Читать книгу: «Полуночное сияние звезд»

Шрифт:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1. Вместо пролога

Посвящается моей семье и моим друзьям.

Привет, моя дорогая, моя далекая. Моя звезда светло-синих проблесков неба и рассветов, пронзающих ночь. Ты, наверное, еще не спишь, пока я начинаю писать тебе этот меморандум, покрытый слоем памяти, нашей памяти, оставшийся единственным верным решением в этом запутавшемся вконец уравнении. Ты, наверное, уже и не помнишь меня, такого старого, забытого и никчемного в серых стенах прокуренной комнатушки, в которых раньше так много проводила времени. Да, я выкупил обратно свою старую квартиру. Мне в ней лучше вспоминать о тебе, моя далекая. Иногда бывает трудно, но…

Но я помню тебя. Помню уже много лет. Помню, как все начиналось еще в подростковом возрасте. Помню нашу первую встречу среди сомнений, недовольства и гнева окружающих. И, конечно же, помню тебя именно той, с кем я впервые встретился глазами и понял, что покорен навсегда.

Среди равнин и гор скалистых,
Среди низин морей и рек,
Мы встретились, и наши искры
Связали нас тогда вовек

Помнишь, как написал я его, вспоминая тот день? Да, знаю, никогда не умел писать стихотворения. Поэзия – это не то, для чего я рожден, – так ты меня уверяла. И я верил тебе, во всем верил. Слова из твоих уст звучали так сладко и непринужденно, что я полностью отдавался в их власть. Помню, однажды ты сказала мне, что жизнь без меня – не жизнь вовсе. И этому я поверил, бросаясь очередной раз в головокружительную пропасть твоих чар.

Я не знал еще тогда, что ты – это нечто, захлестнувшее меня. То, что оставит во мне глубочайший след и не позволит вернутся ко мне прежнему, такому простому, такому … глупому. Я не знал еще тогда, что ты и только ты – та связующая цепь между мной и миром, что без тебя я не стал бы человеком в полном смысле этого слова. Ты научила меня верить и надеяться, стремиться к чему-либо и быть гордым, радоваться каждой секунде нового дня и любить.

Благодаря тебе я стал тем, кем я являюсь и сейчас – взрослым человеком, любящим мужем, отцом двух прекрасных дочерей. Только из-за тебя я решился на какие-то перемены в своей жизни, когда… ну, ты поняла.

Я говорю тебе спасибо, Оливия. Эти строки – так называемый пролог в этом письме, но так же слова любви и клятвы, которую мы обязаны были дать на том скалистом обрыве, будучи молодыми, глупыми и самонадеянными. Это письмо – только для тебя, как напоминание о жизни, важнейшей в моей судьбе. Не моей и не твоей по отдельности. Нашей жизни.

Мне нужно отправляться к дочерям. Они вернулись вместе с женой моей из гостей и им нужно побыть со своим отцом, так что пока я отложу машинку и вернусь к тебе позже, я вернусь… Я вернусь к тебе через мои воспоминания, дорогая моя, далекая.

Ты только жди.

2. В тени снегов

Вот я и снова добрался до моей пишущей машинки, утраченная любовь моя. Я сижу среди стен, знакомых до боли, стен, в которых я провел, наверное, лучшие годы своей жизни. В них я познавал вкус жизни с тобой, пробовал саму эту жизнь, и сам решал, что есть для меня хорошо, а что нет. И все чаще я задаюсь вопросом:

А помню ли я, с чего все это началось? И сам себе отвечаю утвердительно, улыбаясь, совсем как в то время, когда я был рядом с тобой, Оливия. Я вспоминаю нашу первую встречу в заснеженных горах. Тогда, когда каждый из нас бы настолько мал, что не понимал еще всей ответственности, которую мы берем знакомством с друг другом. Если бы я был настоящим писателем, то я начал бы я обязательно с этих строк:

«Мы были молоды, и возраст наш был слишком юн, чтобы оценить всю красоту этой любви, что внезапно осыпала нас с многовековым холодным снегом… Нам было по семнадцать, или около того, и мы встретились в случайном перекрестке двух мимолетных судеб…»

