы, и мы должны были по два-три раза их перечитывать.

6 ноября состоялось празднование дня Октябрьской революции. Маня читала патриотические стихи, играла в одноактной пьесе на военную тему героическую роль солдата и танцевала русский народный танец. Мы с Розой танцевали венгерский танец, который называли балетным. Наш директор школы обычно сопровождал все танцы на гармошке, но венгерский танец он не смог подобрать, поэтому Вера Макаровна научила группу девочек исполнять мелодию этого танца на "ля-ля-ля". Мы тогда не знали, что это был известный венгерский танец № 5 Брамса, хотя несколько упрощенный. Костюмы мы смастерили с помощью и под контролем наших учительниц.

Концерт прошел с большим успехом. Взрослых было больше, чем детей, зал был переполнен. В следующий школьный день во время перемены мальчишка не из нашего класса назвал нас с Розой балеринами длинноногими. Затем один из двоих мальчишек нашего класса повторил то же самое. Это был Киселев, сам маленького роста, но задирчив. Он не стеснялся даже подраться с девочками. После школы, когда мы шли домой, он увязался за нами и сзади кричал: „Балерины длинноногие". Мы остановились, его ожидая, он отбежал в сторону и крикнул: „Цапли длинноногие". Тут мы погнались за ним. Получилась небольшая драка, в которой он потерпел поражение. Больше он не дразнил нас и не ходил за нами. И Нюра позаботилась, чтобы во время ночных смен по военному делу он не попадал в нашу смену.

Второй мальчик из нашего класса Митя Куценко был очень скромен, никогда не вступал в споры. По состоянию здоровья он был освобожден от ночных дежурств и от военных занятий на улице. Так что службу у нас несли только девочки – вчетвером. Задача наша состояла в том, чтобы ночью, вооруженные деревянными ружьями, мы охраняли школьное здание, стоя на крыльце у входной двери. Школа якобы являлась важным военным объектом, и ночью никто не должен был проходить по школьному двору. При появлении подозрительной личности мы обязаны были её задержать. Кроме этого мы обязаны были топить три школьные печи. Топливо – кизяки – было сложено в большом сарае. Чтобы растопить печи, надо было от полена отщеплять ножом мелкие щепки. Спичек не было, и мы добывали огонь кресалом (обыкновенный камень-галька и обломок какого-нибудь железа, чаще всего кусочек напильника и клочок ваты или кусочек фитиля). Если же не было кресала, мы шли с ведром или миской в ближайшие хаты, где дымились трубы, и просили там огня. С особым удовольствием вечером мы топили первую печь, которой отапливалось помещение, где мы находились. В этой печи мы поддерживали огонь до раннего утра и жаром из неё разжигали другие печи к началу занятий. В этой же печи, когда уже перегорали кизяки и было достаточно жару, мы пекли картошку, принесённую из дому. Зарывали её в жар и ждали, когда испечется. При этом было важно в нужный момент её выгрести, чтобы она не обуглилась или не осталась сырой. Потом садились мы кружком на наши пальто вокруг кучки душистого обгоревшего чуда и ели вкуснейшую горячую картошку, обжигая иногда пальцы и губы. Запах разносился по всей школе. За это нам директор уже сделал несколько замечаний, но наказывать не стал. И мы пекли картошку во время дежурства. В конце концов, официального запрета не было. После ночного дежурства мы освобождались от занятий и уходили утром домой с черными руками, ртом и носом.

В хорошую погоду, т. е. когда ночью температура не была ниже – 25°, мы частенько нарушали правила нашего военного устава. Глубокой ночью, когда кругом гасли огни, особенно в сельсовете, мы брали из военного кабинета, где хранился военный и спортивный инвентарь, лучшие из имеющихся, кустарного производства, лыжи, крадучись покидали школу и шли к ярку возле сельсовета. Там на горе мы, вначале сидя на лыжах, скатывались вниз и по инерции катились вверх по склону напротив, почти до молоканки. Потом уже мы поднимались до половины горы и становились на лыжи. Очень часто падали, и все-таки к концу зимы нам удавалось с полгоры спускаться, не падая. Когда мы были уже в 7 классе, спускались мы только сверху от сельсовета, но внизу при резком переходе на подъем на противоположную гору, я всегда падала, а моим подругам удавалось взлететь почти до молоканки. Это были ночи! К сожалению, повторялись они редко. При трескучих морозах или в бушующий буран мы строго соблюдали дисциплину (кроме печения картошки) и выполняли наш воинский долг. И вот в какую-то ночь, уже в 7 классе, наш военрук надумал проконтролировать нашу смену… После этого он закрыл на замок военный кабинет, и мы остались только с четырьмя деревянными винтовками. Мы получили предупреждение строго соблюдать дисциплину. Службу мы несли, как и прежде, вчетвером. Одна из нас была командиром взвода, который назначался военруком, остальные трое были начальником караула, разводящим или сменщиком караула и самим постовым. Между прочим, меня ни разу не назначали начальником… Я же была немка.

Охраняемым объектом была школа с прилегающим двором. Место охраны, т. е. часового, было крыльцо перед входом в школу. Была ясная ночь со скрипучим морозом, когда я уже второй раз стояла на посту. Нина Лебонда принесла с собой на дежурство большую шубу из овчины (тулуп), в которую каждая из нас куталась, выходя на пост. Голову я повязала дополнительно теплым платком, и всё-таки мёрзла. С нетерпением ожидая смену, я хлопала валенками друг о друга, как вдруг услышала скрип снега. Кто-то идет. Взяла ружье наизготовку. Из-за угла школы появилась фигура старого деда. „Стой. Кто идёт!" – дрожащим голосом сказала я. Дед остановился. Не зная, что дальше говорить, произнесла: „А то стрелять буду". Дед испуганно посмотрел на меня, потом назвал меня „чучело гороховое" и пошел дальше. Я повторила уже строго: „Стой, а то я должна стрелять". Остановился, смерил меня оценивающим взглядом и сказал, что он идет домой. Оказался он дедушкой моей одноклассницы Нины, с которой мне тоже приходилось быть в ночной охране школы. Её дедушка ничего об этом не знал, и я ему объяснила обстановку, потом спросила, всё ли он понял. Он взял под козырек, повернул направо и пошел по дороге мимо школьного двора. После этого военрук объявил мне благодарность за бдительность. Это было в конце 1943 года, мы были уже в 7 классе.