Но я не писатель, дорогая моя. Кто я? Пропащий человек, севший за обычное письмо – но никак не писатель. Ты говорила мне об этом, когда я покупал эту машинку, когда пытался писать свои многострадальные стихотворения, когда в порыве страсти или в припадке ярости я пренебрегал твоим мнением и вступал с тобой в долгие перепалки, сплошь состоящие из моих монологов и редких вставок твоих красивых фраз. Но я пишу тебе – потому что помню… Я помню день нашей встречи, дорогая моя Оливия. Это случилось шестого апреля. Мой отец, помнится, всегда хотел научить меня кататься на лыжах. Это то, чем обычно занимались мои родители по каждому удобному, но редкому случаю – то, что они находили необычайно увлекательным. Я не уверен точно – но, кажется, именно на склоне произошло их знакомство – и я понимал, почему это для них является таким важным. Я, как ты помнишь, никогда особенно этим не интересовался, но в тот раз я согласился, сам не знаю, почему. Видимо, кто-то сверху решил, что мне нужно встретить тебя, моя светлая. Встретить – и потерять себя навсегда, и, знаешь… До сих пор я навеки благодарен ему за это. Ты никогда не спрашивала, кто мой отец. Помню, как ты шептала мне спустя много лет, как мало все это значит для тебя. Ты не хотела знать моего прошлого, останавливая меня на полуслове – и я никогда не противился, но сейчас… Это письмо нуждается в истории моей и твоей, нуждается в деталях и красках. Да, красках. Как иронично! Я… я никогда не говорил, насколько я был обычным, дорогая. Сын текстильщика. Выходец из рабочей среды, где профессия считалась делом достойным, а применение физического труда было началом чего-то великого. Мой отец тогда получил контракт на выполнение гос-заказа, и, успешно и заблаговременно выполнив его, получил неплохие премиальные. На них мы и отправились в горы, на заслуженный отпуск. Для того, чтобы научить меня кататься на лыжах. Чтобы ткнуть меня носом в тебя – и показать мне наконец свою судьбу. Мать моя, чудная женщина, никогда не говорила ничего против моего слова. Я был единственным ее сыном, ее кровью и предметом гордости, сумевшим к семнадцати годам превзойти отца в ремесле. Я был из тех рабочих, что к вечеру перевыполнял план на несколько десятков процентов. Ты видела мои мозоли, оставшиеся от текстильной фабрики в Винтертуре, но никогда не спрашивала, откуда они. А я не мог тебе сказать, что пока ты получала от жизни все, чего хотела – я был обязан по 14 часов стоять возле станка. Я был… впрочем, не важно. Я был рабочим, моя дорогая. Мы приехали в горы четвертого апреля. Я был безучастен и негодовал потому, что родители забрали меня с собой, вместо того, чтобы оставить меня работать. Я не был фанатиком, ты же знаешь, ты все-все знаешь, но работа хорошо сказывалась на мне. Мой непосредственный начальник отмечал мое усердие и поговаривал, что скоро я получу повышение. Меня это очень радовало, поэтому эту поездку я принял с неодобрением. Но отец, заведующий небольшим цехом, уговорил меня. Он так и сказал мне:

– Послушай, Кристофер., – говорил он, улыбаясь мне своей самой теплой улыбкой. – я знаю, что ты работаешь для всех нас, чтобы помочь нам жить лучше. Но мне заплатили приличные деньги и мы просто обязаны выбраться на отдых. Отдыхать тоже нужно, понимаешь? Ты понимаешь? Такой он был, мой отец. Добрый и умный. Всю жизнь пропахал на том чертовом заводе и добился только лишь цеха. Цеха по прессовке волокон в ткань, представляешь? Но не будем об этом. Все дело в тебе, и ни в ком другом, моя далекая, а я… Я отвлекаюсь. Шестого апреля я с неохотой взял в бюро себе лыжи и палки, уже предчувствуя, что ничего хорошего из этого не выйдет. Во мне зрело чувство отчужденности, и, казалось, горы были не рады мне. Ветер то и дело срывал с верхушки холодные потоки ветра, ноги по колено проваливались в снег; похолодало. Я брел угрюмо за родителями, стараясь особенно не отставать, чтобы не получить нагоняй от отца. Мои щеки горели от завывания ветра на высоте снежной горы, по которой мы карабкались. Аномальное похолодание в тот год было столь же удивительным, как и то, что начало происходить со мной, начиная с того памятного дня. Итак, перед глазами до сих пор стоит безмолвная картина: впереди на лыжах идет мать, за ней неуклюже семеню я, а следом с довольным видом скользит мой отец. Он раздувается от важности за свой скромный, но гордый рабочий выводок. Я оступаюсь; лыжа попадает в снег. Неумело вытаскиваю ее и продолжаю небольшой подъем. Снег летит мне в лицо, мгновенно заслоняя мне весь обзор, палки грозятся выскользнуть из рук, а лицо сковывает нежданным апрельским морозом

Весь мир переворачивается у меня перед глазами, когда отец подходит ко мне, отдыхающему после подъема и говорит:

– Погляди-ка вниз, Кристофер. Я гляжу и вижу перед собой белый мир. Воздух был, казалось, наполнен электричеством и способен зарядить собой всю планету. Макушки деревьев, торчащие из под километров растянувшегося снега, тихо перешептывались о чем-то своем на ветру. Я оглядывал этот новый дивный мир и не верил, что еще раньше все это было сокрыто от глаз моих! На площадке были не только мы, несколько других семей также взбирались сюда, чтобы оценить все, что было создано за миллионы лет до всех нас. Мы стояли и смотрели, человек десять, на то, как под нашими ногами мир имеет то, что давно утратил в процессе индустриализации, пока ветер холодил мои плечи и выдувал дурные мысли. Мы смотрели на природу в первозданном виде, ощущая себя великими, ощущая себя… свободными. Отец, я помню, стоял и улыбался, смотря на мое удивленное лицо. Он подошел ко мне, обернулся и приобнял меня за одно плечо, ничего не сказав. Я понял его без слов. Я понял тогда, что этот день станет поистине великим. А потом, не произнеся ни звука, отец прыгнул на снег и покатил к открывшемуся мне простору. Я восторженно наблюдал за ним, за человеком, чья судьба не ведает страха, за человеком, всю жизнь отдавшим для того, чтобы его семья наконец-то смогла почувствовать себя теми, кем они всегда и являлись. Людьми, перед которыми открыт весь мир. Он словно парил, скользя по гладкому подобию швейцарского асфальта, проходил повороты на огромной скорости, прыгал на небольших возвышениях и мягко приземлялся, не замедляя ход. Казалось, он будет нестись так вечно. Но вот я вижу, как он начинает тормозить, входя в очередной поворот, после чего все тело его напрягается для замедления хода. Он плавно тормозит за несколько сот метров до первого дерева, после чего разворачивается снимает с себя солнцезащитные очки и вытягивает свою руку в приветственном жесте. И только тогда я понял, как нелепо я выглядел последние несколько минут: тело подано вперед, глаза широко раскрыты, ладони сжаты в кулак. Я смотрел на его спуск и шептал, казалось, беззвучно: «да, да, да!». Следом за отцом пролетела какая-то тень. Я не успел ее толком рассмотреть, не успел понять, кто это, правда тогда это не имело ни малейшего значения. Тень пронеслась рядом со мной, чуть меня не задевая. Ты помнишь это, не правда ли? Как в страхе я чуть не отпрянул, но лишь усилием воли остался стоять и смотреть обезумевшим взглядом на отца, медленно карабкающимся на нашу подготовленную курортом обитель. Ты, наверное помнишь, как следил я, не отрываясь, за каждым действием, чтобы вдруг не перепутать расположение ног или рук, когда выйду впервые на трассу, чтобы не нарушить тот святой обычай, позволяющий людям стать теми, кто покоряет снежные пустыни? И ты, вероятно, помнишь, как я подался к своей матери, умоляя ее лишь об одном, самом заветном моем желании – ощутить себя настоящим, покорив этот неприступный, казалось бы, спуск

Мать моя не стала даже слушать. Она ласково улыбнулась мне:

– Покажи им, Кристофер. Я посмотрел в последний раз на всех, кто стоял на площадке. Будто бы говоря всем – запомните меня таким, больше таким я никогда не буду. Я проглядел каждое лицо мельком, ты помнишь? Ты помнишь, как ухмылялся кто-то там, на склоне, когда я на него посмотрел, как неодобрительно хмыкнул твой отец, и как что-то пробурчал сосед по левую от тебя сторону, столкнувшись с моим сияющим лицом? Скажи, ты помнишь, как на тебе мой взгляд задержался дольше остальных? Оливия, моя Оливия… Во мне тогда не было места страху. Действительно. Я помню, как стоял там, преисполненный решимости, имея перед собой лишь одну цель – добраться до низу. И я сделал шаг вперед. Сразу же я чуть не упал. Видимо, кто-то сверху не хотел, чтобы я сразу потерял равновесие, поэтому я удержался на ногах. Я внимательно наблюдал за отцом, поэтому я постарался как можно скорее согнуть ноги в коленях и подать свое туловище немного вперед, чтобы ускориться. Я смотрел на приближающуюся фигуру отца, который размахивал руками и что-то кричал мне. Но я не слышал. Я летел по залитому солнцем океану, по просторной глади моей мечты, сформированной пятью минутами ранее. Я летел навстречу первому повороту, одновременно восхищаясь им и боясь его. Но я не упал. Ни тогда, ни потом. Каким-то образом я выстоял на ногах и уже снова мчался к приближающимся макушкам деревьев, которые становились все четче. Я запаниковал, но вспомнил то, чему научился от отца во время его спуска. Я начал поворачивать лыжи поперек спуску. Признаюсь, я не знал тогда, что это может быть опасным. Спуск был крутым, и, регулируя положение подъема стопы, я наконец-то смог остановиться. Еще бы чуть – чуть, и я бы въехал в одну из сосен, начинавшеюся не так уж и далеко. Я обернулся посмотреть на проделанный путь. Площадка находилась довольно высоко и я никак не мог понять, как мог преодолеть такое расстояние за столь короткий срок. Отец был уже почти наверху. Я знал, что он наблюдал за тем, как тормозил я, но убедившись, что все в порядке, продолжил свой путь. По склону катился какой-то человек. Он легко преодолевал поворот за поворотом, где нужно – прибавлял скорости, а где нужно – понижал ее. Я решил не задерживаться внизу и начал свой путь наверх. Солнце слепило мне глаза, снежинки ровным слоем ложились мне на щеки, а в голове приятный гул перемежался с откровенным ощущением радости.

Милая моя, ты помнишь, как влетела в меня, словно пуля, отбросив меня вниз, словно запоздалый снег? Я помню. Я лежал в снегу, пытаясь разлепить глаза и понять, что же такое со мной только что произошло. Очки мои улетели в сторону и на минуты, нет, часы, я был ослеплен. Сначала это был снег, который мне приходилось вычищать из глаз, рукавов, из-за пазухи. Ну а потом, конечно, была ты. И я ослеп уже не на минуты, а на годы, на долгие тринадцать лет.

Ты встала раньше меня, присвистнула, протянула мне руку. И своим нежным грудным голосом ты сказала мне, о милая, :

– Вы не ушиблись?

Я ответил, что нет, и что все в порядке. А потом ты мне улыбнулась. Той своей улыбкой, ради которой я готов пережить все те ужасы, что со мной случились позже. Ради которой готов я был бы предать все то, ради чего стоило жить, ради которой я готов буду отдать жизнь, увидав ее сейчас. Ты улыбнулась, моя милая, и сказала мне:

– Меня зовут Оливия.

3. Курорт под названием Церматт

Ты знаешь, я помню тот день ярче всех остальных в своей жизни. Правда, помню. В тот день что-то внутри меня изменилось, закончилось одной фазой и трансформировалось в другую, будто бы случился тот робкий момент, меняющий день на ночь, зиму на весну, а век меняющий уже веком следующим. Мой отец и моя мать стояли где-то там сверху, наблюдая за сыном, не делая попыток вернуть его наверх, словно понимая, чем все это может закончится. Я стоял и не мог позволить этому счастливому мгновению закончиться, помнишь? Я был робок с тобой, как мальчишка, но ты, казалось мне, все понимала. Вот я снова закрываю глаза и вижу тебя в бледно – синей дымке, окутавшей нас наступающими тогда сумерками. Солнце светило уже не так сильно, а ты стояла и выжидала, улыбаясь и говоря без умолку, давая шанс мне разглядеть тебя, как никого другого! Ты стояла рядом, а я был еще слишком глуп, чтобы наслаждаться этим – ведь для меня ты была просто еще одной красивой девушкой, которую я не мог тогда заинтересовать. Но в то же время мне было понятно и кое-что еще: таких, как ты, моя Оливия, белый свет еще не видел. Ты стояла передо мной, богиня солнца, лета и пахнущих травами леса, улыбаясь, словно жизнь твоя – лишь игра, а наше знакомство – непреклонное ее правило. Твои темные волнистые волосы выбились из под шапки, спадая длинными прядями на скрытые плечи, обозначая границу дозволенного. Твои губы (ты помнишь?) кривились в усмешке и расплывались в широкой улыбке, обнажая ровные белые зубы, а. лицо с оттенком недавнего загара освещали последние блики уходящего дня. Я закрываю глаза в выкупленной мною недавно квартире, на секунду отрывая пальцы от пишущей машинки, и вижу тебя в полузабытом мире прежних лет. Переношусь вместе с памятью в 1937-ой, на курорт под названием Церматт, что находится на юге страны, из которой я родом. Я вижу, будто бы вчера, как на фоне отеля «Перрен» мы стоим с тобой, не сводя глаз друг с друга, под разрастающееся веселье на горнолыжной трассе «Теодульглетчер». Ветер завывает над Маттерхорном, с высоты в 4,5 тысячи метров слетает на нас и обдает нас ледяным дыханием, утверждая свое господство над всеми нами. Там, в этом дивном воспоминании ты, ты, которая стоишь и ежишься, а потом говоришь мне игриво:

– Кристофер, может, поднимемся наверх? Я улыбаюсь и говорю, что сам давно хотел это предложить тебе. Мы начинаем наш первый путь вверх, дорогая моя. Первый из многих путь, единственный путь, что увенчался успехом. Снег хрустел под нашим весом, дыхание делалось частым и прерывистым, и мое громкое сопение начинает уже долетать до твоего слуха. Но несмотря на это я предложил понести твои лыжи, помнишь? Ты согласилась, и вот уже ноша твоя в руках моих, и ты легко обгоняешь меня на полпути к верхней части горнолыжной трассы. Изо всех сил стараясь, я поддерживал разговор как мог, а ты, словно парящая птица, все щебетала и щебетала в предзакатном мареве Юго-восточных Альп. Мы продолжали подъем под аккомпанемент легкой вьюги и того нежного чувства, что начинало зарождаться у меня в груди – и в этом нет ничего удивительного… Сейчас я до сих пор не могу понять, за какие такие качества ты выбрала именно меня, правда. Кого именно ты увидела, поднимающегося из снега? Паренька из небогатой семьи, выросшего в Винтертуре, небольшом швейцарском городке, или же нечто большее? Может ты увидела того, в кого стоит влюбиться самый свой первый раз? Я не уверен точно, и тем более не уверен сейчас, когда все случилась так, как и должно было. Но я знаю, знаю, знаю, что встреча эта произвела не была той роковой случайностью, что происходит на каждом шагу более или менее обычного человека, которым был я, Оливия! Что уж тут говорить обо мне?!

Я невольно перевожу взгляд от одной бездушной вещи (которая помогает мне писать это письмо) к вещи другой, той, о которой ты, наверное, уже и не вспомнишь. В моей (нашей) старой квартире сохранилось памятное фото с Церматта, датированное шестым апреля 1937ого года. Ты помнишь его, моя далекая? В минуты грусти и печали оно помогало мне, давало мне сил и множило уверенность мою, уверенность в том, что наша встреча была райским подарком, написанным на скрижалях наших судеб – и что тесно переплетенная нить наших историй не прервется никогда… На том фото мы стоим рядом, уставшие, рука моя лежит на твоем плече, а твой взгляд… Видно, что ты по-настоящему счастлива. Я вижу также и себя, взлохмаченного и слишком пока еще молодого парня, лицо которого так и светится. Темные волосы средней длины торчат в разные стороны, улыбка перекрывает синяк под глазом и ссадину на левой щеке. Кажется, нас тогда фотографировал мой отец, но это не имеет значения. Имеет значение лишь то, что мы на том фото стоим рядом, мы вместе, и нам не хочется расставаться. Но вернемся к шестому апреля. Мы поднялись уже на площадку, но не увидели никого вокруг. Только ты и я на вершине мира, помнишь? Восторг, смешанный с удивлением – и гулко забившееся сердце, когда я наконец понимаю, что происходило прямо тогда, на том склоне, где еще полчаса назад я был простым пареньком из Винтертура, а, увидев тебя, стал совершенно другим. Стал заложником твоего взгляда, пленником любви, подкравшейся и нахлынувшей на меня незаметно! Я удивленно присвистннул, и, кажется, сказал тебе следующее:

– Похоже, нас тут забыли, – надеясь, что родители не выбегут из-за угла и не испортят это мгновение.

Время шло, они не появлялись, а ты… А ты повернулась ко мне, и с самой обворожительной своей улыбкой говоришь:

– Значит придется проводить меня до отеля, Кристофер. И, развернувшись, ты начала уверенно шагать по дорожке, ведущей к «Перрену». Где-то вдалеке находились удаляющиеся силуэты, идущие той же дорогой. Наверное, те тени и были нашими родителями – как знать, дорогая моя, как знать… Судьба – это удивительное совпадение счастливых и не очень случайностей, имеющих определенную последовательность и цель. Мы тогда еще не знали, что наше знакомство породило знакомство и наших семей, как это обычно бывает в нашей сложной, непредсказуемой жизни. Как позже говорила мне мать, она придвинулась к самому краю, наблюдая за своим сыном, только-только вставшим на лыжи. Рядом с ней появился твой отец, наблюдающий за дочерью. Ободрительные крики, переживание за нас обоих – все это породило взаимопонимание двух любящих сердец. Позже, когда мой отец поднялся на площадку, он застал уже мать мою вовсю беседующую с твоими родителями, моя дорогая. Оказалось, что твой отец был держателем крупного пакета акций фирмы «Зельгер», которая в то время выпускала оборудование для текстильной промышленности. Они быстро нашли общий язык, разговорившись на профессиональную тему. Подождав еще немного, они решили продолжить свой разговор за совместным ужином, который спонтанно решились устроить. А в это время мы неловко поддерживали разговор там, внизу. Я закрываю глаза и вижу нас тем холодным апрельским вечером, той аномально необоснованной весной 1937-го года. Я брел по снегу, сжимая две пары лыж, за тобой, а в спину меня подгонял тогда ветер. Мокрые волосы липли к голове, а ты была маяком моим в океане из белых хлопьев и туманных гор, теряющихся среди небес. Я еле переставлял ноги, но заставлял себя сделать еще шаг-другой; и счастье, захлестнувшее меня, было главной мотивацией продолжать движение по пути в отель. Сейчас, спустя много лет вспышкой пронеслось яркое воспоминание: ты обернулась, тогда, когда я уже готов был сдаться, начать просить тебя о привале, чтобы немного отдохнуть. Но твой взгляд, твоей ни с чем не сравнимый взгляд – вот все, что было нужно! И вот уже практически бегу я, догоняя тебя на пути к счастливейшему вечеру в моей жизни. А вот уже перед нами искрит огнями помпезный «Перрен». Мы шли с тобой со стороны Маттерхорна, когда он вырос перед нами, огромный, вечный, несокрушимый. Рядом с ним располагались домики поменьше, светлые и уютные, но только «Перрен» относился к цели путешествия, нашего первого и оттого запоминающегося путешествия среди пурги и снежной метели в аномально холодный апрель 1937го. Огромное здание, выполненное в темно-коричневых тонах верхней части, и белых в нижней, так и манило нас внутрь, в просторные залы, шикарные рестораны, к теплу горящих внутри каминов и аромату швейцарских блюд. Здесь, в Юго-восточной части Альп, он был настоящим замком, оплотом уюта на многие километры вокруг

Раскрасневшиеся, мокрые и счастливые, мы зашли внутрь. Никакого удивления не было ни на глазах менеджера по обслуживанию, ни на глазах отца моего, терпеливо ожидающего нас в теплом просторе гостевого зала «Перрена». По всему его внешнему виду я понимал, что он тщательно готовился к тому, чтобы выйти в свет. Где-то нашел себе костюм, простенький и недорогой, но смотрящийся на нем весьма достойно. Он был задумчив, тяжелые морщины, прорезавшие его высокий лоб, выдавали его возраст, а глаза бегали по залу высматривая кого-то. Он сидел и стряхивал пепел в пепельницу, видимо, ожидая мою мать. Вдруг он увидел нас – и улыбка появилась на его лице. Вставая, он чуть не опрокинул пепельницу, заставив меня покраснеть, но, кажется, этого не заметил. Он двинулся нам навстречу так неторопливо, помнишь, дорогая моя? В приветствии раскрыл руки для объятий и начал хвалить меня:

– Кристофер, мой мальчик, я так тобой горжусь! Я улыбался тогда, верно, но обнимать его мне не хотелось. Несомненно, думал тогда я, она заметила чудом спасенную пепельницу. Я еще не знал твоих родителей, но его манеры выдавали его как человека из низшего общества, а ты… По одному взгляду на тебя становилось понятно, кем была ты, кем были родители твои и как ты могла отреагировать на моего глупого отца… Но спасибо тебе – ты ничего не сказала. Ни тогда, ни когда-либо потом

– Да, спасибо, отец. – Его руки поперек с моим мнением обвили меня на секунду, но этого оказалось достаточно. Его глаза сияли, пока я говорил ему:

– Ну, на самом деле ничего такого… – …Ничего такого?! Мальчик мой, ты никогда прежде не стоял на лыжах, но сегодня своим спуском ты поразил всех, – начал он, пока взгляд его, преисполненный гордости, останавливался то на мне, то на тебе. – Ты доказал, чего стоишь на самом деле. Так здорово, что ты не сглупил, а поехал с нами на… – Отец, ты, кажется, не знаком с Оливией? – перебил тогда его я. Он перевел взгляд глаз своих с меня на тебя – и вот уже учтивое пожатие твоей руки становится приятным для меня жестом, пока он кланяется как можно медленнее. – Мы познакомились с ней на спуске.

– Я знаю, сын; я наблюдал за тобой. Оливия, Генрих Мозес к вашим услугам, – еще раз поклонился отец.

– Оливия Бласс. Приятно познакомится, – ответила ты ему – и я заметил, что взгляд твой выдал заинтересованность в моем отце, что несказанно удивило и обрадовало меня.

Мы стояли в гостевой зале «Перрена». Где-то в углу, скрытом от моих глаз, я слышал тихо льющуюся мелодию. Я не уверен, но чьи-то пальцы, кажется, перебирали струны арфы или какого-то подобного ей инструмента, зачаровывая меня, приковывая к себе все внимание. Но не только этот звук был в моей голове – там была еще ты, конечно, не такая, как в жизни, но ты уже была там, заполняя собой все пространство нейронных связей и участков мозга, отвечающих за все возможные процессы! Но не только ты была удивлением моим – но и обстановка, ведь никогда еще прежде я не встречал той красоты, что поджидала меня в «Перрене». Въезжая, я видел это и прежде – но рядом с тобой все менялось, приобретая новые краски и оттенки, играло в новом свете и отображалось прекрасной иллюзией былого мира. Мы стояли и не мог отвести глаз я от великолепия, коего не видывал никогда прежде в своем небогатом районе Винтертура, где самым приятным для взора местом был только лишь собор Санкт-Лоренц. Да, конечно были в моем родном городе и многочисленные музеи, и железные дороги, и зелень каждую весну, но все же. Я никогда прежде не бывал среди роскоши и богатства, а здесь я просто купался в нем. И только ты была причиной тому, моя далекая…

– …Хорошо, Кристофер? – напоследок поинтересовался мой отец. Я стоял и внезапно понял, что все это время он говорил не с тобой, а мне пытался поведать что-то. Я оторвал свой взгляд от очередного красивого костюма, повернулся и начал щуриться, будто бы не желая переключаться на отца, такого знакомого и такого бедного, после всего увиденного вокруг. Ты, насколько я помню, начинаешь смеяться надо мной, но не насмешливо, не обидно – по-доброму смеешься над моей оплошностью.

–Прости, отец, я, кажется, отвлекся, – оправдывался я, потупив глаза. Отец ничего не ответил мне, а лишь вздохнув, повторяет заново.

–Я говорю, что я направляюсь на ужин с нашими новыми знакомыми. Ты желаешь пойти с нами?

Я тогда даже не знал, что и ответить. Не мог представить я тогда, что отец, управляющий цехом по переработке, обычный рабочий более высокого ранга, чем я, будет ужинать с кем-то из «богемы», обитающей там.

– …Кристофер! – Да, да, я здесь, – немного нервно ответил ему я. Пойти или же нет? Как я буду представлен в этом свете? Как сын рабочего, который сам – рабочий? Я тогда совершенно этого не знал. Хотя еще день назад я не задался бы таким вопросом. Для меня тогда не существовало никакой разницы, но позже, когда я наконец встретил тебя… Я осознал, что все будет иначе – все перестанет быть прежнем, пока существуешь ты, а глаза цвета ясного неба смотрят прямо на меня, выжидая решительных действий. – Я, наверное, останусь в своем номере. День выдался тяжелым и все такое… И я никого не хочу видеть кроме нее, отец – вот чего я тогда не сказал. Хотел, но еще не мог – и отец будто бы не понимал этого, настаивая одним только взглядом, пока я не был ошарашен еще одной приятной новостью

–Может все-таки изменишь свое решение? – Это говорил уже не мой отец. Это говорила ты, пока на губах у тебя играла полу ироничная усмешка, а глаза горели синим пламенем. – Это с моими родителями сегодня будут ужинать твои. И именно тогда произошло мое первое превращение – я изменился, потому что этого просила ты, одними только глазами, Оливия. И вот уже из сына рабочего, из стыдливого сына этого сложного мира я становлюсь уверенным в себе мужчиной. Я становлюсь бессмертным титаном, Колоссом для всего греческого населения, заключенным в облике твоей красоты! И как был рад я, как засияли глаза мои и воспела душа, только услышав эти счастливые и великие новости, Оливия! – Да, все верно. Я иду, – улыбнулся тебе я, получая ответ в такой же милой сердцу форме изгиба губ твоих

– Тогда у тебя есть полчаса на душ и достойный внешний вид, Кристофер, – снова хлопнул меня по плечу отец. – Мы будем на втором этаже, ты, я думаю, увидишь нас там. Крайний столик у окна, что открывает вид на Маттерхорн. Оливия, ты же тоже будешь там?

– Конечно, господин Мозес, – улыбнулась ты, после чего поворнувшись ко мне и произнеся просто, – Увидимся, Кристофер.

– Подожди-ка, Оливия, – спохватился отец, подзывая какого-то молодого человека. – Фото на память?

И вот мы, стоящие рядом – ослеплены вместе вспышкой новомодного фотоаппарата, за которым стоял улыбчивый молодой человек из персонала «Перрена».

А потом ты упорхнула. Обернулась и унеслась в сторону своего номера, легко и изящно, несмотря на долгий путь к отелю и усталость, пронесенную нами через весь этот день. Твоя улыбка оставляет след – и если бы не срочность и спешка, с которой мне стоило готовиться к ужину – я прошел бы по нему, настигая тебя, даже закрыв глаза – такое ты производила тогда впечатление! И я захлебнулся в глазах твоих, задохнулся запахом, потеряв счет времени – даже не обращал внимания на взгляды людей, проходивших мимо. Потому как, опомнившись, я удивился, обнаружив в руках лыжи, так и не отданные в бюро. И как только я заметил это, отец бросил вслед мне фразу, одну из тех, что запоминается на всю жизнь, что навещает тебя во снах и становится ответом на самые сложные вопросы: